Горе неизбывное - Чернобыль

ГОРЕ НЕИЗБЫВНОЕ — ЧЕРНОБЫЛЬ...

      Когда, почему и зачем я попал на ликвидацию аварии? На этих страницах уже упоминалось о том, что в последнее время работы на Нововоронежской АЭС моим делом было обобщение технических предложений, подготовка и согласование с различными ведомствами и организациями исходных материалов по выводу первого блока из разряда действующих после двадцатилетней эксплуатации — на такой гарантийный срок рассчитывался первый корпус энергетического реактора. Вопрос очень сложный, не решенный до конца и до сих пор. Проблем масса: что делать с высокоактивным крупногабаритным оборудованием, с облученным ядерным топливом, с жидкими изотопными отходами, со зданиями и сооружениями и т.п. Экономически целесообразно ли применить принцип "зеленой лужайки", т.е. все снести, дезактивировать площадку и использовать ее под строительство нового, более совершенного энергоблока или другого производства. (Такой принцип был реализован при ликвидации АЭС "Шиппингпорт" в США и "Токай-I" в Японии). Но как и чем сносить, вывозить опасный груз, да и куда, в какие хранилища? Или все радиоактивные строения обезопасить надежными, неразрушающимися в течении длительного времени (порядка 100 лет) конструкциями, а нерадиоактивный комплекс после модернизации про- должать использовать по прямому назначению. Но как и чем строить, какой выбрать материал, где гарантия такого требуемого долголетия?
     Эта головная боль энергетиков Дона и непреодолимый до настоящего времени айсберг других вопросов проявились и после апрельской катастрофы 86-го года на Припяти. В решении некоторых их них у нас уже поднакопился кое-какой опыт — по разработанному нами техзаданию строилось хранилище крайне радиоактивных внутрикорпусных устройств реактора — и поэтому звонок из Москвы заместителя начальника главка Союзатомэнерго Мохнаткина Александра Николаевича не был для меня неожиданным:
— Слушай, Николаевич, в чернобыльской зоне заканчивается строительство саркофага и полным ходом идет сооружение стационарных могильников, пунктов дезактивации, спецпрачечной, санпропускников. Ты тут понабил шишек по подобным делам и считаю, что там очень пригодишься. Я уже подписал телетайпограмму на твой вызов. А Нововоронеж подождет, он не аварийный. Игнатенко я сообщил, он тебя знает, так что давай, помогай в беде...
    С Александром мы в свое время вместе работали у финнов, он был у меня в подчинении, а у Игнатенко Евгения Ивановича, назначенного руководителем работ по ликвидации последствий аварии от Минатомэнерго, я несколько раз присутствовал на совещаниях в министерстве.
     Управившись за пару дней с прохождением обязательной в этом случае медицинской комиссии, оформив командировку и справку режимного отдела о допуске к работам с документами для ограниченного круга лиц, я 17 ноября 86-го года спецрейсом вылетел в Киев. В самолете, в то время постоянно курсирующим от министерства, было битком народа, многие в транспортной спецодежде, мрачные, нелюдимые. Сидящая напротив женщина в трауре, несколько раз внимательно взглянув на меня, вдруг сказала:
    — Мне кажется, я вас видела на фотографии с моим Анатолием. Вы не учились в Обнинске в прошлом году на курсах повышения квалификации? Я Ситникова...
      Ее лицо передернулось, затемнилось, уткнулось в дрожащий в руках носовой платок. Я знал, что Ситников Анатолий Андреевич, заместитель главного инженера по первой очереди станции после добросовестного (иначе он не мог) детального осмотра по заданию руководства не находящегося в его ведении взорвавшегося блока настолько переоблучился, что не спасла и пересадка костного мозга. По трехмесячным курсам он запомнился мне как волевой, целеустремленный, крепко сбитый мужчина, ежедневно бегавший по утрам и никогда не принимавший участия в наших послесаунных мужских посиделках. (Чуть позже, мне рассказали еще об одном представителе Чернобыльской АЭС на упомянутых курсах, Лютове М. А., замглавного по науке, который мгновенно испарился со станции от страха ответственности и радиации. Тот, напротив, вспоминается как большой приверженец чванства и обильного пития).
    Трагедия была еще и в том, что, как потом выяснилось, объективная информация Ситникова администрации ЧАЭС о полном разрушении реактора оперативно не была принята во внимание...
