Клон серебряного века

Ранней осенью 1909 года литературный Петербург был потрясен: появилась новая, безумно талантливая и столь же загадочная поэтесса, которая прислала в только что созданный журнал «Аполлон» письмо на надушенной бумаге, переложенное сухими листочками полыни, с потрясающими, романтичными и возвышенными стихами. Подписи не было – лишь буква «Ч».
Главный редактор «Аполлона» Сергей Маковский был одновременно восхищен и заинтригован. Даже не столько стихами, сколько вырисовывавшимся в сопроводительном письме, написанном по-французски, образом юной и пленительной девушки с загадочной и печальной судьбой.
Вскоре раздался телефонный звонок, и Маковский услышал обворожительный голос «прекрасной поэтессы».
«Голос у нее оказался удивительным: никогда, кажется, не слышал я более обвораживающего голоса. Не менее привлекательна была и вся немного картавая, затушеванная речь: так разговаривают женщины очень кокетливые, привыкшие нравиться, уверенные в своей неотразимости».
 Вся редакция журнала (между прочим, в ее состав входили Иннокентий Анненский, Вячеслав Иванов, Николай Гумилев и Михаил Кузьмин) единодушно решила опубликовать стихи неизвестной – раскрывшей, наконец, свое имя: Черубины де Габриак.
И началась блистательная и совершенно фантастическая литературная мистификация, подготовленная известным поэтом Максимилианом Волошиным и воплощенная в жизнь мало кому известной поэтессы Елизаветы Дмитриевой…

Мистификации довольно живучей. В 2009 году на сайте Российского Авторского Общества в разделе «Ищем автора» указана Черубина де Габриак как автор музыки (!) к кинофильму «Дом на набережной». Получается, что РАО разыскивает не только виртуального персонажа, но и поэта в качестве композитора, хотя общеизвестно, что автором музыки к кинофильму «Дом на набережной» был знаменитый советский композитор Исаак Шварц, а не умершая в 1928 году Елизавета Ивановна Дмитриева.
Она родилась в 1887 году в бедной дворянской семье. Отец — учитель чистописания в гимназии – рано умер от туберкулеза, костным туберкулезом болела в детстве и Елизавета - Лиля, на всю жизнь оставшаяся хромой. Закончила гимназию, училась в Петербургском женском педагогическом институте, слушала лекции в Петербургском университете и даже в Сорбонне.
Потом преподавала историю в женской гимназии и занималась переводами с испанского. Писала мистические стихи, но не печаталась: застенчивая, скромная, не элегантная и хромая девушка не могла заинтересовать своими стихами ни одного редактора. Хотя внешность ничуть не мешала ей в личной жизни – поклонники появились у лили с тринадцати лет, а через два года большинство ее связей были отнюдь не платоническими.
Впрочем, стихи ее были не так, чтобы уж очень хороши – разве что чуть выше среднего уровня. И если бы не случайная встреча с Максимилианом Волошиным, имя Елизаветы Дмитриевой было бы давно и прочно забыто.
Но назвать Лилю заурядной личностью было бы тоже несправедливо. Она была особенная, но не потому, что писала стихи, а потому, что ее внутренний мир был с самого детства деформирован и практически представлял собой чистый лист для любого, кто пожелал бы создать новую Галатею. Волошин как раз и пожелал, после того, как прочитал сумбурный и жутковатый дневник Дмитириевой.
«…В детстве от всех моих игрушек отламывалась одна нога, так как брат и сестра говорили: «Раз ты сама хромая, у тебя должны быть хромые игрушки».
          …Брат был очень странный и необыкновенный. Он рассказывал мне страшные истории из Эдгара По и за это заставлял меня выпрыгивать из слухового окна сеновала. Это было очень высоко и страшно, но я все-таки прыгала. Сестра тоже рассказывала, но всякий раз, когда рассказывала, разбивала мне куклу, чтобы ничего не делалось даром.
Мы иногда приносили в жертву игрушки, бросая их в огонь. Однажды принесли в жертву щенка, он завизжал, прибежали старшие и его освободили.
…Когда мне было 5 лет, брат стал «христианином». Они со школьным товарищем решили «бить жидов» и вырезывать у них на лице крест. Поймали мальчика еврея и вырезали у него на щеке крест, но убить не успели…
Когда мне было 10 лет, брат взял с меня расписку, что шестнадцати лет я выйду замуж и что у меня будет 24 человека детей, которых я буду отдавать ему, а он будет их мучить и убивать.
