Славный Николай... - глава третья

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Запретный плод.

1

Нагрянула любовь нечаянно, как в песне.
И верно: Николай её совсем не ждал,
когда земля ему уже казалась тесной,
а крылья для него ещё не сплёл Дедал.
Ещё он изучал укладку парашюта,
влезал на тренажёр и прыгал с вышки, но
был вынужден смотреть на небо, как в кино:
из зала и весьма недолгие минуты.
Тому, кто не мечтал о небе, невозможно
понять ещё не разделённую любовь
к нему мальчишки, чью мечту надёжно
оберегал Господь от безпокойных снов.
Однако Он же и позволил в мае Оле
лишить его и сна, и мужества, и воли.

2

Их встреча не была нежданной и случайной:
он Олю знал давно и видел каждый день
то в школе, то в своём дворе, хранившем тайны
их быстротечных встреч и выцветшую тень
не слившихся фигур на сморщенном асфальте.
Сердечными те тайны быть и не могли,
лишь в самой глубине задумчивой земли
звучало эхо их шагов и двух контральто.
Они на той земле так редко были рядом,
так мало удалось сказать друг другу слов,
так мимолётны были их немые взгляды,
что ни ему, ни ей не грезилась любовь.
И вдруг… Как будто их, как Еву и Адама,
двоих оставил Бог среди земного хлама.

3

Всего шестнадцать лет ему в том мае было,
но Николай, хотя и внешне походил
на стригунка, имел в душе такую силу,
что взгляд его был  и умён, и строг, и мил.
О нём вздыхали, с ним всегда искали встречи,
ему подбрасывали письма, только он,
ни разу не был в школьных девочек влюблён,
ни разу не провёл с подругой целый вечер.
А Оля, как бы ей ни нравились мальчишки,
не относилась к тем, кто с самых ранних дней,
склоняясь по ночам над сказочною книжкой,
мечтал, что юный принц с туфлёй прискачет к ней.
Обоим им в тот год влюблённость не сулила
ни голубой мечты, ни счастья до могилы.


4

Но в том-то и беда, что детская влюблённость
их миновала, как порой лесной пожар,
сжигая хвойный бор, минует разветвлённость
обнявшихся берёз. Тот выжженный гектар 
(а то и целый лес) являет нам картину
невероятную, и всякий видит в ней
не яркую листву среди дымящих пней,
а знак победы над  безжалостной судьбиной.
В то время Николаю с Олей не грозило
испить страданий чашу горькую до дна,
однако в город наш нет-нет да заносило
гробы из той страны, где жгла людей война.
Поэтому и были взгляды их серьёзны
в тот миг, когда сошлись они средь ночи звёздной.

5

Их класс пошёл в поход. В те годы не боялись
пускать детей одних за тридевять земель.
Палатки у реки, костёр, гитара, ялик
под парусом вдали, поваленная ель, -
у нас тогда такие вольные этюды
не вызывали чувства страха, как теперь, 
когда сам человек стал будто лютый зверь,
которого и днём боятся встретить люди.
На берегу реки, точнее, возле шлюза
печальной Тезы и увидели они,
что их глаза полны любовью, что ни узы
их отроческих лет, ни  смутные огни
обманных маяков их жизненного моря
не омрачат им путь ни подлостью, ни горем.

6

При свете от костра и лунного сиянья
увидел Николай в глазах у Оли то,
чего ему, ещё не знавшему свиданья
без посторонних глаз, не показал никто.
Да и никто не смог бы показать, как тает
мерцающее сердце в девичьей груди,
шепча устами звёзд: «Любимый мой, гляди,
здесь без тебя не я – мир Божий исчезает…»
И он глядел. Глядел в её глаза, как в небо,
которого давно не мыслил без себя,
в котором он ещё ни разу в жизни не был,
но даже дня не смог прожить бы, не любя
его простор и ту вселенскую свободу,
к какой стремилось всё под этим небосводом.


7

Но точно так же, как Вселенная для Рая –
не что иное, как запретный Божий плод,
и Олины глаза в тот вечер Николая
манили и огнём, и мраком тайных вод.
И вся она была томительно прекрасна,
как аленький  цветок у чудища в саду,
сорвать который мог бы только тот, кто ясно
предвидит и восторг, и страшную беду.
Он это понимал. И ненавидел Олю
за то, что все его заветные мечты,
подобно жеребцам в безкрайнем чистом поле,
рассеялись в лучах нездешней красоты.
Но ненависть тотчас сменилась опасеньем
однажды потерять столь чудное виденье.