     Прибыв в Чернобыль, меня вновь заставили пройти медкомиссию, не поверив привезенной справке из специализированной медсанчасти, уже два десятка лет обслуживающей персонал атомщиков. Игнатенко поручил мне временно исполнять обязанности начальника производственно-технического отдела возглавляемого им объединения "Комбинат", созданного как координирующая структура производства всех работ в зоне, независимо от ведомственной подчиненности.
     Уже практически был закрыт саркофаг (объект "Укрытие"), уже заканчивали вчерне дезактивацию и подготовку к пуску третьего блока, уже погибли от тяжелейшей формы лучевой болезни тридцать один человек и три пилота разбившегося вертолета, уже сидели арестованными якобы прямые виновники аварии, уже Союз неправедно, по-коммунистически сформулировал в МАГАТЭ причины взрыва этого "уе...а" — только так называли многие эксплуатационники своего "кормильца". Но еще чувствовался в воздухе незабываемый металлический привкус, еще висело над погибшим монстром брюхо осветительного аэростата, еще солдаты-резервисты счищали с крыши машинного зала мощные загрязнения, еще продолжался лесоповал рыжих, вымерших сосен (ведь дерево как человек — 400 – 600 рентген ударного разового облучения и оно гибнет), еще мыкались по городам и весям от неустроенности тысячи эвакуированных семей, еще предстояло решать десятки задач по представительному контролю за поведением остатков ядерного топлива в саркофаге и им самим, предотвращению загрязнения грунтовых вод, захоронении бесчисленного тоннажа разнообразных твердых и жидких отходов, очистке территории 30-км зоны и т. д. и т. п.
      До нового 87-го года, т.е. почти полтора месяца, я работал без выходных по вахтовому методу как командированный персонал. Чем занимался? Организовывал специализированное предприятие по дезактивации, транспортировке, переработке и захоронению радиоактивных отходов, впоследствии названное "Комплекс" с расположением в г. Припять.
     Ситуация была тяжелая. Ведь наряду с первичным загрязнением громадной территории после взрыва в зону было завезено невиданное количество техники, оборудования, материалов, применяющихся при строительстве саркофага, гидротехнических сооружений, земляных работах и которые в свою очередь стали грязными, "натянув" на себя приличную активность и брошенные где попало. Мы частенько натыкались на бетоновозы, КРАЗы, КАМАЗы, БТРы, БРДМы, ИМРы, БАТы, автобусы, тракторы и проч. с рентгенными уровнями излучений. Облетая несколько раз зону на вертолете, я наблюдал удручающую картину: безобразные навалы металлолома, мебели, матрацев, военного обмундирования, строительных конструкций и прочего хлама, что было разбросано при съездах с дорог, в лесу, на берегах рек Припять, Уж, Илья, Вересня. А ведь все это надо было обмерить по степени загрязнения, подогнать грузоподъемные механизмы, рассортировать и вывезти по пунктам локализации, которых при дезактивационных работах моих предшественников не существовало. Случайные, наспех выбранные места временных хранилищ "рыжего леса", спецодежды, спецобуви, снятого грунта и щебенки с пpомплощадки также требовали своего решения по нормативному перезахоронению. Приходилось думать и о налаживании долгосрочного режима работы в зоне — постоянном пылеподавлении, дезактивации материальных ценностей, пунктах санитарной обработки автотранспорта (ПУСО), санпропускниках, спецпрачечной, стационарных могильниках.
     Но, конечно, главной задачей, поставленной перед всеми ликвидаторами, была скорейшая дезактивация опаленной смертельными изотопами местности, ее городов, деревень, лесов, полей, предприятий народного хозяйства и возвращение их в нормальный человеческий ритм нашей жизни. Сегодня, подводя 10-летний итог выполнения этой задачи, все специалисты по данной проблеме должны с неотвратимой горечью поставить свои подписи под безутешным приговором о своей научной несостоятельности, практическом бесплодии, калекообразном администрировании и неразумной трате налоговых денег при работах в зоне, Я — ставлю свою подпись. Ведь радиационная фиброма планеты с радиусом в 30 километров за десятилетнюю, казалось бы, деятельную борьбу за выздоровление, не вылечена ни на один квадратный метр! Радиоактивность, открытая 100 лет назад в 1886 году Беккерелем, постоянно присутствует в нашей индустрии и мы обязаны регулировать ее воздействие на организм человека в допустимых пределах, не взирая на аварии и катастрофы. Значит, что? Может быть следует коренным образом пересмотреть суть производимых работ по дезактивации в зоне и начинать все сначала? Да, пожалуй...