Брат страдал нервными припадками. Я помню, когда мы остались с ним одни, без старших в квартире, он, чувствуя приближение припадка, ложился на диван и заставлял меня смотреть на него. Это, по его мнению, укрепляло нервы. Он сам нюхал эфир и давал мне. Мне тогда становилось страшно и приятно, и я ложилась где-нибудь на пол. Потом брат все ходил по квартире и резал какие-то невидимые нити. Его отправили на несколько месяцев в больницу.
Я тоже вскоре заболела дифтеритом, после которого год была слепая. Тогда я утратила воспоминание о предыдущей жизни, которые у меня в раннем детстве были отчетливы и ярки…»
Возможно, Лиля утратила память вообще и все, что было написано в дневнике – фантазия чистой воды. Но Волошина это не волновало, он уже задумал свою мистификацию и Лиля была идеальным материалом для ее осуществления. Тем более, что без памяти влюбилась в Макса – да в него влюблялись практически все женщины, включая Марину Цветаеву!
Литературная мистификация начала XX века, известная как поэтесса Черубина де Габриак, имеет приличную библиографию: написано несколько книг, очень много статей и несколько очерков воспоминаний. Но настораживает несколько странных несоответствий и реакция достаточно известных людей на это событие.
Прежде всего – реакция глубоко уважаемой мною Анны Андреевны Ахматовой. Она до конца своих дней не простила Волошину этой истории и не желала иметь с ним ничего общего. Анна Андреевна держалась в стороне, но так или иначе знала почти всех участников данной истории. И уж лучше, чем кто бы то ни было, знала, что Николай Гумилев никогда не делал предложения Елизавете Дмитриевой и уж, тем более, не «домогался ее руки», как это постоянно подчеркивается в дневниках Волошина.
В общем, болезненная психика Дмитриевой и буйная фантазия Волошина превратили заурядное знакомство в «пылкий роман» между Лилей и Гумилёвым. Роман, в который поверили практически все, не считая нужным даже задуматься над деталями или сопоставить факты и даты.
Пока же Лиля еще до знакомства с Волошиным обручилась со студентом-мелиоратором Всеволодом Николаевичем Васильевым, который пронес любовь к ней через всю свою жизнь, пережив жену почти на пятнадцать лет. Но в Париж в 1907 году – слушать лекции по старофранцузской литературе – Дмитриева поехала одна.
Там, в мастерской одного из русских художников, познакомилась с Николаем Гумилёвым. Это было лишь мимолетное знакомство, сразу же выпавшее из памяти двадцатилетнего юноши, только что окончившего гимназию и приехавшего завершить образование во Франции и Италии.
Вряд ли он даже предполагал, что мимолетная встреча с экзальтированной барышней будет иметь какие-то последствия.
Вернувшись из Парижа, Дмитриева преподавала в Петровской женской гимназии, печатала в теософских журналах переводы из испанской поэзии, влилась в артистическую жизнь столицы, посещала лекции в Академии художеств и знаменитые литературные собрания на «Башне» Вячеслава Иванова, где  познакомилась с Волошиным  и немедленно влюбилась, причем не без взаимности: их роман начался практически сразу.
Запись о встрече с Дмитриевой в дневнике Волошина помечена 18 апреля 1908 года:
«Некрасивое лицо и сияющие, ясные, неустанно спрашивающие глаза. В комнате несколько человек, но мы говорим, уже понимая, при других и непонятно им».
Но тем же числом Волошин был вынужден в своих заметках отметить, что Дмитриеву постоянно преследуют видения и различные галлюцинации.
«Да... галлюцинации. Звуки и видения. Он был сперва черный, потом коричневый... потом белый, и в последний раз я видела сияние вокруг. Да... это радость. Звуки — звон... стеклянный... И голоса... Я целые дни молчу. Потом ночью спрашиваю, и они отвечают...»
Понятно, что Дмитриева часто не помнила реальных событий или придумывала несуществующие. Но иногда очень четко воспринимала происходившие события, хотя нельзя сказать, чтобы восприятие было адекватным.
