10. Этот волшебный мир

10. ЭТОТ ВОЛШЕБНЫЙ МИР

1.
Ещё в деревьях соки холодны
и от корней не двинулись к вершинам,
и старый снег чернеет по низинам,
а человек надеется. Даны
ему в подмогу кошка и щенок,
смешной, голубоглазый, неуклюжий,
и небо голубица пьёт из лужи.
И если кто-то в мире одинок,
то это негасимая звезда,
нагревшая на крыше рубероид.
Вот человек рукой глаза прикроет
и скажет: — Распогодилось... Ну да!..
Пока преобразует хлорофилл
небесный свет и соки земляные,
мы будем жить, как звери шерстяные,
как птицы певчие, и кто бы запретил.

2.
Небо близкое снова мне снится,
в бирюзовую правду его
погружённая, белая птица.
От людей же, поверь, ничего
не хочу: ни любовных объятий,
ни сомнительной славы (она
абсолютно пришлась бы некстати),
ни столетнего даже вина.

Боже правый, но ясное зренье
дай — изменчивый твой и живой
дивный мир оценить на мгновенье,
облака над седой головой.

3.
Как пёрышко роняет с башни Ньютон,
судьба меня роняет. Я стою
у костерка и думаю: «Запутан
вопрос о смысле». Дятел по стволу
выстукивает звонко, и кислица
белеет под берёзами. А мне,
мне выпало, возможно, здесь родиться
лишь потому, что в этой тишине
и музыка слышней, и пенье птичье,
и, поглядев с улыбкой в синеву,
здесь понимаешь Замысла величье,
и собственное грубое обличье.
А пёрышко летит, и я живу.

4.
Где-то гроза прогремела далёко,
но закачалась густая осока,
зашелестела листва,
и различимо едва
птица в кустах придорожных несмело
тенькнула, щёлкнула и засвистела
громче и громче. И вот,
вдруг захмелевший, поёт
весь очарованный лес многозвучный.
Жизнь — это миг удивительный, штучный,
и, потрясённый, стою —
запоминаю свою
радость вот эту, которая тише
где-то под корнем шуршания мыши,
шороха крови живой,
и над моей головой
ангела крыльев, и — vita
brevis! — болотного мирта...

Прим. vita brevis — лат. жизнь коротка

5.
                …На свой туман имевший право.
                Е. Литвинцева

Пылает костёр. Замолчал козодой.
Подёнки вальсируют смерть над водой,
печать Соломона — купена
цветёт за палаткой... А Лена
поёт под гитару про лето и жизнь,
и всё повторяет: «Серёга, держись!
Землица тебе, менестрелю,
не станет пуховой постелью…»
Что верно, то верно! Весёлый огонь
по хворосту пляшет, и кажется: тронь
июньское небо за плечи —
ты станешь, как музыка, вечен.
А вместе с тобой — этот лес и листва,
и Лены крестовой простые слова
о том, что у каждого личный
туман многослойный, двоичный,
о том, что в шестом измерении мы,
где связано всё: положенье Луны
и всё, что темно и неровно,
что жизнь хороша
безусловно.

6.
Вдоль дороги пустырник и белая марь,
а под вечер свирепый наглеет комар,
и Господь разжигает на ощупь
звёзды, чтобы подсвечивать рощу.
Здесь и мы, дорогая, молчим у костра,
и природа нам — больше, чем просто сестра.
Нет, она — монастырь наш, обитель.
Вот и норки задумчивый житель,
вышел ёжик из вереска в круг световой.
Дай картоху ему, покачав головой,
улыбнись: — Что, приятель, скучаешь?
В кружке веточкой чай разболтаешь
и поймёшь: за твоей за усталой спиной
целый мир. Но, мой ангел, изломанный мой,
ты живая сидишь и земная,
где хвоинки, как слёзы, роняя,
сосен сгрудился весь партизанский отряд.
Золотистые искры, как души, летят,
держат путь на звезду Альгенуби.
Может, любит нас небо?
Ведь любит?

7.
Было зябко. Калгановый корень,
срезав стебель его молодой,
заварил — не возьмёт меня горе,
не убьёт! А над чёрной водой
в серых сумерках влажная хвоя,
и нодья распустила цветок
золотистого пламени… Кто я?
Для чего я живу?.. Кипяток
отхлебнул и подумал: «О, Боже,
если я ещё всё-таки жив —
это счастье. Оно так похоже
здесь на всполох огня, на порыв».

Поднял голову — там Ариадна
уронила Корону, и вот
ночь тиха, и светла, и прохладна,
над водой осторожно плывёт
клочковатый туман. А в болоте
затрещало и ухнуло. — Ы-ы-ы, —
замычало оттуда, — живёте,
человеки? И ты, брат, живи!

Лес мой — космос: Плеяды, Гиады —
маяки мирозданья, а мы,
мы плывём за бессмертием, рады,
      что повсюду миров мириады
                и мерцание смысла из тьмы.

8.
По Млечной Дороге — в её молоке —
спускаются звёзды, пылая,
как свечи, плывущие вниз по реке,
прозрачной от края до края.
И смерти в ней нету, и холода нет,
и каждый себе утешенье
находит в мерцании важных планет...
Движенье, движенье, движенье.

9.
Я — лист, я — птица, я — звезда.
Меня забросили сюда,
чтоб я светил, и пел, и плакал.
Даны мне кошка и собака,
и криворукая жена.
Когда над лесом тишина,
я говорю с водой и камнем.
Пускай в святые не пора мне,
но надо многое успеть —
допеть, доплакать, догореть.
И раствориться в тёмной чаще.
Небытие мне мёда слаще —
душа, я знаю, никогда
не умирает, и звезда,
и лист, и птица, и за тучей
прохладный ветерок летучий.

10.
Едва ли фантасты придумают мир
чудеснее нашего и бесполезней —
в далёкой галактике, где-нибудь в бездне
среди поглотивших материю дыр.
Мы наш-то, и это всего интересней,
не можем понять и глядим на ручей,
сквозь камни пробивший до моря дорогу,
журчащий молитву свою понемногу,
извилистый, звонкий, волшебный, ничей.
Глядим и на камень, таёжному богу,
хозяину леса, вчерашний сухарь
кладём осторожно — да примет на ужин!
Вдруг, ветки раздвинув, тропу обнаружим,
ведущую в чащу, где живы: глухарь,
и звонкие сосны, и ветер, что кружит
над каменной — тоже подвижной — грядой,
и дышит, как зверь, небосвод голубой.