     Но я отвлекся, забежал вперед. В самом конце декабря 86-го я поехал на Новый год к семье, в Нововоронеж и утром в поезде обнаружил кровавые пятна на простыне. Мои вздутые ранее от интенсивного облучения две бородавки на пальце и запястье левой руки лопнули, а потом бесследно исчезли. Вероятно, это была единственно полезная терапия для моего организма по ионизирующим воздействиям повышенной мощности. Далее, уже работая в зоне штатным сотрудником с января 87-го по апрель 91-го, я в 88-м перенес третью в моей жизни (но не последнюю) операцию по удалению левой части щитовидной железы. До этого чувство комка в горле и общая слабость давили на меня совсем тревожащим постоянством. (Между прочим, в контрактах западных стран по сооружению атомных объектов присутствует специальная статья о гарантируемой Поставщиком степени риска при авариях и выходе радиоактивности вне установки, определяемой по накоплению йода-131 в щитовидной железе ребенка за фиксированное время).
     После полного выздоровления и возвращения с больничного медики устроили мне обструкцию, говоря, что я не могу дальше работать на производстве, где присутствуют источники ионизирующих излучений. В те драконовские времена это для меня было подобно крушению. Ведь мне было 47 лет, возраста и льготного стажа по списку № 1 по выходу на пенсию у меня не хватало, закон о чернобыльцах еще не родился и переквалифицировываться в таких годах, согласитесь, крайне тяжело, особенно морально.
     Я говорю медикам: хорошо, пишите в амбулаторной карте что вы выводите меня из зоны по заболеванию, связанному с ликвидацией последствий катастрофы, у вас на руках мои исходные данные до и в момент работы в Чернобыле. После этого я собирался оформлять акт по форме Н-I — все специалисты, связанные с промышленностью, знают что это такое — дававший мне право оформлять инвалидность. Медики так всполошились, что не могли решить этот вопрос где-то 2 – 3 месяца — у них была секретная инструкция любыми путями уходить от такой связи. До чего же надо невзлюбить свой народ, чтобы выдумать такое! Ситуация разрешилась следующим образом: медики потребовали гарантий предприятия в виде санитарно-радиологической характеристики с щадящим режимом моей последующей работы. Щадящий режим... Это практически означало, что я, находясь в должности зам.главного инженера и мотаясь по объектам, порой "забывал" свой дозиметр в ящике стола, на том все и кончилось.
     Первоначально моя работа доставляла мне глубокое удовлетворение. Мы наладили эффективное пылеподавление дорог различными экспериментальными составами, обустроили контрольными скважинами по грунтовым водам вновь возникшие хранилища высокоактивных отходов "Подлесный" и на промплощадке, ликвидировали очень загрязненные деревни Копачи, Янов, Шепеличи (интересно, есть ли они сейчас на новых картах?), вывезли из нерегламентных могильников Чистогаловка, Толстый лес и других все, что там находилось, в проектный могильник "Буряковка" — в траншеи с глиняными замками, очистили от зараженной техники открытую автостоянку на Лубянке, наладили и пустили в постоянную эксплуатацию цех дезактивации, спецпрачечную в Припяти, ПУСО на Лелеве, Рудня-Вересня, Диброва. Много времени и сил уделяли удерживающим радиоактивный смыв береговым защитным укреплениям, разделительным дамбам, противопаводковым мероприятиям. Меня за беспощадную борьбу с находящимися вне вахты горе-рыбаками, таившимися нередко в ужасно загрязненных местах и ловящих сомнительной чистоты рыбу, прозвали "Пума" — за то, что я носил рыжую, из искусственного меха шапку, уж не помню с какого склада полученную как спецодежда.