В самом начале 1908 года в жизни Елизаветы Дмитриевой произошли трагические события. От заражения крови скоропостижно умерла ее сестра Антонина в возрасте 24 лет, а муж сестры покончил жизнь самоубийством. Сохранилась дневниковая запись об этом самой Дмитриевой:
«Сестра умерла в 3 дня от заражения крови. Ее муж застрелился. При мне. Я знала, что он застрелится. Я только ждала. И когда последнее дыхание, даже был страх: неужели не застрелится? Но он застрелился. Их хоронили вместе. Было радостно, как свадьба... У мамы началось с этого. Это ее потрясло, у нее явилась мания преследования. Самое тяжелое, что она начинает меня бояться».
Знаете, я бы тоже начала… бояться человека, который воспринимает похороны сестры и зятя, как веселую свадьбу.
В 1908 году больше ничего особо интересного в жизни Дмитриевой не происходило. Волошин снова уехал Париж, она переписывалась с ним.
С осени Дмитриева начала преподавать, давать частные уроки и написала множество стихов. С ними она и познакомила вернувшегося в конце января 1909 года Волошина. Тот порекомендовал ей серьёзно заняться поэзией.
Вскоре Дмитриева познакомилась с Алексеем Толстым, но не произвела на него никакого впечатления. К тому же бурный роман с Волошиным продолжался, и у Максимилиана уже начали появляться замыслы того, как можно использовать свое влияние на эту необычную девушку.
На одном собраний в «Башне» Иванова Дмитриевой представили  Гумилева, оба вспомнили о своей парижской встрече. Но рассказы о сразу же вспыхнувшем бурном романе между Дмитриевой и Гумилевым являются сильно преувеличенными и не подкреплены никакими свидетельствами, а основаны лишь на репутации Гумилева, как «повесы из повес». Возможно, была короткая связь, которая впоследствии в «воспоминаниях современников и участников» превратилась в «роман века». Впрочем, Гумилев о Дмитриевой вообще молчал… до определенного времени.
Молчал даже после того, как Дмитриева попросила его стать ее спутником в поездке в Крым – к Волошину. В Коктебеле у Максимилиана был собственный дом, уже тогда известный как своеобразный «Дом творчества»: там бесплатно и подолгу живали многие творческие люди, знакомые и друзья хозяина.
 Согласитесь, нелогично тащить нового любовника к еще не оставленному прежнему. Но Дмитриева именно так и поступила, наивно полагая, что ее связь с Волошиным – тайна для всех. А Гумилев совершенно спокойно согласился ехать, поскольку собирался сотрудничать вместе с Волошиным в новом создающемся журнале «Аполлон». Кроме того, незамужняя дама не могла ехать в одном купе с посторонним мужчиной, и Дмитриеву в поездке сопровождала еще и кузина бывшей жены Волошина, намеревавшаяся пожить у моря.
30 мая Гумилев с дамами прибыл в Коктебель. Волошин в своем дневнике делает об этом такую запись:
«Первые дни после приезда Толстых, а неделю спустя — Лиля с Гумилевым — было радостно и беззаботно. Мы с Лилей, встретясь, целовались».
Гумилёву мгновенно стало ясно, что его просто использовали, как ширму. Алексей Толстой, бывший свидетелем данных событий, описывает их так:
«Гумилев с иронией встретил «любовную неудачу»: в продолжение недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бои тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии поэму «Капитаны». После этого он выпустил пауков и уехал».
Правда, невероятно бурный роман с неоднократными предложениями руки и сердца?
Итак, Гумилев уехал из Крыма, создав чудесную поэму, а Толстой остался и так описывал атмосферу, в которой происходило «рождение Черубины»:
«Помню, в теплую, звездную ночь я вышел на открытую веранду волошинского дома, у самого берега моря. В темноте на полу, на ковре, лежала Д[митриева] и вполголоса читала стихотворение. Мне запомнилась одна строчка, которую через два месяца я услышал совсем в иной оправе стихов, окруженных фантастикой и тайной».
Позже с Алексея Толстого, невольного свидетеля, взяли клятву молчать, и тот ее сдержал, что было для него, обожавшего пикантные истории, в общем-то, подвигом.
