Не нужен нам голос поэтов и лирика их не нужна!

Мой бывший друг Сергей Алиханов написал кучу популярных песен: «По ниточке, по ниточке ходить я не желаю», «Что тебе подарить кроме верной любви», «Лунная дорожка», «На высоком берегу» и так далее. Еще он написал много хороших стихотворений, пару десятков из которых я даже помню наизусть. В ЖЖ ведет самую пышную страницу с массой имен и фотографий знаменитостей – но посетителей там около нуля. Хотя больше всего на свете он мечтал о славе, ради которой шел порой на запредельные уроны совести и чести – дескать славная поэзия, как война, все спишет. Почему же у одаренного, поумней многих, искателя успеха ничего не вышло?

Второй из двух, считая Алиханова, известных мне серьезных современных лириков – Евгений Лукин – за славой никогда не гнался, но она сама его нашла. Я думаю, половина читателей этой заметки знает не только это имя, но и его рассеянные по всему Интернету стихи. Его предельно скромный ЖЖ весьма популярен – хотя в отличие от Алиханова, москвича и завсегдатая всех творческих сходок, провинциал Лукин на публику не лезет.

Я лично с ним не знаком, впервые случайно увидел его машинописные стихи, когда редактировал один модный альманах начала 90-х. Они меня настолько потрясли, что я настоял опубликовать огромную, из 50 стихотворений, его подборку, снабдив ее таким анонсом: «Изумляет способность Лукина плести из поразительно непоэтичной злобы дня живые поразительно стихи. Родился он в 1950 г. в Оренбурге, исколесил всю бывшую страну. Школу кончил в Ашхабаде, пединститут – в Волгограде, где ныне и живет. И пишет из своей провинции исключительно, что называется, «по центру», а в политической сатире достиг таких высот, что перемахивает все границы жанра».

Конечно, хочется сейчас же его процитировать, но как выбрать лучшее из его творений, если у него – все лучшие? Возьму поэтому просто самые короткие:

 

О рукотворные ручьи,

берущие начало в люке!

И руки творческие… Чьи?

Найти бы, вырвать эти руки…

 

Гляжу, от злобы костяной,

на то, что пройдено.

Пока я лаялся с женой,

погибла Родина.

Иду по городу – гляжу:

окопы веером.

Ну я ей, твари, покажу

сегодня вечером!

 

Сменили строй как имя-отчество,

А изменились ненамного:

Вчера обожествляли общество,

Теперь обобществляем Бога…

 

Лукин после его первой большой стихотворной публикации даже не удосужился обратиться за гонораром; позже я пробовал связаться с ним через его не обновлявшийся годами сайт – он не ответил. То есть эта «связь с общественностью» его не волновала вовсе. Как Алиханов славу, он больше всего любил свою жену Любовь, соавтора в другом его жанре – фантастики, но она к его великому горю умерла в 1996 году. Такова жестокая судьба поэтов: как нарочно лишает их самого им дорогого!

Когда-то Алиханов написал:

 

Какая чушь, но надо мне найти хоть пару строк,

Чтоб, не кривя душой, его я похвалить бы мог.

 

В его руках отдел, журнал, в моих руках – перо.

Желанье есть, уменье жить, увы, как мир старо.

 

И там, где он доволен мной, доволен я собой.

Я не кривлю душой – душа становится кривой.

 

И эти стихи как-то сделались его судьбой. Когда «чистое», не выеденное политическим жучком искусство ушло у нас с нашим минкультом на помойку, он стал уже вовсю, чтобы не сдохнуть с голода, кривить кривой душой. Писать дрянные подтекстовки всяким биланам, децилам и прочим микроцефалам; в уже солидном возрасте шустрить, как мальчик, за кулисами эстрады. Этим угробил вконец не только душу, но и руку – вызвав такое отвращение коллег, что те захлопнули для себя, как пустую книгу, ведомый им отчаянно ЖЖ. Но и других, по сю сторону сцены, этот мертвящий, низкий дух отсек от пропитанного им его живого журнала. Хотя до самого последнего он все же старался вон из кожи сохранить свой божий дар:

 

Прощай, родимый дом, прощай моя квартира.

