Из сборника Порванное облако. Крик

      Поэзия — это нежная ярость
      или яростная нежность.
      И всегда болезнь.
      Бешенство сердца.


                Крик

«Я шлифую душу страстью до алмазной чистоты!»

Как стон какого-то гиганта, как предсмертный вздох бога, как неизвестно что прозвучал в ночи этот крик. Прозвучал неожиданно, беспомощно и вместе с тем властно.
Казалось, он лился отовсюду: снизу, с боков, звенел над головою и внутри самих людей страхом кипел в крови. Длился он невозможно долго. Вернее, долго замирало эхо крика, неизвестно когда влившееся в сам крик и добросовестно разносившее его по пустынным улицам старого города. Наверное, не было живого человека в округе, который бы не проснулся от него. И точно не было ни одного человека, который подал бы вид, что услышал крик. Все неподвижно лежали в своих теплых постелях и леденели от ужаса. Тишина после крика показалась жуткой и предательски пустой.
Город проснулся и не дышал. Ухоженный, небольшой, он привык жить спокойной, размеренной жизнью, из которой были исключены все непредвиденные действия и случаи. И вдруг этот крик. А может, это вовсе и не крик, может, это громовой раскат, искаженный горным эхом и узкими улочками? Или обвал в горах? Или что-нибудь еще, мало ли? Нет, это был крик. Крик живого существа, настолько отчаянный и молящий, что невольно сердце сжималось от жалости, и настолько ужасно пронзительный, что сжавшееся от жалости сердце замирало от страха. Забывало или боялось биться. У каждого, у всех. Город замер. Мучительно медленно и зловеще подозрительно затикали часы. Вот стукнуло чье-то сердце. Первое. За ним встревоженно заколотилось еще одно. И еще, и сотни сердец маленького городка застучали наперебой, как бы взволнованно перешептываясь об услышанном только что крике. Снова только тиканье часов и стук сердец.
Робкий писк скрипнувшей створки окна обратил на себя внимание тишины города. Заспанное, испу¬ганное лицо выглянуло из проема на улицу, встревоженно посмотрело по сторонам, будто что-то мож¬но было увидеть в ночной черноте улиц, и быстро исчезло во мгле комнаты. Окно закрылось, опять виновато взвизгнув.
Все как обычно, как в тысячах ночей, только вроде бы луна стала бледнее да свет звезд мертвее. И ветер дует, но не свистит. Испугался крика ветер. На цы¬почках по ночным улицам носится, на носочках с дерева на дерево перепрыгивает. И луна поэтому бледна — с перепуга. И звезды помертвели от страха. Ну ничего, отойдут, отогреются. Лишь бы крика больше не было, лишь бы тишину жизни городошной не нарушил больше никто.
Все, наверное, не повторится крик. Можно за¬сыпать. И постепенно забылся город во сне. Ровное дыхание спящих людей постепенно заполнило взор¬ванную тишину, заштопало собой прорванную кри¬ком дыру в ней.
Потекла обыденная жизнь городковая. Ночь по¬текла рядовая.
Только одно окно светилось странной игрой неровных полыхов. В доме на окраине, у самых гор и тихой речки, где заканчивались мощеные улицы, горел свет. В комнате этого дома на кровати лежал человек. Его молодое сильное тело сотрясалось от рыданий. Со стороны казалось, что он обжигается о свою постель, вздрагивает, снова обжигается и опять пытается прижаться к твердому ложу.
В углу комнаты трещал камин, жадно поедая бумажную кипу листов, расписанных порывистым почерком. Измятые и изорванные, они причудливо кувыркались на раскаленной решетке, изгибались и мялись еще больше, покорно отдаваясь безжалостному огню. Вскоре в камине осталась только чер¬ная масса безликого пепла. Огонь, не насытившись, рыкнул и потух.
Юноша продолжал рыдать. Ветер начал резвиться на улице посмелее, подлетел к окну, привлеченный светом, и протиснулся в щель дымохода. Удивленно прошелестел он по комнате и дунул на лежавший около камина скомканный лист бумаги. Тот, весь обгоревший, тяжело, как раненый боец, перевернулся и замер, готовый умереть. На груди листа можно было прочесть обрывок недописанного стиха:

Кто в этой жизни я? Луч мимолетный и забвенный
в бессменном хаосе смертей. Что голос мой?
Крыла в полете шорох средь беснованья карканья ворон.
Их гвалт летит со всех сторон, и тонет в нем
крыла в полете шорох, и блекнет луч мой
в черноте вороньих спин. Ведь я один, совсем один
собой дорогу указую...

Ветер нежно пробежал по непокорным волосам юноши, смущенно перевернул обгорелый лист и вы¬летел сизой дымкой через дымоход на улицу.
Начинало светать. Город был уже в предчувствии зари. Казалось, весь его вид говорил: «Про¬жили и эту ночь. Вот оно, утро, дождались».