     Здесь я хотел бы добрым словом вспомнить о тех военнослужащих, которые старательно и, порой, с поразительной смекалкой выполняли несвойственные им задачи и практическим участием помогали достижению поставленной цели. А как не вспомнить своих колег. гражданских, часть из которых с первых дней находилась в зоне — двух Смирновых, Вячеслава и Ростислава, Рогатникова Арнольда, Стародумова Валерия, моего директора, Трембача Бориса, Юрченко Александpа, Велавичуса Виктора, Васюковича Игоря, Панасевича Эдуарда, нововоронежцев Токарева Анатолия, Шелдышева Виктора, Закусова Владимира, Исайкина Николая, Данилова Виктора, Гукалова Владимира, Козлова Александра, Никулина Михаила — всех перечислить невозможно.
      Все больше вникая в проблемы 30-км зоны и перспективы ее дальнейшего использования, я все чаще и чаще стал задумываться о целесообразности производимых нами работ, их смысловом содержании и конечной цели. Ведь генеральной концепции с вразумительным финалом по зоне не существовало. Мы, например, не знали, что делать с зараженными лесными массивами, пахотными землями, грязными водоемами. Бесчисленные научные договора ПО "Комбинат" с союзными и украинскими институтами плодили только бумагу, какая-то стадийность и этапность борьбы с массовой загрязненностью не формировалась. Единственное, что мне тогда пришлось по душе, было толковое техзадание на проектирование технологии и устройств по дезактивации пруда-охладителя и промплощадки ЧАЭС, разработанное сотрудником одного из институтов Москвы Мацкевичем Г. В., но оно было почему-то тут же забыто. Специализированного предприятия "Комплекс", в котором я работал и каким задумывал ранее, также не получалось. Мы работали на обычной технике, не приспособленной для условий радиационно-опасных дезактиваций, погрузок и транспортировки отходов, грубейшим образом нарушая санитарные правила и нормы радиационной безопасности (СПОРО-85, НРБ-76/87, ОСП-72/78 и др.).
       Чтобы хоть куда-то двигаться в плане выполнения требований о закрытой перевозке радиационных грузов, по моему техзаданию один КРАЗ, как опытный образец, был оборудован нержавеющей крышкой с масляным приводом двухстороннего действия. Но главный инженер объединения Синюков И.А., от которого зависела дальнейшая разработка этого направления, идею не поддержал, этот КРАЗ вскоре куда-то делся, у меня осталась одна фотография.      Параллельно я пытался развернуть работы по поставке в зону спецтехники в виде мощных прессов для компактирования металла, печей для сжигания р/а отходов с очисткой газов до нормируемых значений, мусороперегрузочных станций, оборудования для дезактивации древесины (отделение коры от ствола, утилизация пеньков, сучьев, вершины, подроста и т.п.), установок для снятия грунта, битумирования и остекловывания жидких отходов. Даже списался с давно известной мне финской фирмой "Иматра Войма" по новому способу обработки органических низкоактивных отходов микробиологическим способом в результате воздействия бактерий — получается чистый газ и активный остаток меньшего объема. Побывал в московских организациях Машиноимпорт, Минлеспром, Атомэнергоэкспорт, заехал в Загорск на НПО "Радон" к специалистам по сбору, обработке и хранении радиационного "добра".
    У меня скопился приличный комплект материалов по всему вышесказанному, но странное дело: руководство объединения (Седов В. К., Синюков И. А., Купный В. И., Холоша В. И. — тогда секретарь парткома, сейчас руководит Минчернобылем) не проявляли никакого энтузиазма к инициативам нашего предприятия и даже, наоборот, всячески старались воспрепятствовать любым начинаниям. Принятая ими целевая программа "Полигон" имела явно научный уклон, изобиловала многочисленными повторами и параллелизмом по тематикам договоров, чувствовался протекционизм в выборе некомпетентных исполнителей и совершенно не рассматривалась практическая сторона вопроса — когда же, кто и как начнет полномасштабно "лечить" зону.
     В результате за те четыре с половиной года, что я работал на ликвидации последствий аварии, в адрес "Комплекса" не поступило ни одной единицы спецтехники, не считая пары опытных образцов по снятию грунта и обработке загрязненной почвы при сельхозработах, не выдерживающих никакой критики. Зато с завидным упорством продолжали непонятно для чего строить ПУСО "Хойники" (там нет огороженной зоны) и громадный санпропускник со спецпрачечной в Лелеве.

