Гринвальдиада

                ГРИНВАЛЬДИАДА
               
                I

Время поскольку пришло, достойно поведать народу,
в силу чего и когда был явлен божественный Гринвальд,
потрясатель основ и словесности всей наполнитель
грозный во веки веков, прочих превыше наград.

Так ли ОНО или нет, – начало сего же творенья
осуществить предстоит сугубо из тех матерьялов,
что доходят до нас в жутко неподобающем виде, -
так что ответственность вся – ляжет на ком-то другом…

Так в девяностом году двадцатого прошлого века
некий оракул уже огульно вещал о приходе
в литературу Того, Кто изрядно её поколеблет,
но и украсит собой: Гринвальд названье ему.

Он заявил о себе – и сразу же, впав в исступленье,
за обладание им заспорили семь институтов,
полагая за счет его втиснуться в книгу рекордов
Гиннеса. Сам же талант - выбрал обычный филфак.

Взялся он сразу за труд, коль с Музой своей Марианной
только и было – творить; затем – да пребудет нетленно
что пронзит бытие до предельных его оснований;
Время покуда над ним будет вершить свою власть.

Как сладкозвучный Орфей, серебряных струн чуть коснувшись,
робкую ноту извлёк, - вот так и божественный Гринвальд
спровоцировал в кронах  волнующий хор соловьиный;
вторил ему звонкий ключ, и расцветал гиацинт.

Так уж у нас повелось, что орды завистников злобных
тут уже спать не могли целительным сном безмятежным,
но, кипя чёрной кровью, цедили свой яд на бумагу,
после с чем было нельзя даже сходить в туалет.

(Помню застой: дефицит простой туалетной бумаги,
душу что так оскорблял; тогда же нам всем приходилось,
как бы в пику ему, обходиться трудами марксизма.
Стало быть, нами вот так был и усвоен марксизм.)

Вышнею волей Богов был Гринвальд по осени призван
в помощь совхозу на сбор культуры фаллической формы,
огурцом называемой в простонародье; она же
будет и впредь означать вещую силу творца.

Взялся он сразу за труд, коль с Музой своей Марианной
только и было – творить. Но бредил во сне огурцами
невероятных размеров и думал: «Вот если б способность
стала с утра такова – эпоса б не избежать!»



Платья на бедрах задрав, слетались десятки поклонниц,
пляской и пеньем вполне и зренье, и слух услаждая.
И божественный Гринвальд хвалы возносил Дионису,
не забывая при том собственных веских заслуг.

Муза была среди нимф; она же являлась экспертом
творчества, коего нет без некоторых стимуляций
воображенья творца, кем и был наш божественный Гринвальд –
гений, венец всех трудов, прочих превыше наград.

Был он тогда – уж суров: в ту пору его окружали
сумрачный некий субъект (однако не Юрий) Нагибин,
плюс к тому – циклопический Фунт с кифаредом охрипшим,
«таджикистанец» Грико; все принимали нектар.

То был напиток богов: его доставать приходилось
в нервах, сквозь ругань и мат в злых очередях, по талонам.
Но счастливец, обретший его невзначай, становился
сразу одухотворён, - так уж у нас повелось.

Благо, когда целый литр. Пол-литра – ОНО несерьёзно,
если уже не сказать, что пошло. К тому ж – недостойно.
Вот тогда, в девяностом, - пел Гринвальд и литр не кончался…
Минул порыв и настал времени новый отсчет.

Жгли мы на бреге костёр (подобный тому, чьим Джордано
Бруно дыханьем согрет был). Жаркой волной обдавая,
разом в действие он приводил в кровь введенный напиток.
В полный духовный свой рост Гринвальд всходил на костёр.

С дрожью и болью в душе следили сей подвиг духовный,
сиры и немощны, все, кто был в тот момент удостоен
этой чести великой – свою ощутить сопричастность;
визг амазонок глуша, хрипло кричал кифаред.

Где же ты, Муза, теперь? Когда за рулём иномарки
ты повстречаешь лоб в лоб подержанный мой внедорожник?
Или попросту пешим поднимешь меня с перехода
в воздух, – и нежно затем примешь себе на капот?

Подвиг с успехом свершив в бесчисленный раз, Марианну,
Музу свою, он повлёк вперед по тропе созиданья
сквозь пахучий прибрежный тальник, чтоб, в укромном и злачном
месте бушлат расстелив, всё ей воздать по трудам.

Всё бы своим чередом и шло, но случилось иное:
распорядитель наш Зевс сподобил идущего мимо
гражданина в ответ на позывы нутра испражниться
тут же. Чуть позже куда Гринвальд и бросил бушлат.



Взялся он сразу за труд, укол ощутив вдохновенья, -
раз уж настала пора всерьёз попыхтеть и над Музой;
в двух шагах же от пика вдруг с ужасом понял: «Напрасно!
Видимо, что-то не так».  Запах сие подтверждал.

Так сокрушался Тезей, вступивши в «луну» Минотавра:
«Крупнорогатая тварь! Да я ж, бля, тобой унавожу
весь афинский Акрополь – не то что ходы Лабиринта!»
Так умирает любовь. Но и крепчает талант.

Предполагаю вполне, что эллины лаялись матом;
сам же великий Гомер, возможно, мог даже и выпить.
Пьян ли был кифаред – не узнать, но душа ему – мера.
И отраженье души – нам как изнанка зеркал.

               
                II

Так ли ОНО или нет, -  шло Время – и вот уже долгим
средним Аида перстом назначены первые жертвы,
что подобно теням, промелькнув в лабиринтах филфака,
канули в мрачный Тартар. Так уж у нас повелось.