8

И Николай страдал от той душевной боли,
которая его терзала вновь и вновь,
когда он представлял свою судьбу без Оли,
ещё не осознав, что с ним стряслась любовь.
Возможно, и она испытывала те же
мучения и с той же тайною тоской
боялась, что её задумчивый герой,
которого она так горячо и нежно
любила в тот, увы, не безконечный вечер,
забудет о её глазах, а трепет рук,
положенных ему на вздрогнувшие плечи,
заледенеет в жгучем холоде разлук.
Он говорил о том, что хочет стать солдатом,
и девичья печаль казалась ей закатом.


9

Однако до его призыва оставалось
ещё два года – срок для юности такой,
что мысль о нём иным к себе внушала жалость,
а кто-то рвался в бой с неведомой судьбой.
Конечно, Николай свою мечту не предал
и был, как прадед, смел в его шестнадцать лет,
но ранняя любовь уж пролагала след
и по мечте, и по стремлению к победам.
Теперь в его душе, помимо неба с Богом,
нашло местечко и осиное гнездо
сомнения в нужде скитаний по дорогам,
доставшимся ему в наследство от дедов.
На перепутье тех дорог в своей юдоли
всё чаще видел он не камень-знак, а Олю. 


10

Их первый поцелуй у тезинского шлюза
им удался, и скоро поняли они,
что впредь уже без их душевного союза
мучительными будут ночи их и дни.
Но если дни в объятьях начатого лета
они имели счастье вместе проводить,
то по ночам свиданий прерванная нить
плела им сеть по меркам страждущих поэтов.
Да, Николай тогда нередко прикасался
к  подолу Музы – был такой невольный грех,
в котором даже Оле он не признавался,
предчувствуя её неудержимый смех.
Хотя смешного в тех поэмах было мало -
поэзия ему поблажек не давала.   
 

11

Жаль, я не видел ту помятую тетрадку:
её сосед решил для внуков не беречь.
Но в дневнике его, написанном украдкой
от Оли, часто поэтическая речь
себя являла так, что можно было где-то
заплакать над иной чувствительной строкой.
Когда бы мне сейчас позволил мой герой –
я смог бы показать, каким он был поэтом.
Но он сейчас в тюрьме, а я всё не решаюсь
похлопотать о нашей личной встрече с ним,
надеясь, что минёт пора бандитских шаек,
и будет каждый жид Россиею судим.
Тогда и Николай вернётся к нам с победой,
и я смогу о нём без робости поведать.


12

Пока же он сидит, а мы дрожим от страха,
в безумии крича, что нас не одолеть
ни янкам, ни жидам, ни прочим подлым ляхам,
мне остаётся лишь бряцать, тревожа медь
моих замшелых струн, по лире вдохновенной
и петь, боясь своей врождённой хрипотой
нарушить чей-нибудь нахмуренный покой
и повторить соседа подвиг незабвенный.
А впрочем, так и так мне хуже уж не будет.
Я – русский, а для нас любой годится гроб.
Важнее, что потом нам Божий Суд присудит.
Поэтому, пока я кое-как здоров,
продолжу мой рассказ про юность Николая
в той фабуле, в какой мне совесть позволяет.


13

Итак, о временах любви к соседке Оле
мне рассказал его потрёпанный дневник,
который я нашёл на самой верхней полке
в убежище его среди ненужных книг. 
Тогда уже его старушка-мама знала,
что я решил писать о нём большой роман,
и, «чтоб не угодил в него какой обман»,
заглядывать в тетрадь сыночка не мешала.
Дневник он этот вёл, пока его подруга
была ему верна, и он её любил.
И ни война, ни кровь, ни пуль душманских вьюга
ни разу не смогли лишь его ни сил,
ни жажды записать хотя бы только строчку
в заветную тетрадь без права на отсрочку.


14

Уже про их любовь я рассказал немного,
теперь осталось лишь добавить, что они,
войдя в неё своей особенной дорогой,
нашли в ней и приют особенный для них.
Казалось бы, она всегда одни и те же
услуги предлагает поданным своим:
один и тот же вздох, один и тот же грим,
один и тот же взор, и даже у одежды
там трудно отыскать оригинальность нитей,
поскольку ей милее пары без одежд.
И всё же юношам к лицу военный китель,
а девушкам, чей крест ловить лучи надежд,
издревле хороша туника Пенелопы,
какая уж давно не символ для Европы.


