Вспоминая деда и не только его

   
  Фамилия,  как у моего деда, за всю мою жизнь мне ни разу не встретилась.  Она умерла вместе с ним, а ещё раньше  и с  единственным у них с бабушкой  ребёнком, сыном ,  который погиб  на фронте в 1942 году под Ростовом в возрасте двадцати девяти лет. У него  до войны родились только девочки, а мальчика родить помешала война .

    Откуда он был родом, не знаю, бабушка называла его пензяком черномазым. Почему пензяком,  бог весть,  а  черномазым потому, вероятно, что у него  были  черные волосы и чёрные усы,

    И вот совершенно неожиданно, просматривая  подборки фотографии  в «Моём мире»,  увидела под фотографиями   знакомую фамилию.

 Я написала  этой женщине, она мне ответила, мы разговорились.  Фамилию она получила от мужа, муж сибиряк, в Находке  остался после службы в Армии, о своих родственниках сведения  потеряны. Он  более сорока лет  не был в  тех краях,  связь порвалась, но вспомнилось, что кто-то из прадедов воевал  в  Первую Мировую войну.


 Дед тоже воевал в Первую Мировую,  имел ранение.  В Великую Отечественную  был на рытье окопов  под  Саратовом, вернулся оттуда больным, грязным и оборванным настолько, что я, выглянув на стук в окошко, не узнала его и сказала бабушке, что там какой-то нищий стучится, их в те годы ходило по дворам великое множество. Бабушка пожурила меня: « У, нищий, деда не узнала, тапыр-наяпыр!»

 Добрым, молчаливым и безропотным он был человеком. Бабушка могла пошуметь, покричать и покомандовать, а он скажет что-нибудь в ответ тихо,  будто буркнет,  беззлобно, и уйдёт в летнюю кухню, где у него стояла деревянная кровать с тюфяком. Кровать была зелёная,  а шишки красные, такие  четырёхгранныё пирамидки.  Об них удобно было отбивать твёрдое яблоко, оно становилось мягким и сочным.

Летом он часто сидел в летней кухне и курил козью ножку, набитую самосадом. Сажал его во дворе.   Лопушистые листья табака  сушил, рубил, и у него всегда было своё курево. А прикуривал  не от спички  и,   уж тем более, не от зажигалки. У него было своё  приспособление – кресало.  Трубочка с пропущенным  в неё  хлопчатобумажным  шнуром, к нему одним концом крепилась   проволочка,  а на другом конце  проволочки крепилась металлическая  пуговица. Дед тянул за пуговицу, появлялся  шнур, к нему прикладывался  камушек,  другим  камушком по этому  камушку -  высекалась  искра, попадала  на шнур, дед раздувал её и, когда он начинал тлеть, то темнея, то ярко алея, прикуривал.  Потом тянул  за свободный конец шнура  с другого конца трубки,  тлеющий шнур прятался в  трубку и закрывался пуговицей.
Сидит он,  бывало , в летней кухне, курит свою козью ножку, а вокруг  корзинки с яблоками, грушами, дулями, китайкой.

Дед всё делал своими руками:  вязал рыболовные сети,  плёл верёвки, сучил дратву, которой подшивал валенки.  До сих пор не знаю, зачем он пробивал потом каждый  шов маленькими деревянными гвоздиками,  которые  сам  нарезал из тонкой планочки.
На специальном станочке,им самим  слаженным, отбивал косу и правил её оселком. И пилы - разводная, и двуручная  у него всегда были под руками.
      
Летом шёл рыбачить, подняв на плечо подымалку, так он называл свою рыболовную снасть, состоящую из двух деревянных дуг, шеста и сети. Шест выполнял   роль упора   при поднятии сети.  Он  перекрещивал   дуги,  к четырём  концам  цеплял сеть, а к месту  перекрёста дуг -  верёвку, опускал  сеть в  воду и ждал удачи.  И  почти никогда не возвращался без улова.

А сколько приносил раков! Высыпал улов из мешка на пол в кухне, чтобы мы посмотрели на них.   Раки  с шуршанием  расползались в разные стороны, такие тёмно-зелёные до черноты, крепко и больно хватали за палец  клешнями -попробуй стряхни! Бабушка собирала их в чугуны и чугунки и ставила в горячо натопленную русскую печь.  Они становились  красными. Потом был пир!

Была у него двухколёсная тележка. Положив в неё  веревку, пилу, топор и мешки  он отправлялся в лес. Собирал в мешки листья,   пилил  и рубил сухостой для растопки  и с нагруженной тележкой  возвращался  домой.

