К юбилею рижского восстания - 3

Буревестник революции.


"Полагается небесполезным подвергнуть расстрелянию нижеследующих лиц:

1) всех несогласно мыслящих.
2) всех, в поведении коих замечается скрытность и отсутствие чистосердечия.
3) всех, кои угрюмым очертанием лица огорчают сердца благонамеренных обывателей.
4) зубоскалов и газетчиков".

(Салтыков—Щедрин, "Дневник провинциала в Петербурге").


     Зафиксированный мольбертом неизвестного художника кровавый портрет латышского демократа "Буревестник революции" (Рига, 13.01.2009 г., первая четверть XXI-го века) близок по манере исполнения сюжетов мрачного средневековья в эпоху разгула инквизиции. И уже воспринимается не как гротеск, а как обычная развязка любого политического митинга оппозиции в эпоху социальной деградации и глубокого экономического кризиса.

     В динамической композиции противостояния народных масс своему собственно избранному правительству и Саэйму, автор подчеркивает грозную атмосферу неофеодальной эпохи разгула реакции и террора. Несмотря на пролитую кровь, в портрете национального демократа угадывавются легкие иронические штрихи, выражающие отношение художника к происходящему.

      Жертва разгула феодальной демократии как бы воздает должное сама себе не по заслугам. Став жертвой полицейского террора, абориген национального самосознания как бы по-новому начинает воспринимать свое никудышное социальное бытие в условиях несложившихся внутринациональных отношений. Он как бы в безысходном отчаянии спрашивает себя: "За что боролись, на то и напоролись?"

      Художник - отпетый реалист. И поэтому обобщает на полотне только то, что видит, знает, и то, что можно лично пощупать руками. Поэтому мастерскими мазками кровавых подтёков на лице аборигена, мастер саркастичеки превращает банальную физиономию лица в аккуратно изуродованную морду. Художник как бы ехидно ёрничает: "Вы будете смеяться, но дело дошло до того, что в драке за выживание в Риге аборигены мочат аборигенов, а полицейские дают прикурить некурящим легавым ментам". О, времена! О, нравы!

      И в то же время, мрачной палитрой доминирующих темных тонов, автор пессимистически как бы подчеркивает, что это не он своим творчеством, а коррупция и некомпетентность правительства довела страну до голода и разрухи, а полицейских до мордобоя.

      Фараоны добросовестно сделали своё кровавое дело. Но даже у пассивного созерцателя драматических событий на полотне невольно возникают вопросы: "кто виноват?" и "почему не я это сделал?" Ведь даже хищники не поедают своих. А тут свои нацисты калечат себе подобных. Художник глубоким, полным трагизма мазком кровавого оттенка ставит ребром философский вопрос о формах борьбы за выживание обреченно вымирающих популляций.

      Автор живописного холста невольно заставляет нас задуматься о том, что если так и дальше пойдет, то вовсе не исключено, что проголодавшиеся не от щедрот местных властей аборигены могут пойти приступом на местный парламент с российским триколором или со стягом датского королевства. Например, с лозунгом: "Даешь войну, чтобы сдаться в плен врагу на полное социальное обеспечение!".

      Рассматривая невооруженным глазом шедевр, отображающий тонкости прибалтийского социального бытия, невольно понимаешь, откуда пришла варварская привычка стрелять резиновыми пулями в голову, размахивать перед органом обоняния трудящихся свинцовыми кулаками, лупить резиновой дубинкой по башке, а также грабить продуктово-винные лавки и швыряться последним ботинком в президента.

      Как говорят эстеты и критики в близких к искусству выживания кругах, "когда по лицу течет кровь, воробьям и пушкам лучше помaлкивать..."

     Даже глядя незашоренным моноклем взглядом на происходящее, в глаза бросаются неизбежные драматические последствия происходящего - "кровная месть" на балтийский манер. То есть, сопливое молчание в тряпочку.

     Но художник веселыми, оптимистически радужными мазками крови на лице как бы призывает не впадать в отчаяние. Напротив, в своих творческих предположениях с помощью мольберта и кисточки он намеренно оптимистично выставляет напоказ лишь одно позорно окровавленное лицо. Тем самым автор демонстративно намеренно внутренне оппонирует упадническому духу известного полотна Верещагина с горой обглоданных черепов.

     Этим автор оставляет нам тайную надежду на то, что в будущем душевно раненых дубиной по башке аборигенов будет намного меньше, чем наповал убитых горем мигрантов и оккупантов.

     По человеконенавистнической драматичности сюжета картина легко конкурирует с такими шедеврами кровожадной живописи как "Утро стрелецкой казни","Иван Грозный убивает своего сына", "Усекновение головы Иоанна Крестителя". И поэтому ей самое место в заказниках Саэйма, Думы, Лувра, Эрмитажа и Прадо.

       Автор полотна в экспрессивном сюжете выражает свое личное отношение к происходящему. Он явно сострадает персонажам диптиха - жертвам полицейского террора. Но художник не просто созерцает события, а хлесткими мазками кисти наглядно убеждает нас в том, что после драки голыми руками не машут.

      Но, не сомневаясь в том, кто виноват, автор ,все же, не даёт нам ясного ответа, как быть и что делать? Поэтому в картине отсутствуют некоторые важные для понимания происходящего детали. Например, а что делают в это время мужья женщин, их родственники и соседи? Уж не пасутся ли они на вольных хлебах на просторах Британии и Ирландии? А баррикады в Риге кто будет строить ? - как бы спрашивает художник. И с ним невольно как бы соглашаешься.

      В полотне, несмотря на драматизм ситуации, даже нет и намека на то, что под ногами участниц протеста уже разобрана булыжная мостовая, разбиты окна парламента, превращены в осколки стекла витрин и разграблены ближайшие алкогольные лавки.

      Являясь непосредственным  свидетелем драматических событий у здания парламента и на Домской площади, художник где-то в душе понимает, что 13 января - это не 8 марта, но все равно солидарен с участницами протеста, доведенными до отчаяния голодом, нищетой и бесправием.

      Шедевр криминиального искусства как бы подводит черту словами из произведения "Всадники Тьмы" Анхель де Куатье: "Иногда наши страхи говорят о наших желаниях больше,чем мы сами говорим себе о них. Но, если ты узнаешь, почему ты боишься того, чего хочешь, то узнаешь себя".