Крестник пантелея

   Глава третья

        1

В детдоме кто-то
           "в пользу" мне,
Огнём отмщенья павил душу,
Но гнев, кипевий в глубине,
Так и не вырвался наружу.
А я с "диагнозом" мудрёным,
В плену уколов и пилюль,
Усердно множил ноль на нуль
Воображеньем воспалённым.
Когда пилюль кончался срок,
Я выл,как раненный зверёк,
Чем всей больнице досаждал
И свой "диагноз" подтверждал.

Поскольку мой тоскливый крик
Терзал всем уши и сквозь вату,
Ко мне приставлен был старик,
Почти глухой, подслеповатый.
Кряги-руки, рот - провал...
Ему б Ягу играть без грима.
Но, что за чудо!
             Пилигрима
Я тотчас в старике узнал.
(Болезнью, горем и нуждою
К нам позапрошлою зимою
Он загнан был.
            Детьми любим,
Был ими прозван - Пилигрим).

Но тут опять без отступленья
Не обойтись.
            Наш Пилигрим
Был набожен.
           И преступленья
Свершить не мог;
            Он был гоним
Как член семьи врага народа.
И оторвался от села,
Где вся родня его жила
С начальных пор людского
                рода.

Он был вдовец. Пахал, косил,
Сынка Павла, как мог, растил
В добре, терпеньи и труде,
Не помышляя о беде.
А сын, на радость всей родне,
Был и с умом, и с сердцем чистым.
Трудясь со всеми наравне,
Стал незаметно журналистом.
Он в годы лживые творил;
Но, в истине не видя срама,
Хвалил поэта Мандельштама,
И... тем себя приговорил.
И час пришел, когда бедняга
Был брошен в чрево Копет-Дага,
Где триста восемь дней в году
Дробят кувалдами руду.

Всё старичок себе в вину
Поставил. Ведь беду рукою
Он не отвёл.
           И всю страну
Прошел с котомкой и клюкою -
Искал, надежды не тая,
В безвестность канувшего сына,
Пока не привела тропина
Его в туркменские края.
И тут узнал: почти что рядом,
В горах, за шумным Ашхабадом,
Где жизнью правит звон кайла,
Видали и его Павла.

Как странно:
           в боли и тоске,
В изнеможенье, а порою
Висела жизнь на волоске,
Отец являл пример герою.
А тут обмяк. И на песок
Упал, падения не слыша.
И не случись тут папа Гриша,
Сгорел бы дед, как волосок.
В лишениях за много лет
Болезней в нём расцвёл букет.
В наш дом старик был помещён
И кой-как жизни возвращён.

           11

Сотрудники и детвора
Сердечно старца полюбили,
И в час когда пришла пора,
С глубокой грустью проводили.
И он ушел, гремя клюкой,
Размеренным крестьянским шагом,
Туда, где синь над Копет-Дагом
Слилась с угрюмою землёй,
Туда, где каменные своды
Могилами зовут народы,
Где силу разума пленят
И рабство мерзкое хранят.

Да только путь нелёгкий даром
Прошел неугомонный дед.
Не поместились в сердце старом
Ни убежденья, ни совет,
Что узника из рабских пут
Избавить - жалкие потуги:
Закона преданные слуги
За пояс Цербера заткнут.
Для узника свиданья с близким
И даже право переписки
На полный срок запрещены,
Во благо мнимое страны.

Творений, кроме горькой доли,
Не знает властная рука.
Слезой отчаянья и боли
Омыло душу старика.
И долго он у страшных гор
Кружил подстреленною птицей...
А как нашел меня в больнице -
Мне неизвестно до сих пор.
Мой рок решал в минуты эти:
"Дурдом", могила или "в дети".
И лишь промолвил просьбу дед,
Меня отдали, как предмет.

Наказы деду были строги:
Из этих мест везти меня
Без промедлений.
            Но в дороге
Нам не случилось быть и дня.
Издревле добрые, туркмены
В обиду слабых не дают.
И нам предложен был приют,
Пока наступят перемены.
Все перемен каких-то ждали.
В те дни (о,горе!) умер Сталин,
И всем казалост, что вот-вот
На землю небо упадёт.

И хоть оно вверху поныне,
Томилась не одна душа;
Волной нахлынуло унынье,
Надежды, чаянья круша.
Старик ещё при папе Грише
Вождю прошенье накатал,
И вот уже два года ждал,
Что вождь, хоть что-то,
              да отпишет.
И пусть хранил почтамт
                молчанье -
Бодрило силы ожиданье.
Теперь конец. Могилы край.
Теперь - ложись и помирай.

         111