Дитя

Приносят в мир его – он лёгок, гол и слаб,
с прижжённою зелёнкой пуповиной.
Ещё не господин, не воин, и не раб,
и не святой, не грешный, он совсем невинный.

В нём отличишь ты разве что от негра грека,
но сын он уже или дочь
своей страны, родителей и века.
Что на земле в то время: день, а может, ночь?

Пускает пузыри личинка человека
и призывает слабым писком струйку молока.

Но это лишь пока.
Когда ж окрепнут руки, ноги и бока,
когда пойдёт, заговорит –
он так хорош, что лучше б и не надо!
Ему же самому потом не повторить
ту ясность взгляда,
суждений смелых, коим позавидует сатирик и пиит,
а красноречью – самый бойкий тамада.

А уж когда
однажды, скажем, в среду
он назовёт вас бабкой или дедом –
не знаешь, что это: отрада иль беда?
И, не осмыслив до конца всего,
поспешно отвечаешь «да»,
оторопело смотришь в новые кристальные глаза.
А что ты можешь им вообще сказать?
Настало твоё время дедовать.
Ты сам когда-то так глядел
на своего, покинувшего мир живущих, деда.
Теперь переступил и ты пределов всех своих предел.
И думаешь себе, смеясь сквозь слёзы и грустя:
«Какой тебе удел
ниспослан жизнью сей, дитя?
Уж лучше б ты, в своей премудрости, совсем не рос.
Пусть ручки будут вечно в маленькие варежки одеты,
румянит щёчки круглые пускай мороз.
Но есть ли в жизни на твои вопросы
сколь-нибудь разумные ответы? –
вот в чём вопросов всех коварнейший вопрос».