Естественно, в силу своего характера и профессиональной оценки текущих событий, я постоянно "возникал", писал служебные записки, доказывал свою точку зрения на оперативках. Дело было не в огульном критиканстве и нудливом брюзжании по мелочным промахам, я был принципиально не согласен с курсом объединения.

Как вы думаете, чем кончилось это противостояние? Правильно, увольнением с работы. Причем, мотивировка была вроде бы благообразной — по окончании срочного трудового договора, хотя двумя месяцами ранее я подал заявление с просьбой продлить договор, но оно где-то гуляло с непредставлением мне никакой информации о принятом решении. А тут пришла кадровичка, принесла приказ и трудовую книжку — на, мол, распишись и катись ко всем чертям...Ну что было делать?
     Cижу, как в дерьме. Вот, думаю, реальные понятия таких выражений, как "охота на ведьм", "ату его!",  "не вякай!"  и т.п. Расписался в ознакомлении с приказом и кадровичка ушла. Само собой пришли на ум под настроение строчки Евтушенко, всю жизнь задиристого и бесстрашного:

Обидели. Беспомощно мне. Стыдно.

Растерянность в душе моей, не злость.

Обидели усмешливо и сыто.

Задели за живое. Удалось.

Удалось им, Синюковым, Седовым, не только вызвать в моей душе растерянность и беспомощность — это было сиюминутным,— но и непреодолимое желание усмешливым и сытым доказать, что я не пешка и не собираюсь прощать хамского беззакония — в этом я был уверен.
    Понадобилось четыре месяца, чтобы восстановить свой статус-кво. Это длинная история, с работой комиссии по трудовым спорам, профсоюзного комитета, прокуратуры, суда.
    Меня восстановили в прежней должности (хотя она была к тому моменту искусственно упразднена) и выплатили деньги за все дни вынужденных прогулов. Правда, к сожалению, не за счет руководителей и юристов объединения, на суде я на этом настаивал и закон предусматривал такой вариант. Позднее я выступил в местной прессе с этой неблаговидной тяжбой и подал заявление на увольнение по собственному желанию — какая там могла быть работа после всего случившегося! Тем более, что к тому времени я уже окончательно разуверился в принятой стратегии и тактике производства работ по отчужденной территории, а ездить на вахты только для того, чтобы получать повышенные зарплаты, — было не в моих жизненных правилах.
     Горе неизбывное — Чернобыль... Ему СТАЛИ подвержены миллионы людей (ООН называет цифру 9 миллионов), десятки тысяч квадратных километров поверхности планеты. Ему БУДУТ подвержены (в той или иной степени) нарождающиеся и будущие жители Земли, экология окружающей среды. Но ему БЫЛИ подвержены задолго до катастрофы наши программы развития ядерной энергетики и строительства АЭС с тоталитарным подходом к их размещению, обоснованию безопасности, развитию экспериментальной базы, экономической целесообразности, природоохранным мероприятиям. Интенсивное реакторостроение канального типа аппаратов с необоснованными научными и опытными данными по единичной мощности неумолимо приближало нас не к эпохе коммунизма, а к эпохе "чернобылизма". К эпохе горя, страданий, мозговой растерянности, массовых заболеваний, безысходному суициду. Не только мне, рядовому инженеру, но многим работникам промышленных министерств, Госплана, заводов-изготовителей, строительных и эксплуатационных организаций было непонятно: зачем строить атомные станции с РБМК — реактор большой модели канальный, которые по всем параметрам (почти) проигрывают станциям с корпусными ВВЭР — водоводяной энергетический реактор. Конкретно: АЭС с РБМК при одинаковой установленной мощности с ВВЭР имеют почти в три раза больший размер активной зоны (габариты размещения ядерного горючего), в два раза большее количество главных циркуляционных насосов и органов системы управления и защиты (СУЗ), в 1,3 – 1,5 раза выше расход железобетона и металлоконструкций, многократно превышают количество сварных швов и арматуры на высоком давлении, не имеют возможности переработки отработанного ядерного топлива и т.д. И самое главное, решающее, что убийственно усугубило последствия взрыва чернобыльского реактора — это отсутствие защитной оболочки и жидкостного борного регулирования, которые невозможны при таком типе реакторов. (Здесь я не говорю о низком уровне научно-технических разработок по обоснованию нейтронно-физических и теплогидравлических процессов, а также неудовлетворительной конструкции органов СУЗ, проявившихся непосредственно в момент взрыва и до того времени тщательно скрывав- шихся создателями реактора).
       Спрашивается, неужто правительство СССР, ЦК Компартии, Академия наук, надзорные органы не ведали, что творят, давая широкую столбовую дорогу в жизнь этим чудовищам? Да, конечно же знали, да конечно же понимали, но существовавшее в то время на всех уровнях мощнейшее военно-промышленное лобби превалировало над всем: над безопас- ностью, над экономикой, над разумным сопоставлением оборонного потенциала страны и жизненным уровнем народа, над властью, над миром. "Ястребы" кировали, это было государство в государстве, не контролируемое никем. Они говорили: канальные реакторы с обычной водой под давлением с графитовым замедлителем прекрасно зарекомендовали себя на наших объектах, вырабатывающих плутоний-239 для ядерного оружия, и они с таким же успехом в кратчайший срок ликвидируют острейший дефицит в электроэнергии, тем самым приблизив нас к "светлому" будущему человечества — коммунизму (но не подтверждали никакими объективными данными). А если Союз пойдет по пути сооружения корпусных ВВЭР, хотя и более безопасных и экономичных, то это потеря времени, средств, распыливание машиностроительных мощностей, научного потенциала. Ведь мы, мол, имеем уже отлаженные производства основного технологического оборудования и прирост одного, полутора миллиона киловатт в год установленной энергетической мощности никакими другими производствами восполнить невозможно.

Да, действительно, это было так, но экспериментальная обоснованность безопасности таких АЭС, расчетно-теоретическая подкрепленность работы станций в различных режимах, осмысливание коэффициентов мощности офигенной по размерам активной зоны (грубо говоря, тормозного эффекта), оценка быстродействия примененных органов СУЗ, исследование инерционности контура в целом и так далее настолько отставали, насколько очередные блоки плодились на Ленинградской, Курской, Смоленской, Чернобыльской, Игналинской площадках.

Напрашивается еще один вопрос: а что, те властные структуры, которые верховодили в то время, были врагами своего народа, если санкционировали именно такое первоначальное направление бесперспективного развития ядерно-энергетического комплекса? Нет, они были такими же жертвами существующих в их ведомствах умалчивания, недоисследованности процессов, излишней секретности, научной разобщенности, академического апломба...

Но все-таки в конце семидесятых опомнились, сравнили свои "победоносные завоевания" с мировой поступью атомной энергетики и начали строить как положено — корпусные реакторы, защитную оболочку, развитые системы безопасности и т. д.