Дмитриева практически все время проводила с Волошиным, много рассказывала Максу о себе, о смерти своей сестры и ее мужа, о своих видениях. Возможно, именно тогда у Волошина стал окончательно складываться проект его мистификации. Но… после 7 августа в дневнике Волошина вообще нет никаких записей до 1911 года. То есть за весь «период Черубины». Это уже позже, в «Воспоминаниях», он во всех подробностях опишет свою затею и всех ею одураченных.
«Это было вчера. Лиля пришла смутная и тревожная. Ее рот нервно подергивался. Хотела взять воды. Кружка была пуста. Мы сидели на кровати, и она говорила смутные слова о девочке... о Петербурге... Она не отвечала на мои вопросы, у нее морщился лоб, и она делала рукою знаки, что не может говорить. «У тебя болит?»
Она показывала рукою на горло. Так было долго, а, может, и очень кратко. Я принес снова воды и дал ей выпить. И тогда она вдруг будто проснулась...
- Лиля, что с тобою было?
- Не знаю, я ведь спала...
- Нет, ты не спала…»
Описан типичный случай тяжелого истерического припадка. Кроме того, известно, что мысли Дмитриевой постоянно вращались вокруг ее рано умершей дочери Вероники. Она посвящала ей стихи, ее образ часто присутствует в ее видениях. На самом деле… никакой Вероники не существовало.
Подобная личность могла привлечь внимание Волошина, как признанного собирателя редкостей и диковин, да к тому же Дмитриева идеально подходила для задуманного им розыгрыша. Гумилёва же все это могло только оттолкнуть.
«Макс, я что-то забыла, не знаю, что. Что-то мучительное. Скажи, ты не будешь смеяться? Нет, если я спрошу? Можно? Я всё забыла... Макс, я ведь была твоей... Да, но я не помню... Я ведь уже не девушка... Ты у меня взял... Тебе я всё отдала, только тебе. Ты ведь меня никому не отдашь? Но я совсем не помню ничего, Макс. Я не помню, что я была твоей. Но я еще буду твоей. Ведь никто раньше тебя... Я не помню...»
Это – тоже из дневника Волошина. Воспроизведение очередного монолога Лили. Комментарии, по-моему, излишни.
«…В это время стучит в комнату Алихан [А. Толстой] и зовет пить чай. Мы идем туда. Лиля идет, хромая и шатаясь. Сперва она очень бледна, но потом овладевает собой и разговаривает со всеми, как будто ничего не было...
Я сижу с ней и думаю о том, что это неожиданное забвение - чье-то благодеяние. Точно кто-то волей вынул из нее память о прошлом».
Чистый лист. И на нём Волошин начинает творить свой полувиртуальный шедевр.
Максимилиан  довольно подробно описал создание Черубины в своем дневнике:
«…Лиле в то время было 19 лет. Это была маленькая девушка с внимательными глазами и выпуклым лбом… Она писала в это лето милые простые стихи, и тогда-то я ей и подарил чорта Габриака, которого мы в просторечии звали «Гаврюшкой».
Габриак был морской чёрт, выточенный волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица. Я нашел его на берегу после шторма…Мы долго ломали головы и, наконец, остановились на имени «Габриах». Это был бес, защищающий от злых духов. Такая роль шла к добродушному выражению лица нашего чорта…» 
 Между прочим, Дмитриева перед отъездом в Коктебель появлялась в редакции будущего «Аполлона» под своей настоящей фамилией и предлагала для публикации в журнале свои стихи. Но они были забракованы и отвергнуты.
 Но «Габриак» уже появился…
Дальнейшие события развивались уже согласно волошинскому сценарию:
«В 1909 году создавалась редакция «Аполлона», первый номер которого вышел в октябре—ноябре. Мы много думали летом о создании журнала, мне хотелось помещать там французских поэтов, стихи писались с расчетом на него, и стихи Лили казались подходящими. Редактором «Аполлона» стал С. К. Маковский - «Papa Mako», как мы его называли, чрезвычайно аристократичный  и элегантный. Я помню, он советовался со мной — не внести ли такого правила, чтоб сотрудники являлись в редакцию «Аполлона» не иначе как в смокингах. В редакции, конечно, должны были быть дамы, и Papa Mako прочил балерин из петербургского кордебалета…
… Тогда мы решили изобрести псевдоним и послать стихи письмом. Письмо было написано достаточно утонченным слогом на французском языке, а для псевдонима мы взяли наудачу чорта Габриака. Но для аристократичности чорт обозначил свое имя первой буквой, в фамилии изменил на французский лад окончание и прибавил частицу «Де»: Ч. де Габриак.
