Ангел из подземелья

               

                (Из цикла "Рассказы бывшего детдомовца"

    Какая муха укусила Максима Тестова – я не знаю. Он поделился со мной сумасбродной идеей, которая уже много времени не давала ему покоя.
    Почему сумасбродная? Я ему объяснил. Со своей, конечно, колокольни. Дело в том, что Максу взбрендило поменять фамилию. Вернее, взять свою прежнюю. Опять не понятно, да? Я и сам путаюсь в лабиринте его превращений.
    Макс родился не Тестовым. Сначала у него была другая фамилия. Но мать Макса, семнадцатилетняя мокрощелка, нагулявшая ребёнка не известно от кого, написала заявление. Типа отказываюсь от сына. Оставила его в родильном доме. А самой и след простыл.
     До полутора лет Максим рос в доме ребёнка. Пока не приглянулся двум бездетным  людям. Муж и жена, интеллигентные, оба инженеры, его  усыновили. Тогда-то он и стал Тестовым.
    Дальше – банальная и бестолковая российская история. Приёмные родители Макса вознамерились разбогатеть. На халяву. Продали машину и квартиру. Накупили акций какой-то раскрученной кампании, чтобы потом перепродать их втридорога. Многие на этом прогорели. Тестовы не стали исключением.  Кампания дутой оказалась – ку-ку, лопнула, а деньги акционеров одним местом накрылись. Хорошо ещё, что родители Макса наскребли на комнату в коммунальной квартире. А сколько народа из-за своего грёбанного азарта вообще на улице оказалось? Без средств к существованию. Никто не считал, никому в нашей стране это не интересно. А жаль…
    Втиснулись Тестовы в комнатёнку, всё потеряв, как говорится, кроме чести. А честь начали потихоньку пропивать. Да и кому она нужна, их честь? Ненадёжный капитал. Родители Макса безоглядно пристрастились к алкоголю.  Сломались люди.  Тут уж им было не до сына. Когда Максу исполнилось десять лет, Тестовых лишили родительских прав, а  заброшенный пацанёнок попал к нам в детский дом. Второй раз человечек потерял семью.
    И вот теперь пришла пора получать паспорт: Максу шестнадцать лет исполнилось. Ему ни с того, ни с сего и приспичило взять фамилию, полученную при рождении.
     Именно в этой затее я и увидел сумасбродность.
    Сменить фамилию – всё равно, что сменить судьбу.
    Макс, говорю, зачем тебе это нужно? Чего ты мечешься? Не играй в эти опасные игры. В прошлое нет возврата. Та сучка отреклась от тебя, а ты вздумал взять её фамилию. Что за бредовина?
    Максим пробовал убедить меня в своей правоте, но либо логика  его хромала, либо я  не сумел  понять другана. Он горячился, у него начинался нервный тик. Щека дёргалась, гримаса  искажала лицо.
    А лицо у него красивое. Вообще он видный чувак. Высокий, худой, утончённые черты, мягкие, шелковистые русые волосы обрамляют голову. На щеках бледность, придающая ему романтический вид.
    Но это бледность вовсе не романтическая, а последствия целого букета болезней.  Только операций Макс перенёс три: аппендицит, грыжа и ещё что-то. Плюс астма. Это, увы, навсегда. Он не расставался с ингалятором. Охренеть можно!
     На больничных койках он провёл треть жизни. Я знаю, что это за удовольствие, скитание по больницам. Может быть, это нас и сблизило. Болезни заставляют человека мыслить. Лежишь в палате день, неделю, месяц – спешить некуда. Смотришь в окно. Днём - на солнце. Или на облака. Ночью -  на звёзды. Думаешь, думаешь… О смысле жизни размышляешь. Вернее, о её бессмыслице. Зачем ты появился на белый свет? Кто ты, биоробот, человек? Как и кем направляется твоя жизнь? Да и что такое – жизнь? Мираж? Нереальная реальность? Или, напротив, реальная не реальность… Мечты о призрачном счастье?.. Постоянное ожидание смерти?..
      Так и становишься философом. Одни с грузом этих мыслей справляются. Другие, как Макс, начинают комплексовать.
    Это выражается в неуверенности в себе. Макса мучила раздвоенность. Он не умел противостоять преградам. Упрётся в препятствие – и тут же отступает. При этом его колбасит,  раздирает на хи-хи. То есть он начинает безудержно хихикать. До истерики, бывает. Тогда с ним невозможно общаться. Психологи с ним работают, они понимают, в чём тут фишка. А я думаю, не надо быть специалистом, чтобы сообразить, откуда у него это хихиканье и тики. Если тебя мать бросила, не кормив грудью, если ты второй раз семьи лишился - тут не то, что нервные срывы будут, в петлю от безысходности полезешь. Слава богу, Макс до этой крайности не дошёл.
