Memento mori, или записки бывшей санитарки

               

1. Кража
     В это отделение меня никто волоком не тащил, сама пришла. Добровольно. И проработала
чуть больше полугода. Санитаркой. С тех пор терпеть не могу медицинские колпаки. Говорят,
на Западе их не носят. Стерильности вокруг вполне хватает, чтобы не напяливать этот дурацкий
головной убор. Значит, у нас не хватает. Так и вспомнишь Матроскина: «Средства у нас есть. У  нас 
ума не хватает!»
     Мне было тогда восемнадцать лет. Счастливый возраст, когда тёплое море едва достигает 
колена, и кажется, что так будет всегда. Не могу сказать, что сейчас уровень воды сильно
поднялся, просто она стала заметно прохладнее. Как в Балтике.
     Я осталась работать в АРО (отделение анестезиологии и реанимации) из чистого упрямства.
В последний день моей летней практики произошла пренеприятнейшая вещь. В сестринской
комнате стояло два дивана – один для наших, другой для хирургических сестёр. Я пришла в
сестринскую после суточного дежурства и упала на «хирургический» диван, потому что наш был
занят. Закрасила как могла свою бледно-зелёную немочь, простилась со всеми. И всё. В тот день
как раз была зарплата. Вечером к нам домой явилась медсестра из хирургии и обвинила меня
в краже довольно крупной по тем временам суммы денег. Пропажу она обнаружила на базаре,
но все сошлись на том, что украсть могла только я. Состав преступления замкнулся на
пятиминутном сидении на чужом диване. Она кричала, что о моём аморальном поведении уже
известно в деканате, и отмыться мне не суждено. На её дикие вопли в коридор вышла мама, и
вдвоём мы с трудом выпроводили незваную гостью. Моему самолюбию был нанесён
неслыханный удар. И я осталась работать в отделении. Всем назло. И себе тоже.

2. Кошка
     …Ужасная июльская жара. Столбик подкрашенной ртути на солнечной стороне готов выскочить
из термометра. Открыты все окна, но дела это не меняет. В густом воздухе реанимации, как на
странной кухне, плавают причудливо перемешанные запахи хлорки, только что принесённого
из автоклавной белья, концентрированной мочи и чьих-то французских духов. Убиться можно.
Воистину лучший запах летом – это его полное отсутствие. Кажется, моя работа на сегодня
закончена. Ах, да, нужно ещё вымыть судна и отнести в аптеку пустые бутылки. Присаживаюсь
столику передохнуть.
- Ну, чего расселась? Шла бы помогла! – косится в мою сторону только что заступившая на смену
медсестра. Наша студентка-пятикурсница с педиатрии. Она мне не нравится – нервная, дёрганая,
движения резкие, того и гляди – вмажет. Будто кто-то шутки ради беспорядочно перебирает
верёвочки, к которым её марионеточные ручки привязаны. Интересно, стервами рождаются или
становятся? Видимо, это равновероятно.
     Неловко поворачиваюсь и смахиваю со столика ампулу с димедролом. В этом вся я, у меня
какая-то патологическая особенность цепляться за всё подряд, моё эфирное тело слишком
большое. Со вздохом иду за шваброй.
- Ты давно здесь работаешь?
- Неделю, а что?
- Совсем мышей не ловишь, - шипит мне в спину добрый детский доктор.
Немного обидно. Что я, кошка, что ли? Гораздо позже, наблюдая за своей трёхцветной
красавицей, я понимаю, что почти в каждой женщине живёт кошка. Коварная хищница,
способная в самый неподходящий момент выпустить из нежной бархатной лапки кровавые
когти прямо вам в лицо. Интересно, я теперь тоже – кошка? И тоже могу вот так же кого-то
когда-то?..

3. Сестричка
     Каждое утро у меня начинается со сбора и сортировки грязного белья. В принципе, это
не входит в мои обязанности, но сестра-хозяйка в отпуске.
- Эй, ты, как там тебя? Отвези в прачечную бельё. Я же не буду этим заниматься.
Ну, раз партия сказала «Надо!», ничего не поделаешь. Завязываю огромный тюк тугим узлом,
осталось донести его до машины. Приподнимаю свою ношу. Нет уж, увольте, придётся тащить
по земле. Спускаюсь по лестнице, тюк у меня за спиной мерно отсчитывает ступеньки. Плюх-
плюх-плюх-плюх. Так Кристофер Робин носил своего Винни-Пуха.
     В машине уже сидят санитарки из других отделений – каждая на своём узле. Как в курятнике.
Взгромождаюсь на свой. Всё, поехали. Дряхлую, давно отъездившую своё «скорую» трясёт и
раскачивает, на всякий случай ищу, за что можно уцепиться. На повороте машину заносит, и я,
не удержавшись на своём насесте, тараню головой большой мягкий живот добродушной тёти
Поли. Гомерический хохот. Я мучительно краснею и долго извиняюсь. Тётя Поля лукаво
посматривает на меня своими  заплывшими глазками: «Вот выучится девочка – сестричкой
будет». Почему-то мне не хочется спорить. Сестричкой, так сестричкой.