 Листьями  набивал  сарай до самой крыши – это для козы.
 Иногда приносил   нам светящиеся гнилушки.  И  грибником он был опытным.  Бабушка заготавливала  грибы  впрок.  В нашем лесу и сейчас грибы не перевелись.

Собирал в лесу желуди, жарил их, толок и мы пили желудёвый кофе.

А какой у него был сад! Были  в нём яблони, груши,  груши и на  яблоню прививались  и плодоносили, а ещё  вишни, малина. Китайка – большое и развесистое дерево с маленькими китайскими яблочками. Их всегда было очень много. Бабушка варила из них варенье , ножки не обрезала и потом можно было каждую брать за этот хвостик и смаковать.
 
Одно время он работал проводником на нашей станции.  Уходя на работу, брал с собой фонарь с такой большой круглой ручкой.   Три  стенки фонаря  были  стеклянными, а стёкла были  одно простое, одно красное и одно желтое,  а четвёртая сторона глухая, с отражателем.  Внутри фонаря к донышку крепилась свечка. Свечка зажигалась через дверцу, а дверца находилась там, где было простое стекло.  Такой вот  сигнальный предмет. А ещё два флажка – красный и желтый в кожаном футлярчике.
 Железнодорожная ветка  проходила недалеко от дома, и мы знали  время,  когда  литерок  должен  проследовать,  Выходили на крылечко  помахать ему, а  он  махал нам.


Небольшой деревянный дом на два окна на улицу, два во   двор и два в сад.  В нём вырос отец,  здесь началась его семейная жизнь,  прошло моё детство, здесь переживали в  военные годы воздушные тревоги и ночные налёты, сюда принесли печальную весть в декабре 1942 года.

  Живу от него далеко, но, приезжая в  этот  город, город  своего детства и юности, обязательно  иду к этому дому. Он теперь стал  казаться мне низеньким  и  маленьким. А бывало, бегу на работу по этой улице, подбегаю к окошку, поднимаюсь на носочки, чтобы  глянуть, как там бабушка, стучу, она   встаёт со своей кушетки, подходит к окну, машет мне рукой, беги, мол, а то опоздаешь.

 Теперь  не надо бы было вставать на носочки, окна  на уровне моих глаз, живут в нём другие,  незнакомые люди.

 А в последнее моё свидание с ним я его уже и не узнала, новые хозяева  всё перестроили, появилась мансарда.  Так хотелось войти во двор, ступить на землю, по которой  когда-то ходил  дед,  и  мы с  сестрой сделали свои первые шаги.

А вот улица не изменилась, такая же пыльная, как в те далёкие годы, когда  на строительство  кирпичного завода по ней водили  военнопленных  немцев, и они тащились по щиколотку в пыли утром туда, вечером назад.
 Время её не коснулось. И  ни одно деревце не выросло на ней, кроме тех, что в полисадниках, и она по-прежнему полна солнца, простора и зелёной травы. Как будто я вернулась в детство.  И почему-то так щемило в груди.

Здесь же недалеко  и моя первая школа. Мою первую учительницу Тамару Акимовну Бутырину помню всю жизнь.

 Учебников было мало, и мы, двое или трое учеников, по одному учебнику по очереди делали уроки.

Нас даже кормили.Дежурная женщина приносила в класс поднос с кусочками черного хлеба, посыпанными сахарным песком.

На время Выборов школа становилась Избирательным участком. Народ торопился на Выборы, как на праздник! После  голосования концерт, кино. А чтобы кино и концерт можно было посмотреть спокойно, для избирателей с детьми обустраивались Детские комнаты, где дети играли под присмотром нянечки.  И всё было так торжественно, празднично!
Бабушка открывала сундук со звоном, доставала своё бархатное пальто, тяжелую шаль с кистями и спешила проголосовать первой. Но деда моей подружки  Гали Киселёвой, Харитоныча, никогда и никто не мог опередить.

Школа и сейчас  на том же месте,но её перестроили, теперь она не деревянная, а из белого силикатного кирпича, выглядит добротно, солидно и современно.


А дед приснился мне  однажды, что-то кричал мне издалека,  звал,  просил  о чём-то, я не могла разобрать слов.
 Утром поехала в церковь, поставила свечу, подала милостыню.
 Шла служба, достояла до конца.  Выходя, на дверях увидела расписание служб,  посмотрела, кому сегодня молились, и с удивлением прочитала, что молились сегодня  великомученику Максиму. 
Деда звали Максимом.

1 .01. 2014 г.