Впоследствии «Ч.» было раскрыто. Мы долго ломали голову, ища женское имя, начинающееся на Ч., пока наконец Лиля не вспомнила об одной Брет-Гартовской героине. Она жила на корабле, была возлюбленной многих матросов и носила имя Черубины. Чтобы окончательно очаровать Papa Mako, для такой светской женщины необходим был герб. И гербу было посвящено стихотворение
Наш герб
Червленый щит в моем гербе.
И знака нет на светлом поле.
Но вверен он моей судьбе,
Последней — в роде дерзких волей...
Есть необманный путь к тому.
Кто спит в стенах Иерусалима,
Кто верен роду моему,
Кем я звана, кем я любима:
И путь безумья всех надежд,
Неотвратимый путь гордыни;
В нем — пламя огненных одежд
И скорбь отвергнутой пустыни...
Но что дано мне в щит вписать?
Датуры тьмы иль розы храма?
Тубала медную печать
Или акацию Хирама?
Письмо было написано на бумаге с траурным обрезом и запечатано черным сургучом. На печати был девиз: «Vae victis!» [Горе побежденным! (Лат.)] Все это случайно нашлось у подруги Лили Л. Брюлловой».   
Как сотрудник редакции «Аполлона» и близкий к Маковскому человек, Волошин мог непосредственно наблюдать за развитием своего авантюрного замысла.
«…Маковский был в восхищении. «Вот видите, Максимилиан Александрович, я всегда Вам говорил, что Вы слишком мало обращаете внимания на светских женщин. Посмотрите, какие одна из них прислала мне стихи! Такие сотрудники для «Аполлона» необходимы!»
         Черубине был написан ответ на французском языке, чрезвычайно лестный для начинающего поэта, с просьбой порыться в старых тетрадях и прислать все, что она до сих пор писала. В тот же вечер мы с Лилей принялись за работу, и на другой день Маковский получил целую тетрадь стихов.
В стихах Черубины я играл роль режиссера и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала только Лиля. Мы сделали Черубину страстной католичкой, так как эта тема еще не была использована в тогдашнем Петербурге».
Волошин либо лукавил, либо скромничал, так как его роль в создании «творчества Черубины» он не только давал задания и подсказывал темы, но и сам писал стихи – куда более сильные, чем те, которые выходили из-под пера Лили Дмитриевой. Именно это стало одной из причин печального конца авантюры.
«На другой день Лиля позвонила Маковскому. Ему не хотелось класть трубку, и он, вместо того, чтобы кончать разговор, сказал: «Знаете, я умею определять судьбу и характер человека по его почерку. Хотите, я расскажу Вам все, что узнал по Вашему?» И он рассказал, что отец Черубины — француз из Южной Франции, мать — русская, что она воспитывалась в монастыре в Толедо и т.д. Лиле оставалось только изумляться, откуда он все это мог узнать, и таким образом мы получили ряд ценных сведений из биографии Черубины, которых впоследствии и придерживались».
Маковскому таким же мистическим образом стало известно, что у Черубины рыжеватые, бронзовые кудри, бледное лицо с ярко очерченными губами. Она ревностная католичка, ей восемнадцать лет, строгое воспитание получила в монастыре и находится под сильным влиянием монаха-иезуита, ее исповедника. В изысканных строках стихов сквозила тоска одиночества, желание пойти навстречу зову сердца, найти душу, которой можно было бы довериться.
Разумеется, сердце девушки было отдано рыцарю, а сама девушка называла себя в стихах «инфантой» и жаловалась на безысходное одиночество.
Успех Черубины де Габриак был кратким и головокружительным. Но трудиться в таком темпе - за себя и «инфанту» - да еще вести переписку с Маковским и морочить голову остальным сотрудникам «Аполлона» стало очень трудно даже для Волошина. Был удобный случай все достойно прекратить: Черубина «Заболела воспалением легких и ее жизнь висела на волоске». Если бы у Волошина хватило решимости отказаться от своей игрушки, никто никогда не узнал бы тайны.