4. Стечение обстоятельств
     Интересно, который час? Никак не могу уснуть. За стеной лежит безнадёжный больной, но
чем я могу помочь ему? Поправить подушку? Дать напиться? Может быть, в последний раз…
Полная несостоятельность. Что же всё-таки является основной причиной гибели АРО-вских
больных? Отсутствие необходимых препаратов, наша ужасающая бедность (опять лезет
Матроскин со своим отсутствием ума)? Отполированная опытом толстокожесть дежурного
врача (зачем ломать голову, всё равно исход один)? Или просто усталое сердце говорит:
«Хватит, я не хочу больше мучиться»? Или, может быть, всё сразу – стечение обстоятельств?
Я даже словосочетание это ненавижу. Кто и когда пытался мне внушить, что обстоятельства
часто оказываются сильнее нас? Чушь собачья. Мы сами складываем в кучу все наши
обстоятельства, планомерно, годами, и не лень же. А потом зеркало кривое. Ну понятно…
Прошу не путать причину и следствие.
     Тихо-тихо в отделении. Слышно, как где-то со звоном разбиваются о раковину капельки
воды. Так по капле из тела уходит жизнь. Что же всё-таки делать? Любимый риторический
вопрос русского человека. Вхожу, поправляю сбившееся одеяло.
- Может быть, позвать доктора?
Вымученная улыбка на дрожащих губах мне в ответ. Стучусь в ординаторскую. Молчание – знак
согласия. Захожу.
- Сергей Львович, подойдите, пожалуйста, Веденееву очень плохо.
- Он меня звал? – доктор с досадой смотрит на меня поверх очков. Ах, простите, помешала.
- Нет, это я вас зову.
- Ему уже никто не поможет – ни я, ни ты, ни Господь Бог. Ложись спать, совушка.
И Сергей Львович снова погружается в толстую растрёпанную книгу, я для него больше не существую.
     Заглядываю в палату. Веденеев спит. Может быть, проснётся. Почему-то вспомнилась песенка:
                А пока мы только дети,
                Нам расти ещё, расти.
                Только небо, только ветер,
                Только радость впереди.
Это что же получается, что у взрослых уже нет ни неба, ни ветра, ни радости, а есть только круг
ежедневных неприятностей и проблем, в попытке разорвать который они думают одно, говорят
другое, делают что-то неведомое третье, и во всём, видите ли, виноваты обстоятельства? Причём
виноваты настолько, что некогда полюбоваться морозным узором на стекле, некогда ответить на
всевозможные «Почему?» маленького сына, некогда заметить, что сын уже вырос и вместе с ним
выросла кирпичная стена отчуждения? И уже не слабо сказать: «Это начальник приказывает мне
делать гадости, вот пусть с него и спрашивается. А я человек маленький, подневольный, мне
семью кормить надо…» И совесть постепенно мимикрирует, мутирует, редуцируется. Что ж
поделать, если мы люди маленькие? Если для большинства взрослых дело обстоит именно так,
взрослеть я решительно не желаю. Не расстанусь с комсомолом. Дудки.