15

Европа та в то лето нас повеселила,
пусть не туникой, а лишь маркой «Adidas»
и жвачкой, пожевав которую, в могилу
сыграть был должен тот, кто родину предаст.
В Москве тогда  прошла грозой Олимпиада,
но если НАТО ей назначило бойкот,
то необидчивый и скромный наш народ,
всплакнув, решил, что наша лучшая награда –
голландский сыр с солёным финским сервелатом.
От этой мысли всякий делался смелей,
шепчась на кухнях о грехах партаппарата
и диссидентством заражая кровь детей.
Пройдёт всего лишь десять лет, и эти дети
возненавидят всё советское на свете.


16

По счастью, Николай уже ребёнком не был
и Родину любил не потому, что в ней
витал советский дух, а потому что небо
над нею становилось с каждым днём синей.
Десятый класс его манил и воплощеньем
мечты, и обещаньем Оли подарить
(так засветился взгляд её в лучах зари!)
ему себя на новый день его рожденья.
В аэроклубе он готовился к началу
прыжков, какие там бывали в январе,
а Оля честь свою отважно сберегала,
боясь прослыть распутной девкой во дворе.
Ей думалось, что он тотчас её разлюбит,
и смертный приговор ей зачитают люди.


17

Да, что ни говори, но у советской власти
хватало мудрости не поощрять разврат.
Ученикам тогда предмет любовной страсти
преподавался лишь вдали от школьных врат.
Народная молва сурово осуждала
нарушивших Руси наследственный закон,
и если человек был по уши влюблён,
то для него лишь брак являлся идеалом. 
Конечно, как в любой семье не без урода,
хватало и у нас блудниц и ходоков,
однако тот, кто верил в будущность народа,
хранил себя от тайных происков врагов.
И девочки ещё в пелёнках сознавали,
что честь для них важней пожизненной печали. 


18

Свобода, о какой скулили диссиденты,
уже держалась лишь на «баксах» ФРС*,
но наши «Колой» опьянённые студенты
не замечали, как на них хохочет бес.
Не замечали и в НИИ  интеллигенты,
листая возле урн курительных «Playboy»,
что их не секс, а ад зовёт на смертный бой
в такие радостно-пикантные моменты.
Трещала Русь, как лёд в апрельский день, трещала,
не зная, что её за ледоставом ждёт.
А тот, кто в эти дни читал под одеялом
Набокова, губил свой крепкий русский род.
Да-да! Уже тогда распутная Лолита
шептала нам о том, чем будет Русь убита.


19

До школьников ещё Набоков не добрался,
и Николай в тот год «Лолиту» не читал,
кружась по школе с Олей, словно в вихре вальса,
которым их тогда накрыл девятый вал
их трепетной любви. Всегда повсюду вместе,
за партой и в саду, на танцах и в кино,
они хоть и не пили водку и вино,
но всем казалось, что хмельные пели песни.
Однако Николай не забывал о Боге,
и Он его хранил от смертного греха.
По крайней мере, помня о желанном сроке,
душой он не был там, куда влекла рука.
В Рождественском посту он даже взглядом Олю
боялся раздевать. И был как воин в поле…


20

Седьмого января, в день своего рожденья,
он сделал первый свой торжественный полёт
над русскою землёй. Свободное паденье,
блеснувший в облаках улыбкой самолёт,
тугие струны строп, подобный солнцу купол,
и целых пять минут небесной тишины
над горизонтом сном спелёнутой страны,
похожей с высоты на патриарший куколь, -
всё это пережил, увидел и воспринял
счастливый Николай в тот самый час, когда
в его судьбу, как в люльке взорванная мина,
ворвалась, не спросясь, нежданная беда.
Земля ему сенца для ног не подстелила,
а братьев и отца уже звала в могилу.

21

В тот день он записал, что в краткие мгновенья
сниженья до него как будто донеслись,
когда он был готов к моменту приземленья,
их голоса, с земли стремившиеся ввысь.
А чуть пораньше - в те блаженные минуты
паренья над спокойно дремлющей землёй –
он видел крылья птиц вверху над головой,
слегка задевших нежный купол парашюта.
Но если это всё ему лишь показалось,
то в смутном чувстве одиночества, увы,
он обнаружил вдруг к себе тупую жалость,
увидев тень своей склонённой головы.
Однако эта тень, как и земная дрёма,
забылись им, когда он шёл с аэродрома.