Здесь длилась жизнь семьи – и вот она прошла.

Чтоб удержаться здесь, нам рода не хватило,

Нас много меньше тех, которым несть числа.

 

Нам столько нанесли кровавого урона,

Отняли у семьи, не передав стране!

И вот нас меньше тех, которым нет закона,

Вернее, сам закон на ихней стороне…

 

И вновь вся наша жизнь вдруг превратилась в небыль.

Все речи этих лет – как длинный приговор.

И в беженецкий скарб вдруг превратилась мебель,

Когда ее за час всю вынесли во двор.

 

Дубовая кровать, резная спинка стула,

К которым так привык еще мой детский взгляд,

Что с ними делать мне здесь, посреди разгула,

Который вновь кружит, ломая все подряд?

 

Но я построю дом, дождусь цветенья сада.

Меня не разделить с моей больной страной.

Ведь я и есть теперь последняя преграда –

И хаос у меня клубится за спиной.

 

Лукин имел для пропитания эту как бы отрешенную от злобы дня фантастику, из которой, не в обиду ему будь сказано, я не осилил и двух абзацев. Но главное – что он, кормясь ей, мог не ломать своей души, примерно как в его стихотворении:

 

Вы, в разврате утонувшие,

Отойдите, потому что я

Не торгую звонкой лирою –

Я чулками спекулирую.

 

У Алиханова такой спасительной подпитки не было, и жизнь поставила его перед жестоким выбором: сдохнуть чистым, благоухающим поэтом – или выжить черти кем. И он ценой потери сперва всякой чести – а там и самого себя – выбрал жизнь. Как впрочем многие сегодня той же злой ценой выбирают ту же жизнь, ведущую к моральной смерти: ну да, подлец я, вор – а кто не вор?

Еще Александр Блок написал в своем дневнике: «Все можно, кроме одного, для художника; к сожалению, часто бывает так, что нарушение всего, само по себе позволительное, влечет за собой и нарушение одного, той заповеди, без исполнения которой жизнь и творчество распыляются». Алиханов заносчиво решил, что со своим умом перехитрит этот «закон Блока» – но не перехитрил.

Останься у нас посейчас в цвету питательная для творцов советская литература, эти два поэта имели б всю заслуженную славу со всеми вытекающими благами. Хорошие квартиры и места в президиумах; признанными мастерами похлопывали б по плечу младую поросль. Какие там ЖЖ, гремели бы в центральной прессе и по телевизору – как в свое время Евтушенко с Вознесенским, заряжая своим поэтическим подъемом сердца нации. Их стихи были бы в учебниках по литературе и проходились в школе.

Но нынешняя жизнь обрекла обоих на смерть. Один не любим никем и не читаем; другой читаем и любим – но столь узким кругом, что служит разве кругами на воде от брошенного в нее поэтического камня. И заключу эту печальную заметку жгучими стихами Лукина:

 

В южной местности гористой,

на краю пустыни длинной

рассказали гитаристу

про старинные руины.

 

Рассказали и гортанным

мертвым именем назвали.

И ушел он по барханам

к серым контурам развалин.

 

Брел по зыби золотистой

просто так, из любопытства –

поглядеть и возвратиться.

Поглядел – не возвратился.

 

Он нашел меж серых склепов,

где кончался мертвый город,

оловянный серый слепок

с человеческого горла.

 

Там, в толпе цветасто-тесной,

там, за белой толщей праха,

кто-то пел не просто песню,

кто-то пел не просто правду.

 

Значит, слово било в сердце,

убивало, помыкало,

раз одно осталось средство –

ковшик жидкого металла.

 

Но не знал палач усердный,

запечатав глотку эту,

что отлил в металле сером

первый памятник поэту.

 

Нет ни имени, ни лика,

в цепких пальцах легковесна

оловянная отливка,

отмыкающая песню…

 

Храмы рухнули. И ныне

равнодушно смотрят горы;

что осталось от твердыни?

Оловянный слепок с горла.

 

От прославленной столицы –

слиток серого металла…

Было страшно возвратиться,

страшно было взять гитару

 

и начать, как начинали

до тебя – отважно, скорбно,

точно зная, что в финале –

оловянный слепок с горла.