Крестник пантелея

(Продолжение)

      111

Но так уж грешный мир устроен:
Один к забвенью, к нищите
Идёт с вершин.
            Другой в герои
Из праха мчится на щите.
Пока с каймою черной флаги
Прскорбно улицы мели,
Вторую жизнь вдруг обрели
Невольники на Копет-Даге.
...В ущелье старом в этот год
Скопилось много талых вод -
В горах случившийся обвал
Им сток привычный закрывал.

А ниже, в этом же ущелье,
Вдоль русла высохшей реки,
В ряд, как заброшенные кельи,
Чернели входы в рудники.
Поодаль - вышки и бараки.
И зеки, зеки... Сколько их!
Краснели лица часовых
На фоне серого, как маки.
Людей прожорливые штольни
Глотали.
  Будто с полки школьной,
Нарушив сказочный закон,
Слетел невиданный дракон.

Скрипит ярмо. Трещат суставы.
Закон ущелья очень прост:
Пока живой, грузи составы,
Не можешь - сразу на погост.
Никто иного не вещал,
Тут прожил день - и слава Богу;
И, может, потому тревогу
Пока никто не ощущал.
А тем, что сыты и свободны,
Заботы вовсе не угодны.
У них ведь служба.
              День и ночь,
А там, глядишь - и служба прочь.

Ещё чуть-чуть, и над завалом,
Пока плененная, вода
Одержит верх. И грозным валом
В ущелье хлынет. Уж тогда
Её сам рок не остановит,
Настолько бег её ретив.
И что ни встретит на пути -
Всему погибель уготовит.
Вода не знает состраданья;
Грехи, достоинства и званья
Она смешает, отстранит
И общей смертью породнит.

В ущелье тьма. Замолкли кайла.
Усталый люд предался сну.
И только мерзкий лай шакала
Дробил ночную тишину.
Безмолвен лагерь ограждённый,
В бараках - всхлипы, храп и свист...
Не спит лишь бывший журналист,
На четверть века осуждённый.
Да в клетке, на окне, по рейкам,
Беснуясь, скачет канарейка...
Взгляд узника к окну прирос:
Что нынче с птицей? Вот вопрос!

Не спится ей. Но ведь устала,
В забое людям жизнь храня,
Не по себе ей что-то стало...
Капризы нынешнего дня
И к ночи не угомонились...
Во всём какой-то нетерпёж:
В штреках, где был всегда капёж,
Сегодня струйки появились...
И кровлю стойки не сдержали,
И крысы стайками бежали
Все в направлении одном,
Туда, где путь сулит подъём...

Всё предвещает наводненье!
Откуда быть ему в горах?..
Затор в ущелье!.. Нет сомненья.
Тревога!!!
      Аргументы.
                Страх.
В верховья посланы разведки,
Начальник зол, как леопард:
Ведь лагерь стоит миллиард!
Уж зеки ладно,
           фрукт не редкий.
Все шумы криком перекрыв,
Посланцы в лагерь прискакали:
"Там пруд, как море! И в завале
Уже наметился прорыв!"

Но, как в народе говорится,
Беда, когда она видна,
Дотоле, чем должна случиться -
Хоть и беда, да не страшна.
У всех больных и обреченных
Пути к содружеству легки.
Нашлись умельцы-смельчаки
Среди солдат и заключенных.
И расторопными руками -
Где трубами, а где лотками
Завал успели оснастить,
Чтоб воду медленно спустить.

Беда с натугой отступилась.
Но жаркий выдался денёк!..
Начальник, гнев сменив
                на милость,
Усилил к ужину паёк.
В Москву, меж прочих, телеграмма,
(Нашелся честный человек),
Мол дело спас такой-то зек,
Что осуждён за Мандельштама.
И - неожиданный ответ:
Такой статьи в законах нет,
Чтоб за поэзию судить.
Немедленно освободть.

         1V

Однако, радоваться рано.
Освободить - куда б ни шло.
Но непривычно. Да и странно.
Не по умельцам ремесло.
Приказ-то есть, а вдруг -
                ошибка,
Или какой-нибудь подвох?
Ведь до сих пор никто не мог
Об этом и помыслить шибко...
И потянулись в путь неблизкий
Утряски, сверки, переписки...
Свободу тщетно узник ждёт,
А время, знай себе, идёт.

Резона нет в ином запрете:
Препонов разных - целый лес.
Но удержать молву в секрете
Бессилен был бы и Гермес.
Где люди есть - молве
                подвластны
И ширь степей, и гребни гор,
И страхи, и любой забор -
Лишь были б слухи не напрасны.
О том, что лагерь, обреченный
На гибель,
         чудом был спасённый,
И что герой свободу ждёт,
Узнал откуда-то народ.

