Мандельштам и стрекоза

http://www.stihi.ru/2014/02/05/2336
*


"Дайте Тютчеву стрекОзу -
 Догадайтесь почему!"

 ...стих колючий, как глюкоза,
 бьёт по сердцу и уму.

 "А еще над нами волен
 Лермонтов, мучитель наш."

 ...ну - не люби, чего уж боле?
 И - не пиши. Аль нужен стаж?

 Эй! - идущих в бесконечность
 здесь ли набирают штат?

 Был я там.
 Вторая речка.
 Надпись "Ося Мандельштам..."

 Вру. Слова не сохранились.
 Был ремонт здесь сорок раз.

 Был поэт. Как божья милость.
 И упал. Как спичка в грязь...


Рецензии
Мне не разрешить вопроса:
А зачем ему стрекОза?

Лина Чирко   06.02.2014 20:10     Заявить о нарушении
Последняя из мандельштамовских загадок дает необходимую подсказку, вооружась которой, следует вернуться к началу и приступить к повторному прочтению. Комментируя присвоенный Фету атрибут — больной одышкой карандаш, — О. Ронен отметил общность мотива болезненного дыхания у Мандельштама и Фета, указал на то, что А.А. Фет в действительности страдал астмой, и установил, что в 1914 г. Мандельштам мог видеть карандашные поправки умирающего Фета к его последнему стихотворению «Когда дыханье множит муки…» [25, 37]. Б.М. Гаспаров ввел строки о Фете в контекст важнейшей для Мандельштама темы поэтического дыхания, прошедшей в его творчестве ряд контрастных фаз. Мандельштамовская насмешка над Фетом2 характерна, согласно этой схеме, для творческого периода начала 1930-х годов, когда «мотив задыхающегося / захлебывающегося голоса как символ гибели поэзии <...> получает полное развитие <...>« [8, 25].

Этот мотив творческого удушья, озвученный в финале стихотворения, незримо пронизывает его от начала до конца. Стрекоза, предназначенная Тютчеву, встречается в его творчестве лишь единожды, в стихотворении 1835 г., которое по стиховым параметрам аналогично мандельштамовскому: «В душном воздуха молчанье, / Как предчувствие грозы, / Жарче роз благоуханье, / Звонче голос стрекозы…»3. Но само по себе установление литературного источника недостаточно для того, чтобы считать выполненным задание «Догадайтесь, почему». Обоснованное предположение, что «тютчевская стрекоза привлекла Мандельштама как предвестница грозы» [25, 32], способствует прояснению психологии мандельштамовского творчества, но не разгадыванию предложенного поэтом ребуса. Между тем процитированные тютчевские строки сообщают прежде всего о духоте, каковая симметрична фетовскому признаку — одышке. При этом у Мандельштама появление в финале ключевого слова «одышка» тщательно подготовлено паронимически во 2-й, центральной, строфе имплицитным сравнением облаков с подушками, на котором базируется образ «наволочки облаков» (подушка — одышка)4, а непрозвучавшее слово подушки подсказывается, в свой черед, созвучным ему словом подошвы. Выстраивается следующий ряд: (душном) — подошвы — (подушки) — одышкой, — где поэтапно, начиная с фигуры умолчания и заканчивая прямым называнием, тематизируется трудное дыхание. Как мы увидим, эту сквозную тему на всем протяжении текста подкрепляют затекстовые семантические пары, такие как «свежесть — духота», «благоухание — тление / увядание)», «ветер — прах / пыль».

«Скрещивание подтекстов», о котором говорит О. Ронен в связи с контаминацией в 4-м стихе нескольких перстней-прообразов [25, 33—35]5, является в «Дайте Тютчеву стрекозу…» систематически повторяемым приемом. На фоне тютчевского подтекста предназначенной Веневитинову розе ничего иного не остается, как быть душистой6. И действительно, «Три розы» Веневитинова (1826), в которых Ронен [25, 33] видит прямой подтекст стиха 3, варьируют мотивный комплекс «благоухание — увядание»: из трех метафорических цветков именно роза девственного румянца, которая «скоро вянет», превосходит остальные веющей от нее свежестью. Но подтекст этот не должен восприниматься обособленно. С одной стороны, он подтверждает правильность найденного для стиха 1 тютчевского подтекста, где не только «Жарче роз благоуханье», но и, как элемент персонификации природы, «бледнея, замирает / Пламя девственных ланит». С другой стороны, стих 3 выводит на сцену неназываемую по имени фигуру Пушкина. Дело в том, что «Три розы» очевидным образом дали Пушкину импульс к написанию «Отрывка» (1830)7, в котором он воспроизвел не только тему и композицию своего источника, противопоставляющую третью розу двум предшествующим, но и финальный поворот поэтической мысли, у Пушкина ошеломляюще заостренной: предпочтение отдается розе, уже увядшей, и потому ее локус — не щеки девы, а перси женщины, познавшей любовь (»…Но розу счастливую, / На персях увядшую / Элизы моей…»).
и т.д.:
http://textonly.ru/case/?issue=21&article=16874

Михаил Просперо   07.02.2014 14:54   Заявить о нарушении
Вот это исследование! Я в полном потрясении. Спасибо, Михаил!

Лина Чирко   07.02.2014 16:18   Заявить о нарушении
Серьёзное исследование, но поймёт ли это простой читатель? С поклоном перед учёным

Олма Отпущенникова   07.02.2014 20:29   Заявить о нарушении