Читаем Гоголя Мёртвые души 8гл. 2ч

Но что уж совершенно, конечно, замечательно,
Так это впечатление, что смог он оказать
На женское сословие и пусть не окончательно,
Всё ж стоило б, наверное, о нём теперь сказать.

Не столько о самих, сколько об ихнем обществе.
Живыми, что ли, красками портрет живописать,
Душевные их качества, что проявлялись творчески,
Но для меня как автора… не знаю как сказать…

Занятие вот это настолько затруднительно…
Бежать того стараюсь подальше всякий раз…
И объяснять не буду, насколько то волнительно…
Вот робость перед темой в душе и внутри глаз…

Но всё-таки сказать о них немного нужно.
Попробую осилить застенчивость свою…
Решительно начну, не буду ходить кружно,
И всё, что в них заметил,  поведав, не стаю…

В губернском граде том средь дам… нет, по другому…
Всего в них замечательнее, прекрасней было то…
Представьте, не могу… впадаю сразу в кому…
И не в подъём перо… Свинцом, что ль, налито?

Оставим их характеры тому вот, в чьём запасе
Побольше ярких красок, оттенки поживей!
А нам придётся разве в своём уже рассказе
Чуть внешности коснуться, наружности их всей.

Отметить сразу нужно, что дамы в граде этом
Сплошь были презентабельны, другим каким пример!
Ни в чём не придерёшься: ни в знаньи этикета,
Ни в соблюденье тона. Изяществом  манер

Опередили даже столичных много всяко:
По моде одевались, имели выезд свой,
Щегольские коляски, лакеи на запятках,
Ливреи в позументах и по фигуре крой!

Визитная же карточка во всякий день священна,
Пусть даже она писана на двойке, скажем, треф!
Из-за неё две дамы расстались совершенно
И даже спустя время, не посчитав за грех!

А, между тем, они до роковых событий
Приятельницы были, сверху того – родня!
Что с ними приключилось? Пройдитесь средь наитий!
Но я уж знаю точно – не хватит вам и дня!

Вопрос не так и прост, как выглядит в начале:
Представьте, вы кому-нибудь наносите визит.
Оставив свою карточку, на чём-то начертали
И чем, согласно правил, вам это всё грозит?

Ответным контрвизитом! И там к нему готовились,
А эта проманкировала, ну, то есть, не пришла,
Не указав причину… Вот как понять? Условились…
Обидела смертельно… И нынче не прошла

Обиды этой горечь. Уж как вокруг старались
Мужья, родня, знакомые их как-то примирить!
Не вышло ничего: всяк при своём остались,
Не завязать той дружбы оборванную нить…

Насчёт занятья первых мест, ну, то есть, кто тут выше-
Случалось тоже множество трагичных сцен весьма,
Внушавших их мужьям (те были всё потише…)
По-рыцарски вступиться, пусть силою ума…

Дуэли меж последними, конечно, не случались,
Поскольку все гражданские чиновники, меж тем
Напакостить сопернику уменьем отличались,
Изрядно получалось, не брезгуя ничем…

Коснуться если нравов, то в этом дамы строги!
Против чего порочного иль слабости какой
Негодовали все, все в общество дороги
Перекрывались разом карающей рукой!

А если между ними происходило что-то,
Какое-нибудь То, «другое-третье», что ль,
То под покровом тайны – понятная забота:
Достоинство хранить и должен и изволь!

И даже самый муж и тот был приготовлен,
Пусть даже и заметил «другое-третье» То,
Он знал как отвечать, зараньше так условлен:
«Кому какое дело чьё кум надел пальто?

С чего бы вдруг кума сидела с ним в садочке?»
Любые разговоры гасились сразу, вдруг!
И никаких нет сцен, расставлены все точки,
Всё чинно, благородно, как быть должно вокруг!

Ещё отметить нужно, что здешние все дамы,
Подобно петербургским заметны были тем,
Что осторожны в слове и даже бы не прямы,
Витиеватость в  речи заметна больше чем.

Не скажут никогда «я высморкалась» - что вы?
«Я обошлась теперь посредствием платка…»
Кем введено, когда, решеньем чьим суровым?
Но исполнялось чётко… речь оттого гладка…

Была ли в этом цель облагородить русский?
Определённо, да! Поскольку в обиход
Часть слов не допускалась, набор остался узкий –
Поэтому французский шёл чаще в оборот.

Вот он – другое дело! Там столько позволялось,
Такие выраженья, что в русском не найти!
Пожёстче упомянутых… но всё им умилялось,
Всё восклицало «ах!» «Бог мой, с ума сойти!»

Сумел ли я составить хоть кроху в представленье
Какими были дамы в губернском городке?
И нужно ли ещё пускаться в добавленья?
Не знаю, если честно, не был накоротке…

Опасно смотреть вглубь… Останемся посверху!
Пусть будет так, поверхностно… За это лишь одно
И поругают нас, пусть даже и до смеху…
Пусть кто-то посмеётся, пусть спросит даже: «Но,

А почему вы вглубь, в  сердца их не смотрели?»
А потому, отвечу, что можно утонуть!
Остаться на поверхности, коль плавать не вырели –
Мудрее даже будет, чем с дуру бы нырнуть…

Однако же, продолжу. Начну с того, что дамы
До этого момента о нём речь не вели,
Согласно отмечая, не бывши в том упрямы,
Приятность обращенья. Как небо от земли

От многих отличался. Но с той уже поры,
Как пронеслись волною о миллионстве слухи,
О нём заговорили не так, не для игры,
А лучше приглядевшись и даже уж старухи

Внимательней следили, порою и до стона,
Сейчас же обнаружив как интересен он!
А, впрочем, обвинять кого-то нет резона –
Всё дело в самом слове, ему за то поклон!