5. Любовь
     В одном из своих юношеских стихотворений я написала:
                Что же такое любовь?
                Это константа жизни.
В то время я мучительно решала для себя вопрос, всё ли в мире так уж относительно, и может
ли  любовь – казалось бы, один из высших абсолютов – быть чем-то относительным. Потом
дошло, что у каждого абсолюты свои, и каждый может трактовать понятие любви очень
свободно, порой с точностью до наоборот. Какой сам – такая и любовь. У меня тогда была масса
всяческих избыточных потенциалов, абсолютов, которые, чем выше были, тем больнее разбились.
Это нормально, затем и живём – чтобы остаться ЧЕЛОВЕКАМИ после того, как все иллюзии уже
разрушены. Разочарование как отказ от иллюзии – почему бы и нет? – не так уж и плохо. Главным
моим абсолютом было человеческое благородство. Причём я не могла определить – даже для
себя – насколько далеко простираются границы его владений, это была арифметическая сумма
всего лучшего, что только может быть в человеке – как в мужчине, так и в женщине. В общем,
понимаете, то, чего в природе нет. В итоге я столкнулась с таким странным видом благородства,
которое оказалось хуже последнего предательства, оно касалось чего и кого угодно – но не меня.
Оно было для других, для чужих, напоказ, ради внешнего эффекта. А я созерцала его изнанку.
Это было очень больно. Так вот, о любви… Любовь к конкретному человеку, прежде чем стать
ею – искомой, претерпевает такую мощную трансформацию во времени, что далеко не у всех
хватает терпения дожить до этих светлых дней. Зависит ли это напрямую от личностных качеств
того, кто рядом? Не знаю, наверное, нет.  Может быть, всепрощающая ЛЮБОВЬ-
НЕ-СМОТРЯ-НИ-НА-ЧТО – и есть абсолют? Я люблю тебя, что бы ты ни решил и как бы ни поступил.
Даже если ты уйдёшь, моя душа останется ясной и гармоничной, без разрывающей боли и
негодования. Да, до такого стоит дожить…
     Кто же всё-таки прав – князь Андрей с его холодным неприятием падшей женщины – или Пьер
с его всепобеждающей добротой? По-своему правы оба. Когда я читала «Войну и мир», мне
казалось бесконечной глупостью решение Андрея оставить девочку одну на год, отложить
свадьбу. Я думала, он сам виноват. Потом поняла, как это было правильно и мудро, и это
было – надо. Что такое оставить на год горячего, пышущего эмоциями холерика наедине со всеми
своими страстями? О, теперь я знаю, что это такое! Не была Наташа ни плохой, ни злой, ни
падшей – она была просто НЕ ЕГО. Не Андрея. И всего-то. Наверное, она бы за год сама это
поняла… И он это – изначально – понимал. Аминь.

6. Прогульщица
     Сегодня анатомия, а я опять ничего не выучила, ночь была тяжёлая. Впрочем, я пыталась.
Попытка не удалась, и спасибо за неё никто не скажет. Долго и нудно тянется занятие по
медицинской психологии, ужасно хочется спать. Минутная стрелка моих часов тоже ползёт
по циферблату, как осенняя муха. Наконец она достигает положенного времени, и я с трудом
отрываюсь от стула. Долго ищу свою куртку в груде верхней одежды, сваленной в углу.
     Мимо проходит один из пациентов клиники:
- С праздником вас, ребятки!
- С каким?!
- Как это с каким? 55 лет стахановского движения!
Ну вот, ещё тащиться с Войкова в медгородок. Кстати, совсем рядом с психиатрической больницей
на Войкова есть улица Студенческая. Мне в этом видится нечто символическое. Но это так, к
слову.
     Нет, не пойду на анатомию, не могу. Лучше быть прогульщищей, чем последней дурой.
Решительно поворачиваю в сторону трамвайной остановки. Мне в спину удивлённое:
- Олесь, ты куда?
- Передайте Головину, что я умерла.
Одногруппнички смеются.
     На следующий день после занятий иду по Ленина. Почему-то мелькает мысль: «Только бы
не встретить Головина!» И тут же созерцаю материализацию мысли. Прямо на меня надвигается
высокий человек в длинном плаще и широкополой шляпе. В холодных серых глазах за тяжёлыми
стёклами очков – недоумение и… презрение. Я не выдерживаю этот взгляд и, не здороваясь,
быстро прохожу мимо. Господи, куда бы провалиться? Что ему там про меня вчера наплели? Ужасное
состояние. Прогульщица, да ещё и обманщица. Вот такими глазами и смотрел Болконский на
Наташу. И Толстому он наверняка нравился больше, чем Пьер. Лев Николаевич был большим
почитателем Шопенгауэра, а тот сильнее женщин ненавидел только Гегеля...

7. Реаниматологи
     …Просыпаюсь от того, что кто-то не слишком-то вежливо толкает меня в плечо.
- Олеся, поднимайся, - тусклым, бесцветным голосом говорит дежурный врач и проходит
в свой кабинет. Я смотрю на часы – без пяти минут четыре. Послушайте, какого чёрта?! Одна
из палат ярко освещена. Первое, что бросается в глаза, - большая лужа желчи под кроватью.
Беру тряпку и машинально начинаю вытирать пол. Неужели меня подняли из-за этой лужи?
И тут неожиданно понимаю, что я одна в палате. Человек, с которым вчера весь вечер
провозились врачи, - ушёл. Почему? Куда? И главное – зачем? Тихо, холодно и – жутко. Хотя,
если верить в череду инкарнаций, может быть, - ничего особенного? Но разве можно успокоить
родственников тем, что ОН – ЕЩЁ БУДЕТ когда-то потом? Реаниматологи говорят, что к смерти
здесь быстро привыкаешь. Действительно, подумаешь! Приедут, увезут тело, а через пару часов
койка снова будет занята. Работай себе дальше. Интересно, что об этом думают патологоанатомы
и криминалисты? Они тоже – быстро привыкают? С одной стороны, кто-то действительно должен
выполнять эту работу, а вот с другой… Странно, что большинство работающих здесь
анестезиологов-реаниматологов – женщины. Они-то тут, казалось бы, зачем? Сидели бы дома,
воспитывали детей. А может, у них нет детей, а дом такой, что туда не хочется возвращаться?
Не знаю… Я бы предпочла привыкать К ЖИВОМУ.
     В палату входит медбрат Лёник и говорит:
- Его нужно раздеть.
- З-з-зачем?
- Так надо.
У меня мелко и противно дрожат руки. Хорошо, что на этой одежде нет пуговиц. Наверное, я
не смогла бы с ними справиться.

