Я иду не спеша...

Я иду не спеша, будто бы опасаясь успеть,
а того и гляди, обогнать и без этого близкий —
свой черёд... Ещё грезит о золоте старая медь,               
в безучастных лучах догорая лазурью берлинской.
    
Но искусные руки времён размотают клубок,       
и дороги, виляя над пропастью, вырулят в бездну. 
И на что же надеяться, если и небо — не–бог?!
Разве ж только на то, что оно, без сомненья, — не–бесно...
 
А надежда всё держит и держит в фарватере трасс,   
но к чему, если скоро постель с одеялом из глины      
и ковёр из ромашек в отеле «The hellparadise»
к моим будут услугам. А там... кельнер–ветер игриво
 
отрядится за «белой» в края грозовых погребов          
и с бокалом дождя прилетит в охладевших ладонях,
и закружат по стенам метели неоновых снов,         
как когда–то снежинки под окнами отчего дома. 
 
Вечер выключит свет, и не стриженные облака         
поплывут на Восток, за границу ночного острога,
мимо юной луны, что, поверх темноты, свысока      
улыбнётся им вслед, обнажая кокетливо локон.

Из-за шёлковых штор мне до первой, несмелой зари
хор весенней листвы зашумит развесёлые песни,      
хороня на губах телефонных немое «прости!..»    
и на стрелах гудков голос твой унося в поднебесье... 
   
В этом вечном подворье, вдали от забот и тревог
(ну какие у нас, у безнебых, быть могут заботы?..),            
я останусь лежать, как забытый языческий бог,  
увольняя мгновенья по старости с сучьей работы, — 
 
до тех пор, пока утро не выкрасит известью мрак,
и оркестр тишины не прервёт воробьиная лютня,
и усталый портье, поправляя поношенный фрак,
не напомнит, что вечность оплачена лишь до полудня...