Одним лишь своим звуком столько всего вмещало
Помимо просто денег, их славы и венца,
Но было там такое, что здорово влияло
На всякого, кто слышит и даже подлеца…

Всяк, став вдруг миллионщиком, мог видеть уже ясно
Любую, скажем, подлость, мог точно отличать
Из прочих её видов, встречающихся часто,
По сути бескорыстную – вот так бы величать…

Иль по другому – чистую, как говорить умеют,
Всем хорошо известную,  где виден результат,
Когда зараньше знают, что вряд ли поимеют,
Но забегут вперёд воскликнуть: «Как я рад!»

Сейчас же шляпу снимут, насильно засмеются,
Напросятся, коль смогут,  к кому-то на обед
Где точно будет он, барвинком вокруг вьются,
Благословлять готовы,  за что бы и не след…

Нельзя сказать, конечно, каким предположеньем,
Что нежность к такой подлости понудила здесь дам
Заговорить о Чичикове с другим расположеньем,
Но факт, как вещь упрямая, имеет место там!

Теперь вот после слухов судачили иначе,
Что было до того легко смогли забыть:
«Красавец не из первых, но то не много значит,
Поскольку он таков, как следует всем быть!

Будь он чуть-чуть полнее - и это было б плохо!»
При этом было сказано обидных много слов
Насчёт худых мужчин, сравнений разных много,
Что, вроде зубочистки…  с чего-то рыболов…

В нарядах их самих заметны прибавленья.
В гостином же дворе вдруг стала толкотня
От стольких экипажей. Купцы все в удивленье,
Что в ход пошла материя и разошлась в два дня,

Которую допрежь считали дорогущей,
А тут вот без причины спрос вырос во сто крат.
Перекрестились даже: «Спасибо, Всемогущий!»
Известно и понятно чему торговец рад…

И в церковь наряжались: одна из дам к обедне
Такой наряд надела, по низу её платья такое шло руло,
Подол так растопырило, как никогда намедни,
Почти что на пол церкви одну поразнесло…

Вниманье обративший на это пристав частный,
Решением своим народ весь оттеснил
Подальше от неё, не смог быть безучастным,
Чтоб не измять случайно… Скажите, иль не мил?

В конце концов и Чичиков не мог уж не заметить
Изрядного внимания возникшего к нему.
Однажды, возвратясь, нашёл письмо в конверте…
Откуда? Кто принёс? Известно лишь Ему!

И даже тот трактирный, что был в расположенье
Не прояснил картину: «Велели передать!
Как велено – исполнил! При всём к вам уваженье,
Не знаю ничего!» - такой ответ смог дать.

Письмо то начиналось с решительнейшей фразы:
«Нет, я должна писать сама теперь к тебе,
Поскольку между душами заметила и сразу,
Сочувствие пусть тайное, но яркое в судьбе!»

А дальше эта истина скреплялась лентой точек,
Занявшей под собою побольше пол строки,
И следовал ряд мыслей серьёзных, даже точных,
Во многом справедливых, что смыслом глубоки.

Настолько, что считаем почти необходимым
Их выписать для вас, тем самым приобщить,
Чтоб вы своим вниманьем не проходили мимо,
А вслед за нами, скажем, смогли бы проследить

Развитие событий: «Что наша жизнь? Долина,
Где поселились горести… и, что, скажите, свет?
Толпа совсем без чувств…» А дальше весьма длинно
О матери писала, которой в живых нет…

Звала его в пустыню, оставив город тесный,
Где люди за оградой и нечем им дышать,
Не пользуются воздухом, ничто не интересно…
Как хочется свободы, теперь пора решать…

Конец совсем письма отчаяньем был полон,
Которое пред ним не стала и скрывать,
Настолько самый тон от слёз её был солон…
Мы тоже в затрудненье: с чего так горевать?

Пред тем, как ставить точку, стихами приписала.
Сама ли сочинила,  иль выписала как,
Но той же самой горечью строка у них дышала…
Опять приводим в точности, как было там. Итак:

«Две горлицы покажут
Тебе мой хладный прах,
Воркуя, томно скажут.
Что она умерла в слезах…»

В последней их строке, как видим, нет размера,
Но мы должны отметить, что это ничего:
Всё точно в духе времени: тон их, сама манера…
Ни имени, фамилии, ни даты… от кого?

В postscripumе ещё загадочно прибавлено,
Чтоб в собственном он сердце искал ответ на то,
Кем было то письмо написано-отправлено
И кто она такая? Учтёт пускай и то,

Что будет непременно на завтрашнем уж бале,
Который губернатор теперь решился дать.
И что же наш герой? Ошиблись вы, коль ждали,
Что сразу догадался… Нет! Взялся рассуждать…

Заинтригован был: без подписи, так скрытно…
Перечитал письмо в другой и в третий раз…
И, наконец, сказал: «Однако любопытно…
И кто ж это такая?» Раздумье внутри глаз…

Поболе часу думал, потом, расставив руки
И наклонивши голову, тихонько произнёс:
«Написано кудряво!» Убрал вовнутрь шкатулки…
Немного погодя посыльный вдруг принёс

На бал тот приглашенье. Весьма обыкновенно –
В губернских городах, где губернатор строг,
(а в этом, знаем – был!) давался непременно,
А как ещё поддерживать любовь к себе он мог?