Игорь Николаевич Григорьев Память

ПАМЯТЬ
Льву Николаевичу Григорьеву, брату моему

Поле перейти не страшно ничуть,
Если перешел аль убит;
Но зато какую кромешную жуть
Русичу подбитому утро сулит.
Если ни патрона в нагане нет
И нога с ногой не в ладу, -
До чего ж он скор и черен, рассвет,
И светает прямо в беду!
Лев Григорьев

У тихого леса
Святое проклятое прошлое:
Горюнится лобное место,
Невинной полынью заросшее.

Роняет ракита,
Как гильзы, латунь сентябриную…
Забыто, забыто, забыто.
Зарыто. Заровнено глиною.

Ни рва, ни кровинки –
Все годами списано, сглажено.
Осинами стали осинки,
Лепечут: «Все мирно, все слажено.

Прихожий, прохожий,
Не стой, выстывая под тучами:
Не надо, не надо тревожить
Могилы глазами горючими.

Им выситься долго,
Их горького долга твое не касается…»
Но давнее – взяло! Отволгло!
Как ливень слепой разгорается.

Поляна за кромкой,
Как сердце седое – урочище,
Морозище, красный и громкий,
И шмайссера око хохочущее.

И эти осинки –
Прямые рядочком, одиннадцать,
И заступ в дымящем суглинке,
И ров. И нельзя отодвинуться.

И унтер хрипящий,
Как будто не он – нас, а мы его!
И рядом, ах, рядом до чащи,
И выход стенящий: - Мы з Кыева-а!..

И все. Темнотюга.
Ни боли, ни жара, ни холода…
Очнулся я: плакала вьюга
Разгневанно, истово, голодно.

И хлюпало глухо
В груди, рушником запеленутой.
И все повторяла старуха:
--Сказненный, а смертью не тронутый!

Скорбящее глядела,
Крестила усохшими пальцами:
--Пожуй – подходяще для тела.
В картошку б – солицы да сальца бы!..

И ладно ли, худо –
Творила она милосердие.
И тот, кто не верует в чудо,
Уверуй: дышу после смерти я.

И память – живая,
Бессонная, жгучая, длинная,
Стучится, взывая:
Поляна! Поляна полынная!