Но Максимилиан еще не наигрался. К тому же Дмитриева панически боялась «смерти» своего «духовного двойника», полагая, что немедленно умрет и сама. Так что чудом выздоровевшая поэтесса-инфанта была «отправлена» на время в Париж, а Дмитриева, разумеется, благополучно осталась в Петербурге. Условно благополучно: ее официальный жених отбывал воинскую повинность, и молодая женщина фактически была предоставлена самой себе в литературных и окололитературных кругах столицы.
Дмитриева заинтересовалась одним из сотрудников «Аполлона» Иоганнесом фон Гюнтером, переводчиком и драматургом. Однажды они встретились в той же «Башне» Вячеслава Иванова. Лиля неоднократно делала колкие замечания насчет стихов Черубины де Габриак и личности таинственной незнакомки, говорила, что Черубина наверно очень безобразна, а иначе она бы уже давно явилась перед своими восторженными почитателями.
Дамы, в основном, согласились с Дмитриевой и предложили Гюнтеру высказать свое мнение, но тот благоразумно уклонился. Потом Дмитриева прочла несколько стихотворений, которые Гюнтеру понравились, и он высказал Лиле свое мнение о них, а Любовь Дмитриевна Блок добавила, что Гюнтер хорошо перевел стихи ее мужа и уже перевел стихи многих русских поэтов.
После этого Лиля прочитала еще несколько своих стихотворений, и Гюнтер поинтересовался у нее, почему же она не посылает их в «Аполлон». Дмитриева ответила, что один её хороший знакомый, господин Волошин, уже обещал об этом позаботиться.
Через некоторое время Гюнтер встал, чтобы уйти, и в этот же момент поднялась и Дмитриева, так что по петербуржскому обычаю пришлось Гюнтеру предложить себя в провожатые даме. Лиле захотелось «немного пройтись», что вылилось в достаточно долгую прогулку, во время которой Дмитриева рассказала о себе фон Гюнтеру почти все. У нее был обычный приступ словоохотливости, когда она вываливала на собеседника массу неожиданных и странных подробностей. Рассказала она и о своем близком знакомстве с Волошиным и Гумилёвым.
Когда фон Гюнтеру удалось вставить слово, он спросил:
- Теперь вы преследуете своим сарказмом Черубину де Габриак, потому что ваши друзья, Макс и Гумилев, влюбились в эту испанку?
Дмитриева вдруг остановилась, тяжело дыша, и спросила:
- Сказать вам? Но вы должны об этом молчать. Обещаете? Я должна вам рассказать... Вы единственный, кому я это говорю... Я - Черубина де Габриак!
Фон Гюнтер просто не поверил собственным ушам. Он потребовал подтверждения – и получил его на следующий день, когда при очередном телефонном звонке Маковскому Черубина говорила именно то, что было обещано накануне Дмитриевой.
Пришлось поверить, тем более, что разговоры о некой мистификации уже давно ходили в литературных кругах. А. Толстой просто знал подноготную событий, но молчал.
И. Анненский сразу почувствовал подвох и заявил об этом Маковскому, прочитав стихи Черубины:
- Нет, воля ваша, что-то в ней не то. Нечистое это дело.
Что-то подозревал и Вячеслав Иванов, и некоторые другие поэты, но автором мистификации считали самого Маковского.
Гумилев, безусловно, сразу раскусил эту мистификацию, но из гордости и презрения молчал. Кроме того, следует сказать, что хотя Гумилев внимательно следил за творчеством молодых и начинающих русских поэтов и писал своевременные рецензии об их произведениях и сборниках, он никогда и нигде не обмолвился ни словом о Черубине де Габриак и ее стихах.
И уж точно никогда не посвящал стихов Дмитриевой! Она, точнее Волошин ее устами, просто сознательно распространяла эту дезинформацию, подхваченную, кстати, Цветаевой, что придало лжи большую достоверность. Однако никто никогда не видел этих стихов опубликованными, как не видел и того журнала, на который ссылалась Дмитриева (Волошин). Зачем-то Максимилиану была нужна еще одна легенда: Гумилев-де был влюблен в Дмитриеву и тщетно добивался ее руки.
А вот сам Волошин как раз посвящал стихи своей любовнице! Например, венок сонетов «Corona astralis». Но об этом все почему-то молчали и продолжают молчать.
