Воздух, обращающийся в скалы - акварель

      «Воздух, обращающийся в скалы»,
      акварель

      Я теперь часто сплю, и то ли во сне, то ли сквозь пергаментную кожу век смотрю на камень с бледно-розовыми лепестками на нем. Мне почему-то кажется – это самое важное, что я сразу же увидел в том прозрачном сереньком свете, когда обрел самое себя. Как бы мне хотелось и теперь, спустя тысячи сроков, остаться таким же текучим и чистым, как серость первого дня… Но теперь я скорее похож на этот камень, обращенный и замкнутый внутрь, и печально-насмешливо меня лишь изредка касаются лепестки вдохновения, чтобы, ненадолго задержавшись на поверхности, быть подхваченными ленивым струящимся ветерком. «Жизнь – течение, жизнь - свечение, старость – стылость и затмение… Все мы – воздух, обращающийся в скалы…», - так медленно нашептывала тайны жизни моя мать, мягко укачивая меня в сумерках.
      Ночью здесь никогда не бывало таинственных потемок, которые так пугают меня теперь, когда я закрываю глаза. Только блаженный полумрак опускали горы на своих любимых детей, укрытых от того, что видели спины скал. Мы были избавлены и от жгучего, пронзительного солнца, которое вспыхивает во мне, когда я сплю, как предзнаменование неотвратимой беды. Я легко выбегал под небо, пропадающее где-то в тумане вершин, и спокойная, прохладная дневная бледность принимала меня, бегущего по извилистым дорожкам. Я не искал новых впечатлений, да их и неоткуда было взять; здесь все лениво плыло вместе с воздушными потоками, но, в сущности, никогда не покидало своих мест и предназначений. Даже розовые лепестки, казалось, каждый день оставались одними и теми же, хотя я видел, как их уносило за горы, туда, где никто никогда не бывал.
      …С лепестками у меня были особые отношения. Они открывались мне прекрасными принцессами в полупрозрачных платьях, бегущими от своих грозных отцов-деревьев. По сравнению с бледно-розовыми созданиями эти тонкие изящные ветви предгорных деревцев, эти темноватые росчерки на безмятежном небе казались цепкими, мощными – и страдающими нагромождениями. Я готов был рыдать от жалости, когда очередной цветок рассыпался под слабыми пальцами ветра и ветка, как древний старик, разгадавший всю бессмысленность бытия, скорбно кивала вечности головой в знак понимания. Но жестокость детям свойственна в той же безграничной мере, что и сочувствие, а потому мое внимание быстро соскальзывало на принцесс, но сколько я не силился представить их странствия, я видел лишь изгибающиеся в танце фигуры в светлых розовых одеждах, и после завершения недолгих па они застывали, темнели и навсегда оставались в моей голове безжизненными. Когда их, этих статуэток, становилось внутри слишком много, я начинал заболевать. Мне казалось, что прозрачный горный воздух становится плотным, навязчивым; он теснил кукол-принцесс в кучу, словно стадо барашков, и в конце концов все возможные оттенки розового сливались в одно ярко-режущее пятно, после чего я проваливался в сон, и в нем кружился вокруг меня бледно-розовый демон цветущих деревьев, перевитый кнутом дымка, и тихонько хохотал…
      Я выздоравливал, когда деревья прекращали опадать. Это было благословенное время: мне нравилось приходить к неглубокому озеру, спускаться по сколотым каменным ступеням и долго сидеть, чувствуя, как сквозь меня струится воздух и залечивает последние шрамы, оставшиеся после дерзновенного разгула беспомощного воображения. Я наблюдал за дикими гусями и утками, которые смешно заглатывали воду и после улетали в предгорья, за богинями, чьи лица были скрыты белесыми вуалями; они проходили по ступеням, оставляя влажные следы, и входили в озеро, растворяясь в светлой голубоватой воде; за перьями облаков на блеклом небе… Все возвращалось на свои места, и я видел, иногда заглядывая в зеркало озера, что мои глаза из болезненно-черных превращались в привычные дымчато-серые.
      Иногда тропинки приводили меня в перелески, где невесомо пахло травами, которых я не знал, и сны немногочисленных духов тихонько звенели, задевая редкие паутинки. В блаженной меланхолии я опускался в траву и смотрел, как в луче серебристого света, проникающем сквозь листву и ветви, кружились хрустальные бабочки. Бывало, что-то поднималось внутри меня, и я легко вскакивал и пытался прикоснуться к хрупкой красоте, но бабочки пугливо разлетались, улетали вверх, за негустые кроны деревьев, а я оставался в луче один, вскинув голову, и только какой-то странно-теплый ручеек пробегал по моей щеке и исчезал за ухом. Тогда я закрывал глаза, и мне казалось, будто я гораздо меньше, чем есть на самом деле, и тихие дуновения без труда уносят меня в подслеповатое небо.
      Но все менялось, когда приходила пора туманов. Хорошо, что она длилась совсем недолго. Мать подпирала все двери в доме, прикрывала окна самыми плотными тканями, которые только находились у нас, выпускала по всему дому мягких прозрачно-оливковых светлячков, а потом присаживалась в угол и целыми днями напевала что-то невесомое, без слов. Я с трудом пережидал это время: все было не то и не так. Сейчас-то я знаю, что не будь тех песенок, безмятежного свечения и непонятно откуда доносившегося спокойного журчания воды, то стены бы сдвинулись, потолок навалился бы громоздкой грудью сверху, и в дом пришло бы зло и душный холод. Но один раз я не вытерпел вынужденного заточения и, когда мать задремала, приоткрыл дверь и выглянул наружу. Я почему-то захотел знать, что происходит там. Зачем я это сделал? Зачем я был таким? Что со мной было не так? Я помню только, что прохладные руки матери возвратили меня в дом, а то, что взглянуло на меня из-за двери, скоро забылось.
      Зато, когда деревья цвели, я был немного радостнее, чем обычно. Острые бледные иглы бутонов колебались и вычерчивали на воздухе почти невидимые буквы, и я почти все время читал их сказки. Правда, слишком долго всматриваться в воздух было нельзя: он начинал сгущаться и опасно дрожать; это могло повредить тонким бутонам. Но когда сквозь накидку неба просачивалась белесоватая луна, рассказывать начинала уже она, а бутоны тихо, согласно кивали в полуразбавленном молоке ее свечения. И мир был тих, покоен и прохладен.
      …Но теперь воздух обратился в скалы, и они корчатся в тяжелых гримасах. Все от того, что однажды я слишком близко подошел к подножиям скал. Бесцельно смотрел на камни, плоть от плоти исполинов, извечно закрывающих нас от чего-то, о чем мы никогда не думали. От чего?.. И тогда в первый раз я внезапно вгляделся внутрь себя и задал этот вопрос тому, кто не моргая смотрел оттуда черными глазами…
      …А лепестки век за веком продолжают плавать в эфире вокруг меня и мягко ударяться о камни.