Рыцарь ордена Безумия

Железа тускло, серо, кучей
блестят, повалены в углу,
и очага огонь трескучий
по потолку гоняет мглу –
напоминанием пожаров прежних дней.

Давно истёк и год, и час войны моей.
Но только приступлю я к колченогому столу,
чтоб сумеречную запалить свечу,
как тотчас отскочу:
в моей надёжной крепости, а может, клетке,
из камня стен сочась, вдруг заликуют, запируют предки!
И совершат недолгие круги
по задымленной тесноте лачуги
мои умершие враги и други –
все те, кого рука моя ласкала и казнила!
Накидку ветхую тогда я кину прочь с костлявых плеч,
и, не успевшие совсем утечь,
тут возвратятся прыть в меня и сила –
потяжелевший от безделья меч извлечь!
О злая морочь!
Снова сечь
голодной ведьмой надо мной заголосила!

Вечерних гор туманная гряда
сокрылась за подвижною стеною снегопада.
Безумный старец – на излёте борода –
крушит погоду стынущим в руке мечом
и заряжает старый, проржавевший ствол.
Один он в диком поле – худ и гол
и обречён.
Вот выстрел! Хлещет кровь светящимся ключом,
и меркнет на снегу её живой неповторимый цвет;
и призраков войны в природе больше нет.
Дверь хижины придавлена желтеющим в зиме плечом.
-------
Откуда в вольном небе столько синевы
и ветров, что отчаянны и новы?
Не потрясаемы фатальности основы
ни усечением монаршей головы,
ни по земле ползущим смертным боем,
что посылает в облака горючие дымы
и тщится их сразить ракетным воем.

И пьёт земля ту синеву, привольность ту запоем;
людские судьбы под её дыханием ложатся, будто травы,
деянья осыпаются подобием половы,
и восстают, суровы и багровы,
в ней новых повестей немыслимые главы.

Неотличимо в синеве забвение от тлена славы;
лишь облака и ветры в этом мире правы –
чисты кристально, вольны и новы.