22

Он думал, что Христос, рождённый этой ночью,
благословлял его и был на небе с ним,
что и Святая Дева с ликом непорочным
мелькнула где-то рядом платьем голубым.
Она давно ему казалась чем-то схожей
с любимой Олей, что ждала его сейчас
у своего окна, не опуская глаз
и видя взгляд его средь хмурых лиц прохожих.
И Николай спешил в желанные объятья,
и вот уже она, должно быть, вскрикнув: «Ой!..»,
волнуясь, поправляла волосы и платье,
какое он всегда срывал одной рукой…
Однако у подъезда возле «неотложки»
увидел он глаза своей домашней кошки.

23

И в тот же миг его заколотилось сердце,
как многотонный пест о колокольный шлём,
и реквием душил восторженное скерцо,
пока он забегал в наш потемневший дом.
Пока он открывал незапертые двери
своей квартиры тем же беленьким ключом,
который был вручён ему самим отцом,
когда им всем хотелось в их безсмертье верить
под новой крышей, в новом радостном жилище, -
кончалась юность в жизни начатой его,
и начиналась зрелость с запахом кладбища
в тех комнатах, где нет теперь уж никого. 
«Ещё вчера, сынок, у нас была семья, -
сказала мать, - и вот остался ты… да я…»


24

А скоро он узнал, что, возвращаясь в город
из санатория в стремительном такси,
отец и братья в нём сгорели, словно порох,
в тот миг, когда его бульдозер подкосил.
Сознание того, что к этому причастен
ни кто иной, как сам их старший сын и брат   
(у нас в дому  о том доныне говорят),
разбило навсегда его мечты о счастье,
какое он хотел построить на греховной
любви. Пусть от греха его избавил Бог,
но запросил такой немыслимо огромной
цены, что Николай себя простить не мог.
Нет, он не приказал его оставить Оле -
без Оли он не смог бы вынести той боли.

25

Отец спешил в тот день поздравить Николая
и с днём рожденья, и с геройским тем прыжком.
Возможно, видел он, по трассе проезжая,
как Николай спускался на аэродром
с небесной высоты. Тогда парашютисты
ещё не ублажали в праздник горожан,
и кто-то принимал их всех за марсиан, -
вот «марсиане» и свели с ума таксиста.
Но прежде, чем вручить подарок Николаю,
хотел он Божий храм на праздник посетить,
чтоб поклониться Сыну Божьему. Такая
возможность им в тот день светила… Может быть,
не отвлеки их Николай своим полётом –
они б ещё сто лет прожили без заботы…


26

Так рассуждали наши мудрые старушки,
из окон видя всё, что делалось в душе
сносившего к помойке ёлку и игрушки
и ставившего гроб на третьем этаже
безмолвного в его несчастье Николая.
Они и Олю вместе с ним тогда кляли
за то, что оставалась от него вдали,
и мать, когда она, усопших отпевая
в безлюдном храме, а потом в квартире,
не удосужилась слезинку проронить,
как будто уж давно жила не в этом мире,
как будто ей легко рожать и хоронить.
Я помню, как лукаво охали соседи,
и многие всерьёз внимали сплетням этим. 


27

Однако Николай знал истинную правду
и написал в те дни в заветную тетрадь,
что это Бог, своё на то имея право,
как Иова, его задумал испытать.
Признаться, я весьма напуган был такими
опасными словами, вдруг решив, что он
бесовским духом был в безумии прельщён,
и вряд ли этот дух его уже покинет.
Я думал, он хотел к Святым себя причислить,
с Пророками сравнять и Мучеником стать,
не понимая, что ему такие мысли
внушал не бес и не страдающая мать,
а жизнь, в которой он хотел найти опору
на Небе, а не там, где только смерть да споры.

28

Лишь Небо нам даёт предлог для подражанья.
В греховном мире нет достойных образцов.
Не потому ли так смешны переживанья
впадающих в грехи безсмысленных юнцов.
Одни берут пример с Ромео и Джульетты,
оправдывая свой неудержимый блуд,
другие, как Корсар**, грабительством живут,
а третьим по душе распутная Одетта***.
Сейчас детня у нас уж не читает книжки
и в маяки себе стремится выбрать тех,
кто больше всех похож на маленьких детишек,
и может лишь в деньгах стяжать себе успех.
А если денег нет у бедных папы с мамой,
то вместо счастья ждёт их долговая яма.

29

А Николай сумел найти себя в те ночи,
которые провёл у гроба в тишине.
Хотя тот гроб и был надёжно заколочен,
он видел и отца, и братьев, как во сне.
Останкам их одной хватило домовины,
но души обрели у Бога и простор,
и каждая - лишь свой светящийся убор,
и разную в очах застывшую картину.
Однако и отец, и братья сохранили
в картинах тех один и тот же чёткий фон,
какой им не могли испортить ни могила,
ни вечный (как твердят на погребенье) сон,
ни даже Страшный Суд, решающий: для ада
они явились в мир, иль требуют награды?