    По поводу смены фамилии, вернее, с возвращением изначальной, он рогом упёрся: хочу, чтобы в паспорте стояла та, данная при рождении – и никаких возражений ему не чините. Наехал на социального работника, Валентину Петровну, дескать, поднимай архивы.  Не отстал от неё, пока она не откопала его первую фамилию. Сам-то он её не помнил. Может, если бы помнил, не стал бы менять шило на мыло.
     Полукаров была его настоящая фамилия. В смысле  -  первая. А какая из двух настоящая – Тестов или Полукаров?  Это ребус, головоломка, задача с двумя неизвестными. Полтора года Макс рос Полукаровым, потом стал Тестовым, теперь ему приспичило снова стать Полукаровым. Попробуй, разберись! А куда девать те четырнадцать с половиной лет, когда человек был Тестовым? Забыть? Отречься? Вычеркнуть из памяти? Бредовина - полнейшая! Свихнуться можно.
     В общем Макс типа перезагрузку произвёл. В паспорте его записали Полукаровым. А по мне – Тестов звучало ничуть не хуже.
     Полу-ка-ров. Полу-каров… Настораживающая какая-то фамилия. С каким-то подтекстом. И так я её склонял, и этак. Полу- кара заключена в ней. Я, конечно, Максу не сказал о своих домыслах. В конце концов – это его решение.
    Но он, чума, и на этом не остановился. В его дурацкой башке родилась совсем отлётная мысль - разыскать мамашку!
    Мне это желание показалось отвратительным. Конечно, говорю ему, Макс, если ты желаешь плюнуть в её бесстыжие глаза за то, что она тебя бросила трёх дней от роду и жизнь тебе изломала – тогда, да, валяй - разыскивай. Другого объяснения я не приму.
    - Ты не понимаешь, - тихо возразил Макс. – Она же моя мама…
    - Прекрасно, - горячусь я. – Но вспоминает ли она своего брошенного сына? Неужели ты способен простить эту курву? Вот в чём вопрос.
     - Прекрати, - с горечью в голосе произнёс он. – Иначе мы поссоримся. И вообще… Это моё дело…
    Он нервно захихикал, а лицо его передёрнул знакомый мне ненавистный тик. Больше  его намерения найти мать мы не обсуждали. Но я знал, что Макс снова насел на Валентину Петровну  и наш социальный работник усердно ведёт поиски. Из кожи вон лезет.
    Однажды заскочил в компьютерную комнату – там Макс сидит в одиночестве. Полюбопытствовал, глянул  через его плечо – на экране монитора женское лицо.
    - Клёвая тёлка, - прикалываюсь я. – Твоя?
    - Не кощунствуй, - сказал он. – Это не тёлка.  Это моя мама.
    Откуда же мне знать? Извини, говорю.
    - Не парься, - ответил он. - Проехали.
    А сам глаз не может оторвать с фотографии. Нашёл он её всё-таки. Смотрит на неё, улыбается, взгляд не в состоянии оторвать.
    - Красивая, - произнёс он восхищённо. – Какая же она красивая!.. Правда, Ява.
    Что правда, то правда - не буду лукавить.
    С экрана на нас смотрела молодая женщина. Она родила Макса в семнадцать лет, ему теперь шестнадцать, значит, ей сейчас тридцать три года. Зовут Марина. Пышная копна светлых, вьющихся волос, правильный овал лица, черты тонкие, огромные серые глаза, чувственные губы, высокий гладкий лоб.
    - Красивая, - соглашаюсь с ним.
   Но меня такие лица настораживают. Не вызывают доверия. Выражение глаз наивно-невинное. Столько в них невинности, что невольно начинаешь сомневаться – так не бывает. Одна сплошная невинность. И всё. Должно же быть хоть что-то ещё,  какое-нибудь затаённое, глубоко запрятанное чувство, надежда, мечта, отголосок страдания… Нет, блин, ничего… Невинное лицо, никаких переживаний  не отпечаталось, ни радости, ни печали, ни мысли. Она смотрит на вас и как бы говорит: вот я какая, мною можно только любоваться. Но ведь и куклами тоже любуются.