Фон Гюнтер, конечно, не удержался и «под большим секретом» поведал тайну Черубины Михаилу Кузьмину, еще одному сотруднику «Аполлона». Кроме того, рассказал, что у Дмитриевой с Гумилевым в Коктебеле был большой роман, о чём он знает от… самого Гумилёва, который якобы поведал ему все это в самых грубых выражениях. По-видимому, сентиментальный немец постеснялся назвать истинный источник информации – саму Дмитриеву; достаточно было и того, что она ему наговорила во время их прогулки.
Выслушав фон Гюнтера, Кузмин усмехнулся и произнёс странную фразу:
- Я давно говорил Маковскому, что надо прекратить эту игру. Но аполлоновцы меня и слушать не хотели...
16 ноября в редакции «Аполлона» Михаил Кузмин в присутствии Алексея Толстого открывает Сергею Маковскому всю правду о личности Черубины де Габриак, указывая на Елизавету Дмитриеву. Маковский, изо всех сил пытаясь сгладить свою крайне смешную роль в этой мистификации, предложил Дмитриевой сотрудничество в журнале на новых условиях, но та гордо ответила:
- Я умерла вместе с Черубиной!
Очень пафосно, конечно, но, к сожалению, полностью соответствует действительности: больная психика Лили не выдержала исчезновения ее «второго я».
Любопытные кинулись расспрашивать Гумилёва, считая его наиболее близким к Дмитриевой лицом и даже виновником всей мистификации. Доселе молчавший поэт ответил с офицерской прямотой:
- Я хорошо знаю госпожу Дмитриеву. Как женщина она гораздо интереснее, чем как поэтесса. По крайней мере, в некоторые моменты…
Вот об этом тут же стало известно Волошину, который пребывал в блаженной уверенности: «роман» Лили с Гумилёвым придуман им от и до. Оказывается… И добродушный, миролюбивый Волошин, оказавшись в роли обманутого любовника, при первой же встрече дал сопернику пощечину по всем правилам дуэльного искусства, «так, как Гумилев, большой специалист, сам учил меня в предыдущем году; сильно, кратко и неожиданно».
Правильно говорят: знания лишними не бывают.
Забегая вперед, скажу: Гумилев впоследствии никогда не обсуждал историю с Черубиной и не опускался до опровержения возводимых на него обвинений. Вся информация о его «неприглядной роли» в этой истории исходит от Волошина, заинтересованного в том, чтобы самому выглядеть как можно более невинным, и от влюбленной в Волошина Марины Цветаевой, которая позже написала свою историю о талантливой и несчастной поэтессе. Хромой, некрасивой, но очень одаренной, которая не нашла другого пути, чтобы пробиться в мир поэзии через толпу мужчин, которые бы не простили ей несоответствия красоты ее стихов и физической ущербности поэтессы.
Цветаеву не насторожило даже то обстоятельство, что Волошин и ей предложил участвовать в аналогичной мистификации, но выдавая себя на этот раз за мужчину. От такого предложения Цветаева гордо отказалась, заявив, что все написанное она привыкла подписывать своим настоящим именем.
А к воспоминаниям самой Дмитриевой стоит относиться очень осторожно: там и скорбь по умершей мифической дочери, и боль утраты любимой матери (которая была тогда еще жива и относительно здорова), и «чисто платонические» отношения с Волошиным… И о дуэли между ним и Гумилёвым Дмитриева писала как о попытке «дорогого Макса» наказать «надменного офицера» за открытие инкогнито Черубины. В общем, роман, а не воспоминания. И в прощальном письме Волошину она осталась верна себе:
 «Я стою на большом распутье. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе».
Понимайте, как хотите, я лично не понимаю ровным счетом ничего.
Дуэль Волошина и Гумилёва больше смахивает на театральную постановку. Стрелялись на Черной речке (а где же еще?) из старинных пистолетов. Великолепный стрелок, Гумилёв промахнулся с расстояния в 15 шагов, а у Волошина, который, по его собственному признанию «боялся, по неумению стрелять, попасть», пистолет дал осечку. Гумилёв предложил ему выстрелить еще раз, Максимилиан благополучно промахнулся, а его противник от второго выстрела отказался, равно как и отказался подать Волошину руку. И его можно понять.
