Берегите нас, поэтов...

                Николай КРУЖКОВ               
          
                "БЕРЕГИТЕ НАС, ПОЭТОВ…"


12 июня 1997 года в Париже (в пригороде Кламар), в военном госпитале скончался Булат Шалвович Окуджава. Перед самой смертью он был крещён с именем Иоанн в память о святом мученике Иоанне Воине. Это произошло в Париже по благословению одного из старцев Псково-Печерского монастыря.
Похоронен на Ваганьковском кладбище.

 Уже 26 лет с нами нет Булата Шалвовича Окуджавы. А песни его продолжают волновать наши умы и  согревать наши сердца…
               
Булат Окуджава… Какая-то особая аура возникает при одном упоминании этого Явления. Да-да, именно  не Человека, не Поэта, а Явления. Явления, не имеющего себе равных  в нашей поэтической культуре…Что поражает в нем прежде всего? Детскость и чувство собственного достоинства, даже самоуважения – я бы сказал. Душевная щедрость и открытость, предельная искренность и исповедальность, чувство Благодатного Слова, согревающего сердца… «Блаженны чистые сердцем» - это сказано именно о нем. Еще бы, ведь «Совесть, благородство и достоинство – вот оно, святое наше воинство». А еще милосердие… Это именно то качество, на которое отзывается любое сердце. И кодекс рыцарской чести, который был присущ ему всегда, при любых обстоятельствах. Он даже в экстремальных ситуациях оставался самим собой – «собой – и только…»
                Ему было ведомо, когда отступает одиночество и возвращается любовь… А еще у него был особый дар - дар общения. Духовного общения. Он был неутомимым жизнелюбцем, знал, что «на смену декабрям приходят январи…». Каждая новая песня – откровение. И был «надежды маленький оркестрик под управлением любви». И Вера, Надежда, Любовь тоже были. И было упрямство духа, вера в свои неисчерпаемые духовные и душевные возможности, ведь и «душа по природе своей – христианка». Он знал, что «стихи – это молитвы». В нем было что-то от Гофмана, нет, не от облика великого немецкого романтика, а от манеры его мышления и письма. Достаточно вспомнить капельмейстера с палочкой в руках или Моцарта, играющего на старой скрипке… Наверное, не случайно вылились из души, выкристаллизовались эти строки: «В моей душе запечатлен портрет одной прекрасной дамы…». Он страстно – до самозабвения – любил Пушкина, любил беззаветно, самоотверженно, сожалел о том, что нельзя встретиться с великим русским поэтом, пройтись с ним по московским улочкам, поговорить о том о сём, о самом главном, о наболевшем…

                Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем.
                У каждой эпохи свои подрастают леса…
                А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеевичем
                Поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа. 
 
Всё в нем было, казалось, предельно ясно…Пушкин, Моцарт, Гофман – это идеалы, это «не от мира сего», и их слезы – «жемчужины страданья». А вот чиновников и дураков не любил… В нем была какая-то интуитивная способность чувствовать дурака…Он прекрасно понимал, что, общаясь с дураком, не оберешься срама,  знал, что умным кричат: «Дураки! Дураки!» А вот дураки «незаметны». Он, «дворянин арбатского двора», был именно таким и в повседневной обстановке. Понимал, что «можно рубаху и паспорт сменить, но поздно менять ремесло». Боже мой! Какое там «ремесло»! Призвание. Творчество. Чудотворство. Он жил и дышал поэзией, он растворялся в ней. Здесь он был у себя дома: чародей слова, маг, волшебник, а вовсе не «грузин московского розлива», как однажды отозвался о себе сам. Он был предельно совестлив и честен по отношению к самому себе:

                Осудите сначала себя самого,
                Научитесь искусству такому,
                А уж после судите врага своего
                И соседа по шару земному.
               
                Научитесь сначала себе самому
                Не прощать ни единой промашки,
                А уж после кричите врагу своему,
                Что он враг и грехи его тяжки…