    Наверно, я слишком категоричен. Иногда мне это сильно вредит. Но глядя на мамашку Макса, мне почему-то стало его жалко. А он ничего не видит, кроме её статичного портрета. Забыл напрочь о моём присутствии. Забыл и забылся. И вдруг прошептал в пространство:
    - Ангел…
   Ничего себе, как раздирает человека!
    Ангел…
    Это уж слишком! Хорош  должно быть ангел,  бросивший своего сына трёх дней от роду. Она и думать о нём забыла. Если бы Макс её сам не разыскал, ей до фени было бы, живёт он ещё на белом свете или давно загнулся.
    Меня бесит бездушность и бездумность тёлок, которые рожают детей, чтобы тут же от них отречься. Есть тысяча и один способ, чтобы не залететь. Большого ума для этого не требуется. Ты же заранее знаешь, сволочь, что ребёнок тебе по барабану, до лампчки, не нужен и даром – так пораскинь мозгами, предохранись, накупи презервативов или противозачаточных средств – от них полки в аптеках ломятся - и используй в своё удовольствие. Нет, этим ангелам проще плод вынашивать девять месяцев, чтобы родить и исковеркать своему ребёнку жизнь. Вот он, сидит перед твоей фоткой, титькой недокормленный, и сопли распускает: ангел, ангел… Сука ты, а не ангел.
    Меня так и подмывало высказать всё это Максу. Но я сдержался, слава богу. Зачем травить братану душу. Пусть радуется, что нашёл мать.
   - Ангел – это адрес её электронной почты, - объяснил  Макс, спохватившись, что я торчу у него за спиной. –  Прикинь…
    Понятно, прикинул. 
    Я заметил, если человек придумывает себе прозвище, сладкое, как карамелька, - от такого надо бежать, сломя голову. А уж если зовётся ангелом, это  точно: либо чёрт, либо ведьма.
    Тут я врубаюсь, что мне лучше уйти, иначе наговорю Максу лишнего. Он остановил меня уже в дверях и сказал:
    - Я договорился с ней о встрече. Завтра… На Китай-Городе…
    Что ж, флаг вам в руки. Удачи тебе, брат. Мне Валентина Петровна, наш социальный работник, по секрету рассказала, что Макс упорно уговаривал мать встретится с ним. Однако она, не менее упорно, отнекивалсь. Всё же он её упросил.
    - Ох, боюсь, ничего хорошего это свидание ему не принесёт, - вздохнула Валентина Петровна.
   Я с ней согласился. Конечно, думаю, не дело он затеял.

    А на следующий день Макс отловил меня и попросил  пойти с ним.
    - Куда?
    - Как – куда? Ты что, забыл? У меня свидание с мамой…
    - Ну, и?..  На кой хрен я тебе мешать буду?
    - Мандражно мне чего-то, Ява… Ты просто побудь с нами немного. Пока я освоюсь… И слиняй под каким-нибудь предлогом. А мы посидим в кафе… «Последние деньги»… Я её пригласить хочу… Только ты, умоляю,  ничего лишнего не болтай. Знаю, я тебя…
   Вижу, Макса, действительно, колбасит. Он бледнее обычного и опять это нервное хихиканье и тик. Конечно, я, не раздумывая, согласился. Пообещал, типа, набрать в рот воды и молчать, как рыба.
    Он заторопился, боясь опоздать к назначенному часу, хотя времени в запасе у нас было предостаточно. Вырядился, как будто у него день рождения. Новый, тёмный в полоску костюм, сидит, правда, несколько мешковато, не обношен ещё толком, кремовая рубашка, красный галстук, ботинки надраил до блеска. Одеколоном за версту несёт. Звезда, в натуре. На обложку глянцевого журнала его портрет просится.
   От детского дома до Китай-Города - рукой подать.
    Макс паспорт захватил, чтобы показать матери, какую он носит фамилию.
    Мы дворами вышли в Старосадский переулок, свернули на улицу Забелина. Мимо двора, где недавно установили памятник Мандельштаму, направились к метро.
    Макс цветы купил, три бархатные розы. Ну, блин, раздухарился.
     А погода классная. Бабье лето. Природа купается в неге. Медная, сухая листва шелестит под ногами. Полыхают гроздья рябины, случайно сохранившиеся в старых московских дворах.. Правда, шум машин режет уши. И гарь из выхлопных труб шибает в нос.
    Эх, теперь бы за город рвануть! Сесть в электричку. Ехать долго, долго, размышляя о чём-нибудь не здешнем под мерный перестук колёс. Потом сойти, скажем, в Кимрах – и от вокзала, пешком, на берег Волги.
    Упасть в мягкую, нежную, как рука любимой девушки,  траву.