Сразу отчислен был Фунт; вдогонку – Грибанов и Лоренс,
Шелегеда и Грико (успев перед тем пожениться);
дальше в скорбном реестре прошли Иванов, Сексембаев…
Муза – была среди них. То был коварный удар.

Лишь богоравный генсек, любимый наш вождь и учитель
мог в полной мере постичь «Введение в языкознанье»
в самом верном его – то есть диалектическом - смысле,
глядя сквозь толщу времён и улыбаясь в усы.

«Видно, всему здесь виной методика преподаванья
мощных таких дисциплин, что есть саботаж – не иначе! –
всей поэзии в целом, – воскликнул божественный Гринвальд, -
коей величие здесь  я представляю лицом!»

«Это плевок мне в лицо! Теперь, начиная от Малой
в небе Медведицы и - до самого Юса Большого,
каждый пятый - клянусь! – да пребудет в ответе за эту
гнусность, которую мне здесь же смогли оказать».

Враз с институтом порвав и сделав глоток из сосуда,
Гринвальд уж было почти собрался вперёд за Гермесом;
хорошо, ход событий тот предвосхитили гетеры,
вызвав ОМОН, – и певца еле смогли удержать.


Взялся он сразу за труд, направо клеймя и налево
косность, ревизионизм, разброд в Государственной Думе,
аппарат Президента, грабёж пенсионного фонда, –
это лишь часть из того, в чем он весьма преуспел.

Снова, как в прежние дни, слетались десятки поклонниц,
с тем чтобы в жизнь воплотить любую из смелых фантазий,
основным продуцентом каких продолжал оставаться
Гринвальд во веки веков; что у него не отнять.

Вновь он  высОты души познал и глубины анала,
гибкую тонкость кишки в борьбе с широтою натуры,
остроту харакири при экстренном запуске солнца,
правило левой руки – стуком в небесную дверь.

Музу пришлось заменить; затем не в её интересах
искреннейших возводить заслон между жертвенным дымом
и спасительным небом, как прежде кишащим Богами,
ибо их пища - сей дым, прочих превыше наград.

Малоприятно, но факт: подмены никто не заметил;
впрочем, ОНО, может быть, не столь уж и принципиально:
бюст и попа на месте, во всем остальном анонимность
если уж соблюдена – значит, сие на века.

Надо сказать, что тогда одной из счастливых задумок,
реализованных столь могуче в пределах музея
Достоевского, был многоярусный творческий вечер
автора: им покорил Гринвальд мильёны сердец.

Суть ситуации в том, что место имела попытка
грубой обструкции, с чем маэстро разделался с блеском,
разгромив в пух и прах философствующих оппонентов,
пусть даже в поте лица (запах сие подтверждал).

Весь матерьял был отснят на плёнку, что где-то в архивах
скучно пылится, как тот сомнительный символ триумфа
человека над Временем. Впрочем, божественный Гринвальд
вечен -  хотя бы уж тем, что адекватен Богам.

Всё бы своим чередом и шло, но вмешались спецслужбы, -
так уж у нас повелось, - и впал в экзальтацию Гринвальд,
относясь непечатно к своей же божественной сути:
в тягость бессмертье, когда - светит пожизненный срок.

Опыт – тот самый, что сын ошибок и скорых решений, -
к месту уж существовал: наш давний приятель Жижикин
до трёх лет любоваться Полярным Сияньем был сослан
как бы за кражу, хоть сам – всё на суде отрицал.

Тут, как назло, кифаред надрывно воспел, что бывали
случаи в нашей тюрьме - из ряда ущербных методик -
с подселением жертвы в места, где всегда, не прельщаясь
женской призывностью форм, предпочитали мужчин.

Крайняя степень мужской, лбом в стену упершейся дружбы;
грубый, кощунственный шарж на акт продолжения рода;
возведённая в куб каземата мужская забава; -
творческий противовес чистой и вечной любви!

Ярым приверженцем сей довольно пикантной приязни,
если не врал Геродот, был сам Александр Македонский,
что, в конечном итоге, отнюдь ему не помешало
поколебать этот мир. Это свершившийся факт.

Гринвальд прикинул в уме: пусть даже сейчас мы имеем
подвигов с дюжину, что достойны героя Геракла,
самый полный набор первокласснейших произведений,
славу, - но всё это под пристальным оком спецслужб!

Мирно на лаврах почить и ждать провокаций, покуда
ориентацию мне они поменяют насильно,
подловив вчетвером в кулуарах одной из редакций
или же бросив в тюрьму, как обещал кифаред?

Нет же, тому не бывать! – наперсники зла и разврата!
Знайте, молвы клеветой искусство нельзя уничтожить!
Отдаюсь эмиграции я – темпераментно, бурно,
в полный духовный свой рост: завтра же – вон из страны!

Что же касается средств на жизнь, - золотого запаса
с Премии Нобелевской – на первое время мне хватит,
чтоб в далёкой Германии не созидать всухомятку
с риском всерьёз растолстеть; и – да поможет нам Зевс!

И снизошла на него мгновенно Афина Паллада,
чтоб невзначай не вспугнуть, принявшая облик Елены
Иноземцевой – той, что была в рамках «Нашего дела»
первой. Из тех, кто бы смог с Гринвальда снять интервью.

Чуя влиянье извне, расправил затёкшие члены
Гринвальд. И выгнул хребет, и грудь свою выпятил гордо;
ритуал завершив демонстрацией прочих достоинств,
взял курс на запад;  вослед -  Солнцу. И прочим вослед.

Тщетно всю ночь напролёт о нём тосковали гетеры
в парке Гайдара; о нём – спецслужбы печалились тщетно,
подсылая наёмных убийц, ибо, как говорится,
поезд оставил дымок. Запах сие подтверждал.
 
                Декабрь 2010 г.