Наконец

наконец, на двадцатый день,
она присела на постели
и слабым голосом попросила молока,
его долго искали, потом принесли,
было только холодное,
я смотрела, как она дрожащими руками
берет кружку и жадно пьет,
кожа ее еще отсвечивала синевой,
но она так пила молоко так,
будто хотела снова влить в себя этот день целиком,
влить в себя это солнце, светящее в окна, 
это чириканье птиц на голых ветках,
она была угловатой, худой и жалкой,
в белом халате, который застегивался на спине,   
ее торчащие локти были острыми, 
ее глаза были далекими,
губы сухими,
но пальцы крепко сжимали кружку, 
она держалась за нее двумя руками,
она цеплялась за нее так,
как утопающий цепляется за брошенный ему канат,
судорожно, из последних сил, задыхаясь,
она пила молоко большими глотками,
оно проливалось, и текло по щекам и шее,
но это ее не смущало
все ее существо было поглощено утолением жажды, 
сердце мое стучало гулко,
сердце мое замирало от страха,
я боялась спугнуть 
торжествующую в ней
жизнь