Старухи...

В больничной палате душно. Мухи, облюбовав на потолке пожарную сигнализацию, с жужжанием роятся над белым пластмассовым плафончиком. Сейчас им спускаться с потолка нельзя, - на кровати, болтая ногами в больших красных тапках, сидит Настенька. В пухлых ладошках она сжимает резиновую мухобойку.
 
Настенька, несмотря на свой преклонный возраст, похожа на девочку. Маленького роста, круглобокая. Из-под платка глядят огромные карие глаза. Морщин будто и нет. И выражение лица такое, что хочется её приголубить и сунуть в руку конфетку...

Когда-то давно Настенька была замужем. Муж Мишка - заезжий вербаш, работал в лесопункте лесорубом. Пил каждый день, был с крутым норовом, отчего получал за свои задирки, от злости колотил бедную Настеньку почём зря, и денег на житьё  не давал ни копейки. Терпеть Настенька такую бабью долю устала и, после очередной драки с мужем пожаловалась местному участковому. Тот  в течении двадцати четырёх часов приказал Мишке убраться куда глаза глядят. Уж, куда Мишкины глаза глядели, никто не знает, только после его никто не видел.
Осталась Настенька одна с сыном.
 От работы она, как другие бабы с утра до ночи  карзающие сучья, не переломилась. Пожалело её начальство. Кольку в садик пристроило, а Настеньку в школу техничкой. Так с тряпкой до пенсии и проходила.

Для восьмого десятка здоровье её было довольно таки сносное. Голова побаливала, да шуровило в разные стороны, так это возрастное. А что придумывала она каждый раз себе новую болезнь, доктор давно уже понял, но ничего старушке не говорил, прописывал ей какую-нибудь витамину и в сердцах немного жалел. Знал, каково её житьё дома...

Настенька, отложив в сторону "хлопалку", наклонившись через деревянную спинку кровати, громко выкрикнула:
-Вот, Шура, дал  тебе Господь Бог  Иванушку-то, что мне Миколушку...
Из-под одеяла высунулось уродливое сморщенное лицо.  Старуха, не понявшая к ней или нет обращаются, смешно заморгала маленькими глазками,  села, заправила выбившиеся космы под платок и, поправив задравшийся подол платья, положила почерневшие жилистые руки на колени.
Настенька в сердцах махнула  рукой:
-Вот  глухая тетеря! Я говорю,  дал тебе Господь сыночка-то, что и мне...
Шура, наконец,  услышав, широко зевнула, поднесла к лицу грязный носовой платок и зашамкала в него большим  безгубым ртом.
- Опять занашёптывала, колдовка, - засокрушалась Настенька. - Поговорить-то не знашь как...
- Дак вот, что поделашь. Каких вырастили, - неожиданно прогромогласила Шура.
Настенька от испуга вздрогнула. Даже мухи на потолке всполошились и громче зажужжали.
-Говорила ведь ему: не бери, Ванька, в жёны цыганку. Нет, не послушал мать, привёл в избу на всё готовое. А ёна, сотона, жизни  не дала. Я в своём дому, как на чужих кусках жила.
Вона, гляди, - корявым пальцем она ткнула на горбышок на переносице.- Её дело, чтоб  ей руки-то вывернуло. Вымыла пол, а я возьми да пройди по чистым половицам. Так она, паразитка, мне в лицо лентяйкой заехала. Я ведь через неё, поганую, зренье потеряла. Ну-ко, саданула так...
Настенька,пытаясь высказать Шуре свои обиды на жизнь, закачала головой, причмокивая пухлыми губками
-Вот цыганская образина... Знаю я, Шура, каково худо видеть…
Не слыша Настеньку, Шура продолжала:
-Мало самой, дак ещё мамоньку притащила. Тут уж я не стерпела, выставила за порог обеих. А Ваньке сказала: уйдёшь с има, матери у тя боле нет...
И замолчала, уставившись в одну точку, словно возвратилась в тот день.
- А ён справилси да и ушёл.
Ужо, Иван,  матери не станё, будешь ты им нужён. У ней детей двоё чужих, да прихлебателей сторонних. Пока спину гнёшь на работе, она тя оберё, как липочку, и пойдёшь ты с голым задом по свету. А покуль мамушка-то жива,  и напоит, и накормит. Пенсия то у меня вить кажный месиць. Худо-то ведь я его не кармливала. В детстве одне шоколаны конфеты признавал, нонеча колбасу. Да нет-нет да и бутылочку стребует.
И огород сажу, - она выставила перед обиженной Настенькой ладони-лопаты.- Худо-бедно, а картошки справляю. А она, - Шура опять вспомнила про ненавистную невестку, - она луковицы вырастить не толкуёт. Ванька, какого году, две коробки увёз посадить, так она,  дура,  како сгноила, а како продала...
...Нать было   сыночков-то, покуль поперёк лавки лёжали,хорошей вицой потчевать, а нонь уж чего говорить, вдоль водвоя длинняя...
И  долго ещё говорила.
 Настенька уж не рада была, что и беседу завела. Громко вздыхала, косо поглядывала на  Шуру и шептала в кулак:
-Неси тебя фрянка, разораласи, нечто шумушедша…