И к деду, в угол потаённый,
Молву ветрами занесло,
Мол, тот невинно осуждённый,
Ни кто иной, как сын Павло.
Мы с дедом - в радостях.
                Тем боле,
Что и к Павлу пробился слух:
Отец почти что слеп и глух,
Но бодр, и ждёт его на воле.
Мой Пилигрим преобразился,
Помолодел, засуетился...
Да только радость старика
Была обидно коротка.

Хотя б исход не столь был
                срочен,
Уж лучше ждатья, чем сразу
                крах...
К лачуге нашей среди ночи
В арбе приехал на волах
Замаскированный гонец -
Усы, папаха, шуба в дырах,
(Сквозь дыры виден кант мундира),
Вошел, сказал:
             "Крепись, отец...
Ваш Павел за день до свободы,
В забое глыбами породы
Завален был, в числе других.
И умер на руках моих.

Борясь со смертию и болью,
Он в просьбах был неукратим,
Чтоб вышел за него на волю
Его товарищ, побратим.
Я военврач.
        В тюрьме проклятой
Мы вечно выбирать должны
Между законами страны
И высшей Клятвой Гиппократа.
Склоняясь сердцем ко второму,
Я предпочел служить живому
И нужный выполнил подлог,
Найдя и способ, и предлог.

Перед живым открылись врата,
А ваш герой в земле лежит.
Слезами названного брата
Обильно свежий холм полит.
И над могилой прозвучали
Не всем понятные слова:
"Дай, Боже, мне, хтя б едва
Унять отцовские печали".
Как ни лиха твоя кручина,
Прими, отец, второго сына.
А мальчик в нём отца найдёт.
Решайте. Скоро он придёт".

Что тут решать?
          Как щепки в море,
Болтались двое - стар и млад.
И старику нужда в опоре,
И я тому же был бы рад.
...Снабдив деньгами и едою,
Врач на заре оставил нас.
Всё б ничего.
         Но в этот раз
Старик не справился с бедою.
Угас огонь в душе усталой,
В какой-то миг его не стало.
К нему я прирасти успел,
И вот опять осиротел.

            V

Печаль. Тоска...
           И больно очень.
И мертвецов я так боюсь.
К тому ж, один. А дело к ночи.
Куда пойду? К кому приткнусь?
Хозяева в степи, чабанят,
Других знакомств мы не вели.
Кого позвать, чтоб помогли?
Тепло.Что к утру с телом станет!
Куда и как его доставить?
Нельзя же просто так оставить -
Пока приедет военврач,
Тут и без горя будет плач.

Надежда только на детдом.
А он далёко, вёрст за тридцать.
Но если напрямик, бегом -
К рассвету можно возвратиться.
(Туркмены шутят:"Где баран -
Баранья будет и отвага")...
Меня нашли на дне оврага
С букетом вывихов и ран.
Потом - больница.
             В подсознанье
Болтал я с холуём дознанья,
Чем побратима и врача
Вернул в застенки, к палачам.

Кому сказал, какую фразу,
Когда, зачем - не помнил я.
Да и узнал потом не сразу.
Ещё в больнице жизнь моя
Пошла иначе.
          Некий дядя,
В отцовстве обнаружив прыть,
Решил меня усыновить,
На мой протест почти не глядя.
Я отвергал. Но он был стойкай.
Сидел часами возле койки.
Всё говорил и говорил,
И, вместо нянечки, кормил.

Он убеждал, что я обязан
С ним согласиться.
             Дело в том,
Что путь мне в детский дом
                заказан,
Скорее ждёт "особый" дом.
К тому же стало всем известно,
Кто выдал беглеца секрет;
А уж в сознанье или нет -
То никому не интересно.
И, если я останусь тут,
Меня затопчут , заплюют.
Я виноват. Моя вина
Теперь расплатою страшна.

Я, было, сник.
           И дал согласье
Принять опеку.
           Только, глядь -
Он изменился в одночасье
И стал допросом донимать:
Кто тот старик?
     И с кем был в связи?
Кроме врача, кто приходил?
Куда и кем я послан был
В ту ночь, когда был
          найден в грязи?
Выуживал ответы нудно...
Я всё поял.
        И, взявши "судно",
Его ударил в харю.
                Он
Был явно, лагерный шпион.

Скандал! Кошмар!
           Конец театру...
Когда болячки заросли,
Меня к тому же психиатру
С "болезнью" той же привели.
Мне повезло:
         целитель психов
Был сам не очень-то умён,
Коль мной легко был проведён,
(Уж пусть не поминает лихом).
Потом - вокзал, тревоги бегства,
Последние аккорды детства...
И, Дантовы круги верша,
Смеялась, плакала душа.

     ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

           1


























          


















































































































а н же