Меня так и подмывает здесь подкрепить свои рассуждения ссылками на публикации авторитетных ученых, грамотных специалистов, талантливых руководителей с масштабным мышлением или, наоборот, недотеп с министерским портфелем (у меня такой литературы достаточно), но я не буду этого делать — верьте или не верьте на слово.
Теперь непосредственно об аварии на четвертом блоке Чернобыльской АЭС. Сразу же, после катастрофы, меня обуяла профессиональная страсть разузнать все мельчайшие подробности случившегося, инженерно размыслить о происшедшем, соединить в логическую цепочку те трагические события. Но это оказалось крайне сложным делом в то время из-за отсутствия достоверной информации и намеренным желанием "великих мира сего" обвинить только эксплуатационный персонал в разрушении реактора.

С учетом сказанного об РБМК выше, я с большим сомнением отнесся к отчету СССР в МАГАТЭ в августе 86-го и выводам международной консультативной группы при его гене- ральном директоре (так называемый отчет INSAG-I, повторившей практически слово в слово высказывания советских представителей. На суд в июле 87-го меня не пустили, но по пересказываниям его слушателей там все было предопределено заранее: и тщательно подобранные эксперты, и направленность задаваемых вопросов, и "неслышимость" обвиняемых. Несколько обнадежило сообщение, что из уголовного дела в отдельное производство выделены материалы по факту несвоевременного принятия мер к совершенствованию конструкции реакторных установок данного типа для проведения дополнительного расследования, но оно, как известно, не состоялось, а к 70-летию революции было и вовсе амнистировано.

Правительственная комиссия, работавшая в зоне, также этим не занималась. И пошли гулять по свету произведения Юрия Щербака, Григория Медведева, Владимира Яворивского, Андрея Иллеша, Любови Ковалевской, Владимира Губарева, Роберта Гейла, академика Доллежаля и других, где тиражировалось решение суда и где обслуживающий персонал ЧАЭС выставлялся главным виновником случившегося.

Но так думали далеко не все. Бывший зам. министра энергетики Шашарин Г.А., не подписавший первичный акт Правительственной комиссии и впоследствии из-за этого снятый с работы и исключенный из партии (ныне председатель Интератомэнерго), одним из первых на всех уровнях неутомимо доказывал с документами в руках, что первопричиной были неудовлетворительно обоснованные наукой физические процессы в реакторе при переходных режимах, отвратительная конструкция органов аварийной защиты, несущей, образно говоря, вместо спасительной брони роковой запал, наличие опасных всплесков парового и мощностного коэффициентов реактивности (мощности), отсутствие в проекте четких обоснований какие режимы являются аварийными и почему. И как следствие — несовершенный технологический регламент, способствовавший операторам проявить недостатки в проектировании установки в определенных условиях.

В то время, когда президент Академии наук Александров А. П., трижды Герой Соцтpуда, любимец партократии, напрочь отрицал ошибки конструкции реактора на межведомственных техсоветах и, по существу, открыл путь широкому кругу специалистов и общественности односторонней информации о причинах и обстоятельствах аварии, другой академик — Легасов Валерий Алексеевич — вынужденный повторить это в Вене, не смог позднее выдержать душевное смятение от этой защиты "чести мундира" и покончил с собой (его недописанный дневник с пронзительным названием "Мой долг рассказать об этом..." — дневник совестливого ученого).

Известный профессор Дубовский Б.Г., ранее руководивший (до 73-го) службой ядерной безопасности Союза (его лекции я слушал в Обнинске), говорит в 88-м: "Уму непостижимо, как могли проектанты систем управления и защиты РБМК допустить такие крупные, а в некоторых случаях и лишенные элементарной логики просчеты, Ведь по существу реакторы РБМК до 1986 г. не имели нормальной защиты. НЕ ИМЕЛИ ВООБЩЕ НИКАКОЙ АВАРИЙНОЙ ЗАЩИТЫ!" (выделено мной В. Ф.)

Комиссия Госпроматомнадзора Союза под председательством Штейнберга Н.А. и рабочая группа экспертов во главе с директором ВНИИАЭС Абагяном А. А. в 90 – 91-х годах независимо друг от друга скрупулезно и беспристрастно проанализировали по широкому диапазону реакторную установку IV-го блока ЧАЭС — до, в момент и после взрыва — и пришли к выводу, что она рано или поздно не могла не взорваться. Конечно, это могло произойти не только в Чернобыле, речь идет о любой станции с РБМК. Технический проект блока был разработан и утвержден с преступным игнорированием основополагающих, ключевых требований государственных нормативных документов по ядерной безопасности (от семи до тридцати пунктов по данным разных аналитиков). Аварийные инциденты в 75-м году на Ленинградской, в 82-м на ЧАЭС-I и в 83-м на Игналинской АЭС по рискованному увеличению нейтронной мощности при останове реактора надлежащим образом осознаны не были, дефекты по скорости срабатывания и конструкции нижней части органов СУЗ (без поглотителя) остались не устраненными на всех действующих блоках. Это русское "авось" проектантов, конструкторов, научной элиты, помноженное на бесхp****ность инспектирующих и эксплуатирующих организаций в требованиях по обоснованию безопасности реактора во всех режимах явило миру ту кошмарную апрельскую ночь 86-го года, которую будут помнить не одно поколение.