8. Двойка
     На следующее занятие по анатомии я пришла, как на собственные похороны. Забилась в
угол в ожидании приговора. Вошёл Валерий Алексеевич, взглядом окинул группу,
остановился на мне:
- Почему вас не было на прошлом занятии?
- Простите, пожалуйста, у меня было тяжёлое ночное дежурство, и я…
- Я надеюсь, вы понимаете, что это не оправдание?
- Да, конечно.
После ледяной паузы:
- Вы будете сегодня отвечать?
- Я не готова…
И Головин, равнодушно пожав плечами, рисует в своём кондуите двойку напротив моей
фамилии. Сейчас Валерий Алексеевич ставит «отказникам» единицы. Мне повезло.

9. Колостома
     В реанимацию привезли больного после тяжёлой онкологической операции с наложением
колостомы*. Меня срочно зовут к нему в палату. Из-под сбившихся бинтов мерно течёт на
кровать безобразная коричневая каша. Полчаса уборки заканчиваются ничем, и в борьбу со
стихией великодушно включается Лёник. А бесформенная масса всё наползает и наползает на
нас, как перебродившее тесто из тёплой кастрюли. Мы ещё долго возимся с больным. Наконец
повязка водружена на место, и я с чистой совестью стелю на кровать чистую простынь и ухожу.
Минут через десять моё поломытие прерывается воплем медбрата:
- Олесь, опять!
Эх… Японский бог тебе товарищ.

10. Правда
     Очередная июльская практика. Меня уговаривают тряхнуть стариной и поработать в столь же
забывчивом, сколь незабвенном АРО. Медсестрой. Нет, не могу. Моё предсвадебное настроение
вовсе не вяжется с обстановкой в реанимации. Я выхожу замуж. За Головина. Фаталистка. Но в
отделение отправился мой  однокурсник Мишель, есть повод взглянуть на «знакомые всё лица».
     В большом зелёном колпаке меня здесь никто не узнаёт. Конечно, ведь в свою санитарскую
бытность я снимала его при любом удобном случае. Свинья морская. Нет у нас западной
стерильности и не будет. Носом не вышли.
     Недавно отделение вместе со всеми потрохами переехало в отремонтированный 
хирургический корпус «Красного Креста». Это не наши четыре несчастные койки на Маршала
Жукова. Захожу в палату. Э, да здесь весело. Мишель сидит в цветнике уже успевших загореть
после сессии третьекурсниц и состязается с ними в остроумии. Крик через стенку:
- Молодёжь, поставьте там правде градусник!
Невольно вздрагиваю и вопросительно смотрю на развесёлую компанию. Мне передают
историю болезни. Читаю: Олег Правда, 16 лет. Дорожно-транспортная авария, падение с
мотоцикла. Множественные оскольчатые переломы, задет позвоночник. Тяжелейшая черепно-
мозговая травма. Не много ли для одного?
- Уже трое суток без сознания, - толи виновато, толи жалобно говорит молодая симпатичная
девушка.
- А где он?
Мальчишку почти не видно из-под гипсовых бинтов. Правый глаз нахально вылез из орбиты
и уставился в пустоту. Н-да… Если хирургия – это терапия, доведённая до отчаяния, то
реанимация – это доведённая до отчаяния… Жизнь? Беру Правду за запястье и никак не могу
поймать ускользающую ниточку пульса. Давление 80 на 40, уже почти не давление. Так и
вспомнишь Тэффи: «Ке фер?** Фер-то ке?» Медленно возвращаюсь к себе в кардиологию.
Интересно, что показал бы градусник, поставленный правде под мышку? Зашкалил бы, а?
Как бы не пришлось её… Того…
     Реанимировать.
1995-2013гг.

*Колостома – искусственный задний проход
**Que faire? (фр.) – что делать?
Memento mori (лат.) – помни о смерти. Но это и так понятно.