     Привалиться к клёну.
     И смотреть, не мигая, на воду, на волны, бегущие от проплывающих мимо пароходов.
     Смотреть и слушать тишину.
     Но вместо этого мы погрузились в людскую толчею и суету, которые всегда царят в центре столицы.
    Мы пристроились у парапета. Рядом с храмом Всех Святых на Кулишких. Солнце отражается в позолоченных куполах. Лепота, как говорили в старину, лепота.
     Нам пришлось долго ждать. 
     Мать Макса бессовестно опаздывала.
     Он вконец извёлся, психует. Розы из одной руки в другую то и дело перебрасывает.
    - Уймись, - говорю. – Все лепестки облетят…
    Вдруг его лицо засияло, как эти благостные купола. Расцвело в счастливой улыбке.
     Он… увидел… маму...
     Сразу её узнал!
     Она, не спеша, поднималась по лестнице. Из тёмного зева подземного перехода.
    Сначала лицо её было в тени, расплывалось, как серое пятно. Но потом его озарили солнечные зайчики, весело запрыгав в роскошных золотистых волосах. Прямо-таки нимб вокруг головы.
     Всё-таки она очень красивая, мать Макса. Действительно, ангельский лик. Напрасно, пожалуй, я настроил себя на негативное к ней отношение. Хотя…
     Я опять не смог не отметить, что лицо у неё безмятежное, ни волнения на нём, ни морщинки. Мужики на неё пялятся плотоядно, а женщины поглядывают с завистью. Она с удовольствием себя демонстрирует.  Вся  фактурная, в брючном костюме, туфли на высоченных каблуках,  вызывающе сексопильная.
    Макс так и рванулся ей навстречу. Но тут же остановился, букет мне в руку сунул, сам лихорадочно галстук поправил, хотя он был вполне на месте, полы пиджака одёрнул – и снова устремился к матери. Мне показалось, обнять её намеревался.
   Она  попятилась, жестом удерживая его на расстоянии.
    Ни здравствуй, ни чмоки-чмоки… 
    Невидимую стену воздвигла между собой и сыном, сразу обозначив своё к нему отношение. Макс растерялся и брякнул не к месту:
    - Это Ява… Мой друг…
    Она бровью не повела в мою сторону.
    - Ну, говори, зачем звал? – как будто ледяной водой из ведра окатила. Так прозвучал этот вопрос.
   Я стою рядом с ним, с боку припёка, не знаю, что с розами делать.
   - Что тебе от меня нужно? – повторила она, глядя на сына ясными неестественно невинными глазами. И отчеканила, ледяным тоном. – Давай сразу расставим все точки. Тебе  моя жилплощадь требуется? Не рассчитывай! Ничего из этого не получится. И вообще… Нам не нужно встречаться. Я сама по себе, ты сам по себе. Удивляюсь, как ты нашёл мой адрес… Не пиши мне больше никогда. Нам ни к чему нервотрёпка. Надёюсь, понятно и повторять не придётся…
    Жуть! И это мать говорит! Я офонарел после этих слов! Он к ней рвался, изводил себя мечтами,  новый костюм надел, галстук… Ботинки надраил до блеска. Букет этот грёбанный купил… Зачем, спрашивается? Чтобы услышать эту холодную, паскудную тираду…
   Нам не нужно встречаться…  Надеюсь тебе понятно… Ну, ты и гадина!
   Она повернулась, и так же медленно, как появилась, исчезла  в тёмной пасти подземелья. Теперь уже – точно! – навсегда.
    Весь разговор занял меньше минуты.
    Надеюсь тебе понятно…
    Кому и что должно быть понятно?!  Лично я -  ничегошеньки не понял!.. Может, я тупой?  Не такой уж и тупой… Да нет, всё я понял. И Макс тоже понял. Стоит, как оплёванный.
     Идиотка! Неужели она  за этим только и явилась, чтобы наплести какую-то несусветную хрень про жилплощадь? Вот, стало быть,  что эту дуру беспокоит! Напрасно  дергается. Не нужны Максу её поганые квадратные метры. Ему государство даст жильё…
    Господи, какой чушью собачьей я забиваю голову!..
   Однако, если уж я выпал в осадок и не успел сказать этой стерве всего, что о ней думаю, то что же тогда от Макса требовать? Он и вовсе пребывает в прострации.
    На него больно смотреть. Лицо перекосилось, хихикает, как ненормальный, а со лба пот катит градом. Мне страшно за него стало.  Ну-ка, если, чего доброго,  грохнется он без чувств от такой встречи. Что тогда делать? Повидался, называется, с дорогим сердцу человеком. Нашёл, кому цветы дарить.