Не менее профессиональными и убедительными материалами о причинах и виновниках аварии я бы назвал публикацию хорошо мне знакомого Виктора Смутнева "В чем первопричина?" (газета "Мирный атом" Нововоронежской АЭС", 89-й год) и статью коллектива авторов-чернобыльцев "Кто виноват в причинах аварии на ЧАЭС?" в газете Украины "Комсомольское знамя" 25.04.90 г. Эти специалисты подробно и основательно рассмотрели фигурирующие в отчете института атомной энергии и сообщении в МАГАТЭ (86-й г.) предъявляемые обвинения эксплуатационному персоналу в нарушении регламента обслуживания и программы испытаний (всего шесть нарушений) и доказали (правда, с некоторой натяжкой) свою невиновность, в худшем случае "вторичность" приложения своих рук к содеянному.

Да, были пренебрежения к соблюдению обязательных процедур, излишняя самоуверенность в безопасности объекта, использование отрицательного опыта длительной эксплуатации блока с выведенными из работы технологическими блокировками. Но разве можно адекватно соотнести имевшие место нарушения инструкций оперативным персоналом к тем гигантским последствиям, которые возникли? Ведь невозможно себе представить, но нажатие в спокойной, деловой обстановке всего лишь одной кнопки по аварийному вводу в реактор поглощающих нейтроны стержней привело, наоборот, к мгновенному их размножению, неуправляемой цепной реакции и взрыву махины в 200 тонн ядерного топлива в течении пяти секунд! А где же глубоко эшелонированная защита, неоднократно декларируемая в нормативных документах? Где же принцип создания динамически устойчивых безопасных систем? Где, наконец, имеющая глубокий смысл в высоких технологиях "защита от дурака"?

В 92-м году вышел второй по теме доклад консультативной группы МАГАТЭ, INSAG-7, в котором акценты причин взрыва блока ЧАЭС-IV расставлены уже совсем по-другому, с учетом новых данных. В первую очередь подчеркиваются недостатки нейтронно-физических характеристик активной зоны реактора (наличие больших положительных коэффициентов реактивности, неравномерность энерговыделения) и конструктивные ошибки в выборе органов СУЗ.

Однако и в первом, и во втором докладах INSAG отстаивает мнение, что действия персонала были неудовлетворительными, не была на должной высоте так называемая "культура безопасности". Это новое понятие, введенное МАГАТЭ после чернобыльских событий, весьма емкое, отражающее приверженность и личную ответственность всех лиц, занимающихся любой деятельностью, которая влияет на безопасность ядерных установок.

Культура безопасности предполагает всеобщую психологическую настроенность на соблюдение безопасности на всех стадиях жизненного цикла АЭС и охватывает как высшие сферы управления (законы, правительственные решения), так и всю цепочку до рядового дежурного дозиметриста. Если смотреть под таким углом зрения, то какого уровня должна была быть культура безопасности у оперативного персонала ЧАЭС, если закона о использовании ядерной энергии не существовало (появился через 9 лет после аварии), если надзорная деятельность долгое время была ведомственной, если проектанты и конструкторы были монополистами в принятии ответственных решений, если высокие умы Петросьянц, Александров, Доллежаль, Емельянов, Майорец и др. постоянно твердили, что атомные станции с РБМК являются самыми надежными, безопасными, экологически чистыми, простыми в обслуживании. То есть культура безопасности, как понимает ее МАГАТЭ, до 86-го года в Союзе была в самом зачаточном состоянии (если была) на самом высшем уровне власти и науки, не говоря уже об эксплуатационниках. Их некому было правильно ориентировать, целенаправленно обучать и поддерживать их знания и умение на тренажерах — таковые отсутствовали вообще.