Я почему-то постоянно мысленно обращаюсь к трём его вечным загадкам и образам: барабанщика, трубача и флейтиста. Что они могли для него значить? Положим, с капельмейстером (он же дирижёр) все ясно. Это тот самый «странствующий энтузиаст» капельмейстер Крейслер из произведений гениального Гофмана… А может быть  всё это и есть «надежды маленький оркестрик под управлением любви».
            Кем он был для меня лично? Вот вопрос! Мы ведь познакомились в мае 1974 года. Жил он тогда на Ленинградском шоссе. Но ведь эта встреча до сих пор в памяти! Чем же он нас (со мною было еще двое ребят) покорил, очаровал, околдовал? Своей непосредственностью, добротой, искренностью, щедростью души? Да, держался он предельно просто и естественно, само общение с ним доставляло истинное наслаждение. Он умел общаться… А это дано далеко не каждому. Видимо, он знал, что духовное общение – самая большая драгоценность…Его уже в ту пору все обожали…
                Со времени той встречи прошло одиннадцать лет… В 1985 году во Дворце культуры «Космос» города Павловского Посада прошел творческий вечер Булата Окуджавы. Вряд ли кто-либо из присутствующих на той встрече с поэтом знал, что у Булата Шалвовича были в то время три визы: в Германию, Японию и Францию… И, наверное, никто тогда не догадывался, что рядом с ними в зале находился человек, для которого Булат Окуджава был Откровением…Для автора этих строк человек с гитарой на сцене был не просто духовным наставником и другом, а каким-то чудом, явившимся, возможно, из четвёртого измерения.
                Когда ещё машина с поэтом, его женой Ольгой Владимировной и сопровождавшим их в этой поездке молодым человеком, щедро наделенным поэтическим воображением, подъезжала к кольцевой автодороге и Горьковскому шоссе, супруга и муза поэта задумалась, а потом вдруг сказала: «Как было бы хорошо, если бы сейчас здесь, по тротуару, прошел Пушкин и просто помахал тросточкой… Как было бы чудесно!»
Мы ехали на встречу с любителями поэзии в Павловский Посад, жевали любимые Булатом сухарики, говорили об Александре Галиче и Науме Коржавине, о только что вышедшем в издательстве «Наука» романе Гофмана «Эликсиры сатаны», вспоминали нашу первую встречу в 1974 году… Все было таким реальным и инфернальным. «Часть души осталась в этом», - сказал бы Александр Блок. Булата Шалвовича тогда обожали все…
                А потом… Потом было всякое. Перестройка. Демократия и игры в демократию. Расстрел Верховного Совета России. Прав был в то время Булат или нет – жизнь заставила меня и его понять многое из того, чего мы тогда не понимали: политическую трескотню, фразёрство, пошлость, подлость и лицемерие власть имущих…Дальновиднее нас оказался иеромонах Роман. И Юлия Друнина, нелепо ушедшая из жизни в самом начале 90-х… «В этом мире насилия, подлости, лжи здравый смысл легко потерять. Пролетают года, и встают миражи, и в судьбе ничего не понять…», - так откликнулся я на самоубийство Юлии Друниной… Но своим шестым чувством, своим душевным зрением Булат прекрасно понимал и ясно видел, что происходит. Я думаю, не случайно появились в то смутное время эти стихи:

                Вот какое нынче время –
                Все в проклятьях и в дыму…
                Потому и рифма «бремя»
                Соответствует ему.

Человек может обмануть и обмануться, Поэт – никогда! «Берегите нас, поэтов, берегите нас. Остается век, полвека, год, неделя, час…<…>  Берегите нас, поэтов, от дурацких рук, от поспешных приговоров, от слепых подруг…» Да, «от слепых подруг», особенно сейчас, в скорбную пору нашей Голгофы…

                Изменился мир, ритм жизни, нравственные ориентиры и духовные ценности…И памятники открывают уже не Пушкину, а Окуджаве…И это – дань уважения поэту… «Грузину московского ( и даже армянского: мать – армянка – Н.К.) розлива». Он, «дворянин арбатского двора», до самозабвения любил Москву, Арбат, свое отечество. Поэтому имел все основания сказать и о «новой», чужой ему Москве. Булат чувствовал, что на смену ему идет другое племя, «молодое, незнакомое». Отсюда пронзительная грусть и  смутная безысходность в его последних стихах:

                У Спаса на Кружке забыто наше детство.
                Что видится теперь в раскрытое окно?
                Все меньше мест в Москве, где можно нам погреться,
                Все больше мест в Москве, где пусто и темно.

                Мечтали зло унять и новый мир построить,
                Построить новый мир, иную жизнь начать.
                Все меньше мест в Москве, где можно нам поспорить,
                Все больше мест в Москве, где есть о чем молчать.

                Куда-то все спешит надменная столица,
                С которою давно мы перешли на  «вы»…
                Все меньше мест в Москве, где помнят наши лица,
                Все больше мест в Москве, где и без нас правы.

Он чувствовал, что меняется мир, люди, что того общения, которым он больше всего дорожил – духовного общения – больше нет, что изменились идеи и идеалы, чувствовал, что ничего изменить уже не сможет… И нет пассажиров полночного троллейбуса, которые готовы в любую минуту прийти на помощь, нет доброты, которая согревает сердца. Он оставался при своих идеалах, при открытых дверях, а перед ним наглухо закрывались железные двери, которые он больше всего на свете ненавидел. Он понимал, что новое поколение поэтов, получив свободу слова, утратило духовное общение, и вместе с Мандельштамом ему оставалось только  «мычать от всех замков и скрепок». В одном из своих лучших стихотворений, адресованных Борису Слуцкому, он признавался:

                Вселенский опыт говорит,
                что погибают царства      
                не оттого, что тяжек быт
                или страшны мытарства.
                А погибают оттого
                (и тем больней, чем дольше),
                что люди царства своего
                не уважают больше.
 
Печальные строки, созвучные духовным стихам  и песнопениям иеромонаха Романа, полным скорби и печали:

                Невиданное прежде посрамленье
                Покрыло лик моей Святой Руси.

     А я мысленно возвращаюсь в рабочий кабинет московской квартиры Булата Окуджавы на Ленинградском шоссе (потом был Безбожный переулок) и вижу на стене саблю и австралийский бумеранг, портрет Наума Коржавина, немецкий магнитофон и книги, книги, книги… Вспоминаю наши встречи, и передо мной предстает поэт с гитарой в руках и сердцем, не знающим покоя…

                2003 –2023 г.г.
 


 

               
                Дорогой Николай Николаевич!

Посреди многих разочарований, обид и унижений – Ваша протянутая рука и трогательные, хотя, может быть, слишком щедрые слова,- удивительный и неожиданный подарок. Благодарю Вас сердечно - от себя и от Булата. Ведь 9-ого мая ему исполнилось бы 85, и в продолжение его трагической судьбы в этом именно году он оказался на нашем дорогом центральном телевидении неформатом, ненужным и опасным в момент своего юбилея. Да, впрочем, не только на телевидении...
                Ольга Окуджава. 17 мая 2009 г.