А последняя встреча Сергея Маковского с Дмитриевой и вовсе отдает мелодрамой. Лиля во что бы то ни стала хотела предстать перед Маковским «подлинной Черубиной». Как будто он никогда не видел в редакции госпожу Дмитриеву! Хотя, если судить по его воспоминаниям, действительно не видел, точнее – просто не замечал.
«Дверь медленно, как мне показалось, очень медленно растворилась, и в комнату вошла, сильно прихрамывая, невысокая, довольно полная темноволосая женщина с крупной головой, вздутым чрезмерно лбом и каким-то поистине страшным ртом, из которого высовывались клыкообразные зубы. Она была на редкость некрасива. Или это представилось мне так, по сравнению с тем образом красоты, что я выносил за эти месяцы? Стало почти страшно. Сон чудесный канул вдруг в вечность, вступала в свои права неумолимая, чудовищная, стыдная действительность. И сделалось до слёз противно, и вместе с тем жаль было до слёз её, Черубину...»
Маковский усадил Лилю в кресло. Она говорила долго и сбивчиво, но так, что ему не удалось вставить в её монолог ни словечка. Суть её длинной и несвязной речи Маковский изложил так:
«О том, как жестоко искупаю я обман - один Бог ведает. Сегодня, с минуты, когда я услышала от вас, что все открылось, с этой минуты я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною «я», которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уж не воскресну...» На прищуренных глазах показались слезы, и голос, которым я так привык любоваться, обратился в еле слышный шепот. Она ушла, крепко пожав мне руку. Больше мы не встречались».
Маковский по-прежнему считал Черубину-Дмитриеву только приятельницей Волошина и так и не узнал никогда всей правды. Тем более, что они действительно никогда больше не встречались.
В 1911 году Елизавета Дмитриева вышла, наконец, замуж за ставшего к тому времени инженером-мелиоратором Владимира Васильева, приняла его фамилию и уехала с ним в Туркестан. Позднее много путешествовала побывав в Германии, Швейцарии, Финляндии, Грузии — в основном по делам «Антропософского общества». Антропософия* становится главным её занятием на все последующие годы и, видимо, источником нового вдохновения, поскольку Лиля все-таки вернулась к поэзии и снова начала писать стихи.
В 1922 году Васильевы вернулись в Петроград. Лиля работала в литературной части Петроградского театра юного зрителя, делала переводы с испанского и старофранцузского, написала повесть для детей о Миклухо-Маклае «Человек с Луны».
В 1926 году начались репрессии по отношению к русским антропософам, и год спустя в доме Васильевых был обыск. Конфисковали все ее книги и архив, а саму Лилю выслали на три года в Ташкент. В ссылке она создала собственную, уже безобидную мистификацию - цикл семистиший «Домик под грушевым деревом», написанный от имени вымышленного ссыльного китайского поэта Ли Сян Цзы
Умерла Елизавета Дмитриева 5 декабря 1928 года от рака печени в ташкентской больнице им. Полторацкого, не дожив до конца ссылки.   Волошин скончался после второго инсульта в августе 1932 года в Коктебеле. Свой дом он завещал Союзу писателей.
А Черубина де Габриак стала вторым (после Козьмы Пруткова) и последним клоном русской поэзии почти за столетие до изобретения Интернета. Стоит отметить, что нравы поэтической среды с того времени не сильно изменились, а если и изменились, то, увы, далеко не в лучшую сторону.
Panta rhei…**

*Антропософия - разновидность теософии; учение, основанное в 1912 Рудольфом Штейнером и ставившее целью привлечь юношество к «тайному учению», воспитать в нем способность к «духовному созерцанию», благодаря которому самые недоступные дали стали бы такими же непосредственно близкими для восприятия, как и осязаемые предметы, воспринимаемые посредством органов чувств. Предметы физического мира представляют собой лишь более уплотненные образования, состоящие из духа и души. Человек – это тело, душа и дух. Духом управляет закон перевоплощения. В отдельной жизни человеческий дух повторяет самого себя с учетом опыта своих прошлых переживаний на пройденном жизненном пути. Телом управляет закон наследования, душой – созданная ею самой судьба. После смерти связь духа и души сохраняется до тех пор, пока душа не расстанется со своей привязанностью к физическому бытию.
**Все течет, все меняется (лат).