    Впрочем, он про цветы забыл, не до них ему, а ей его розы и вовсе по барабану. Я держу их аккуратно, не знаю, куда девать.
    Хорошо всё-таки, что я с Максом пошёл. Боюсь даже представить, что было бы, окажись он сейчас  здесь без меня. А теперь одного его оставлять никак нельзя. Конечно же, не брошу я Макса, на растерзание переживаниям.
    Стоим, смолим сигареты одну за другой.
    Он слова произнести не может.
    Наконец, мало-помалу к нему вернулся дар речи. Взгляд сделался осмысленным.
    - Но ведь я от неё ничего не хотел, - едва слышно сказал Макс. –  Мне ничего не нужно… Просто увидеть… И чтобы она… меня увидела… Думал, ей это тоже нужно… Как мне… Понимаешь?
    - Я-то понимаю… - беспомощно заверяю его.
    Хотя ни хера мне не понятно в этой злой  жизни. А кому понятно? Не верю, что есть такие люди, которым  понятно.
    - Прости, что я втянул тебя в эту историю, - сигарета сломалась в  неверных пальцах Макса.
    - Не пори глупости, брат… Лучше скажи, что с розами делать?
    - Что хочешь…
    Неожиданно он вырвал у меня из рук цветы и запихал их в урну. Зря… А может, так и нужно было поступить.
    Курево у нас кончилось. Макс предложил бросить наши худосочные кости в кафе. То самое.  «Последние деньги». Куда он мечтал пригласить маму. Тут рядом, только дорогу перейти.
    - Я плачу за  обоих, - предупредил Максим.
    Дело не в том, кто платит. Именно в «Последние деньги» нам не следует идти… Не хочу, чтобы раздрай  Макса затерзал. От неприятных ассоциаций. Я и воспротивился. Типа, чего в такую погоду замыкаться в четырёх стенах? Позвал его оттянуться на открытом воздухе, в сквере, рядом с памятником Мандельштаму. Моё любимое место. Как-то легко здесь отрешаешься от всего.
                О, как же я хочу,
                Нечуемый никем,
                Лететь вослед лучу,
                Где нет меня совсем.
    Мы затоварились пивом, сигаретами, купили сушёные креветки и сухари с чесноком. Расположились на скамейке.
    Мандельштам смотрит в небо, задрав голову. Клёвый памятник, отлётный характер поэта метко схвачен.
    Аура здесь хорошая. Но вот, что меня поражает: сколько сюда  хожу, никогда поклонников его творчества у памятника не встречал. Ни днём, ни ночью. Кроме бомжей. Не может быть, чтобы его поэзию не любили. Тогда – почему так? Почему люди  равнодушны к памяти Мандельштама? Он словно предвидел, когда писал это: нечуемый никем...
    Нечуемый… Никем… Где нет меня совсем…
    Пронзительно сказано.
    Нет Мандельштама… нет меня… нет Макса… Нет нас, никем нечуемых… Хорошо бы теперь полететь вослед лучу…
    Мы потягивали пиво из бутылок, жевали креветки, хрумкали сухарики, я болтал без умолку, нёс всякую-всячину, полнейшую околесицу, стихи читал, чтобы отвлечь Макса от печальных мыслей. Но это мне плохо удавалось. Вернее, не удавалось совсем.
    Он весь закрылся, спрятался в себя, как улитка в раковину.
     Неожиданно  оборвав меня на полуслове, сказал, что должен побродить. Один. Поднялся и пошёл прочь из сквера.
    - Макс! – тревожно позвал я его.
    - Не волнуйся, Ява, - отозвался он,  не останавливаясь и не оглядываясь. – Всё будет в порядке.
    Напрасно  всё-таки он взял свою прежнюю фамилию, подумал я, провожая его взглядом.

    Домой Максим вернулся поздно. Ребята крепко спали. Я проснулся, услышав, как он, осторожно, чтобы не шуметь, двигается по комнате. Сделал вид, что утонул в глубоком сне.  А сам жду, что же будет дальше.
    Макс подошёл к  окну.
    Ночь звёздная, лунная, светлая. Он замер.
    Я боюсь пошевелиться, понимаю, что грех его тревожить. И вдруг слышу, Макс всхлипнул.
    Может быть, мне показалось?
    Прислушался – нет, не показалось. Максим стоял у окна и плакал.
     А в окно смотрела на него далёкая и бесстрастная луна.