Наговорившись вдоволь, Шура легла. Отвернулась к стене и засопела.
 Вот она старость.

 Всю жизнь Шура проработала в совхозе.  Высокая, сильная, никакой работы  не чуралась. Как-то поставили её смотреть за  быками. Никто не шёл, боялись, а Шура пошла. Быки её слушались. Ну,  рогами примахнут, синяки оставят, - так ничто, через неделю сойдут. А  тут раз молодого с племзавода доставили, стали с машины сгружать, и чего на него нашло, на бычьем  уму не быто, давай он Шуру  по дороге катать да копытами бить. Она уж и с жизнью простилась, только Господь распорядился иначе, отвёл разъярённую животину.  Дома-то  у бабы детей орава. Совсем ещё молодой ушла Шура жить к вдовцу, а у него ребятишек семеро по лавкам, да свой Ванюшка народился. Растить надо было. У мужа век короток. Так и прожила одна  в детях да в работе…

В коридоре послышались знакомые шаги, в палату вошёл доктор.
- Ну, бабули, как ваши дела?
Шура, будто и не спала, ловко, как молодая, вскочила с кровати:
- Ты пока с Настасьей, милок, разбираисси, я до уборной сбегаю...
- Беги, бабушка. Только за порог не запнись... Вот ведь, девяносто три года, а.... Молодец!
 -У тебя как дела, Настасья Ивановна?
Настенька уже сидела без рубахи. Доктор стал слушать
- Я тебя завтра выпишу, транспорт смекай, чтоб домой уехать
-Как домой? - от испуга большие глаза Настеньки налились чернотой. - У меня и голова порато болит, можо ещё уколов поделать?
- Домой, бабушка, домой. Десять дней пролечилась, больше нельзя. Лимит!
Настенька загрустила.

Шуру тоже выписали.
На другой день утром начали собираться.
Настенька натянула на ноги рваные носки. Старая затрапезная кофточка с вытянутыми локтями еле сошлась на животе. Старушка тяжело вздыхала. Было видно, как ей не хотелось уезжать.
- Вот было бы так, - будто и дома, а как в больнице, - тихо, спокойно. Никто не придёт, не прогонит ночью на улицу. - как-то совсем по детски, наивно, мечтала она. - Ни от кого прятаться не надо. Села, чаёчку попила и хорошо. А дома-то  ведь сыночек опять...

За Шурой  на попутной машине выехал Ванька. Бегая по палате в пушистых махровых носках и в вязаной покупной жилетке, она ругала сына
- Говорила тогды ещё, не забудь тапки да ножик. Всё одно  дома оставил. Хоть бы нонеча бурки захватил, а то боском матери ехать придётьси.
Матушка ты моя, - обратилась она к санитарке. - Купи ты мне в сельпе хлеба да пирогов. Да побольше, денег-то не жалей, куды мне с има, ись не станешь. А Ванька пироги любит.
Женщина заулыбалась
-Может тебе, баба Настя,  чего купить надо?
- Нет-нет, ничего мне не нать. Бог с има, с пирогами. Уехать бы...

Санитарка  поменяла бельё на кроватях и открыла окно. В палату впорхнул прохладный августовский ветер.  Запахло  геранью стоящей на подоконнике и дымком с огородов.
   Было видно, как с остановки выехал автобус, увозя старух каждую к своему дому, к своему житью...