Последним, довольно интересным, что я читал об аварии, была книга Святослава Чачко "Предотвращение ошибок операторов на АЭС" (М., Энергоатомиздат, 92 г.). Автор анализирует многие аспекты ошибочных действий человека, психологические факторы, принципы составления регламентов и инструкций, конструкции щитов управления и их оснащенность и т.д. Тщательно рассмотрев аварию на IV-м блоке ЧАЭС во многих ракурсах, он пишет: "Историкам науки предстоит выяснить, каким образом сложилась атмосфера, в которой коллективы научных работников, не имея достаточных оснований и отметая критику одиночек, прониклись уверенностью в непогрешимости своих решений..., в практической безопасности таких реакторов, как РБМК-1000". И далее: "Современный конструктор обязан исследовать и проектные, и гипотетические, и запроектные аварии, включая катастрофические события. Для РБМК это не было сделано Не было проведено моделирование катастроф". Заканчивает он фразой, с которой я полностью согласен: "Оператор — последнее звено в цепи, и его ошибки нередко представляют собой прямые следствия ошибок теоретиков и конструктора".

Мой итог следующий. Не пора ли дирекции Чернобыльской АЭС (Господин Парашин Сергей Константинович, будьте настойчивы!) обратиться в Генпрокуратуpу, Кабинет Министров или Верховный Совет с требованием возбудить судебное дело в одном из международных судов (Гаага, Вена, Стокгольм, Амстердам, где еще?) по пересмотру приговора Верховного Суда Союза ССР от 29 июля 87-го года с целью определения истинных виновников глобальной катастрофы века и вынесения справедливого решения. Тем более, что Украина недавно стала полноправным членом Совета Европы. Мной не владеют чувства отмщения, расправы, кровожадности и т.д. Мне, как и любому обывателю на этой Земле хотелось бы, чтобы такая катастрофа никогда не повторилась, чтобы ее углубленное расследование и сделанные выводы получили такой резонанс в обществе, который уберег бы каждого от опрометчивых решений в атомно-энергетической и других отраслях промышленности. А не ограничиваться шестью ранее осужденными сотрудниками ЧАЭС, как главными виновниками аварии. (Из живых осталось только трое, недавно, в январе 96-го умер Дятлов А.С.).

И еще об одном страшном горе, извергнувшимся из горящего ядерного реактора и распространившимся как разъедающий душу на многих землян. Это — радиофобия, животный синдром страха перед радиацией. Однажды, по моему распоряжению отдезактивированный до установленных норм кабель, перемотанный на чистые барабаны, был направлен на один из заводов в Киеве. Вдруг звонок: "Вы что там, ох..., гоните к нам радиацию! У меня кладовшица уже третий день лежит при смерти, как увидела отгрузочные документы. Накатала заявление в прокуратуру, Я вынужден отправить кабель обратно". Объяснять, что следовало бы внимательно посмотреть приложенную справку дозиметрического контроля, было бесполезным...

Уже работая в Киеве после зоны, я познакомился с одним инженером-монтажником (назовем его Я.), который в июле 86-го работал пару часов вне зоны с техдокументацией, привезенной со станции. После этого он так настроил себя на полученную недопустимую дозу облучения, что таял на глазах. Я как-то остался с ним наедине и говорю:

— Послушай, так нельзя. Ведь бумаги, с которыми ты работал, не могли быть загрязненными более, чем 50 бета-частиц на квадратный сантиметр в минуту. Иначе их из зоны бы не выпустили, это предельная норма по загрязнению. А при такой мощности внешнего излучения можно жить сотни лет. У тебя в квартире стены излучают больше (другого, правда, вида излучения), да и солнечная, космическая, поверхностная радиация всюду и везде, но все живут и здравствуют. Если хочешь знать, радиация породила нашу планету. В конце концов, почитай литературу о ликвидаторах аварии, какие дозы облучения получили они. Рядом с тобой работают кадры с ОЛБ — острой лучевой болезнью и ничего, пашут... Я, например, не собираюсь в ближайшие годы помирать...

Остановившийся взгляд, на лице потерянность и обреченность, он не слышал меня. Через полгода после этого разговора я присутствовал на его похоронах... Горе неизбывное— Чернобыль!

Ядреным морозным утром я приехал на территорию церкви архистратига Михаила в Дарнице, Киев, которая сооружается в память о чернобыльской беде. Очищенные от снега дорожки, уже действующие часовня и вспомогательная церквушка дарили своим прихожанам отраду молитвы и песнопений во славу Господа, но фундамент основного здания был мертв: строительство главной церкви остановилось — нет средств. На насыпанном небольшом кургане возвышался колокол, мраморные плиты погибших четко впечатались своими обметенными квадратами в снежный покров кургана. Я обошел его кругом, зашел в церковь и осенил себя крестным знамением в память об этих отважных людях, поставил свечку.

К великому сожалению, но в вышедшем два года спустя после аварии фотоальбоме "Чернобыльский репортаж" нет фотографий всех тридцати четырех первоначально унесенных жизней. В своем экземпляре я до сих пор собираю автографы помещенных там участников ЛПА. Некоторых уже нет в живых — Щербина, Легасов, Михалевич... Успеть бы за другими...

1996 г.