30

Тем фоном было то же голубое небо,
в котором пролетал на крыльях Николай,
и понял он, что Бог ему назначил жребий
вести их за собой сквозь небо в вечный Рай.
Не гордость за свои заслуги перед Богом,
не знанье про святую избранность свою,
не жажда быть всегда у жизни на краю,
не данная ему с рождения дорога,
а страх не оправдать отцовскую надежду,
убить себя грехом, наподличать, солгать
распахивал в те дни его сухие вежды,
и он не мог ни есть, ни пить, ни засыпать.
До самых похорон не видел он и Олю,
которая жила все эти дни в неволе.


31

Родители её, любя свою дочурку,
желали ей добра и, видя, как она,
то бродит из конца в конец по переулку,
то до утра сидит у тёмного окна,
вдруг запретили ей встречаться с Николаем,
сказав, что проклят он, как вся его семья,
что не годится им и Славных тех родня,
которая проститься с гробом не желает.
Узнав же, что у них родни и не бывало,
что пришлые они (цыгане, чудь, мордва?),
и вовсе разошлись, крича, что не хватало,
чтобы про них пошла скандальная молва.
И в день, когда оркестр тепличного совхоза
играл прощальный марш, с ней были только слёзы.


32

Двор помнит этот день. Шёл сильный снег. Сидели
на ветках тополей три красных снегиря,
от дома до ворот лежали лапы елей,
и гроб над ними плыл, как алая заря
плывёт по гребням волн в седом студёном море.
За ним шагал священник с дымом и крестом,
а следом Николай, с заснеженным лицом,
без шапки и шарфа, один, убитый горем.
Мать выйти не смогла. Её в пустой квартире
осталась сторожить немая попадья,
как будто лишь она одна в огромном мире
была для них и друг, и няня, и родня.
Тогда никто не мог понять: зачем там были
те трубачи, что так пронзительно трубили?

33

Но все, кто наблюдал за траурной картиной
из окон или просто так, со стороны,
протяжным криком, как гудком большой машины,
вдруг были до глубин их душ потрясены.
Откуда-то с небес раздался возглас: «Коля!..», -
и вмиг умолк оркестр, и с веток снегири
вспорхнули, и встряхнули гроб поводыри,
и тут же над землёй взметнулось платье Оли.
Как будто небо вдруг очистилось над самым
её окном, раскрытым настежь в вышине,
и из него, а не из-за оконной рамы,
шагнула Оля в вечность…
Здесь бы надо мне передохнуть.
Ведь и в тетради у соседа
был выведен не текст, а штрих её портрета.
 
34

На том рисунке он изобразил подругу
летящей в пустоте по чистому листу
окутавшей весь мир слепой январской вьюги
навстречу снегирям, деревьям и кресту.
Конечно, я решил, что так он видел Олю,
которая ушла на веки от него,
и не сумел уже придумать ничего,
как только начертать свой знак душевной боли.
Возможно, на рисунке Оля не летела,
раскинув руки, как иной парашютист,
а на снегу двора её лежало тело,
как тополиный, поздний и нелепый лист.
Как знать, о чём он мог в ту злую пору бредить,
когда убийцей стал, по мнению соседей?..

35

Представить, как ему пришлось в то время туго,
как он себя повёл, увидев на снегу
закончившую жизнь из-за него подругу
и зная, кто лежит в утроенном гробу,
я не могу. Увы, мне не хватает точных,
приличных, нужных слов и верных запятых.
Разумнее всего мне было б вставить в стих,
как Пушкин иногда, строфу из многоточий.
Я знаю, как иной придирчивый читатель
меня сейчас корит за то, что не роман,
а скучный водевиль ему суёт писатель,
где правды ни на грош, и всё сплошной обман.
Что делать? Нет моей вины в судьбе героя,
не я его создал - не мне её и строить. 
 
 
36

Однако поспешу зоилов успокоить:
Бог Оле не велел так рано умереть.
Не часто, но порой случается такое,
на что у нас ни зла, ни возражений нет.
Да и какое зло, какие возраженья,
когда страдает наш единоверный брат!
Что до меня, то я был безконечно рад,
что Оля не в венках нуждалась, а в леченье.
Кому-то сумасшедшей кажется попытка
девчонки показать, что жизнь её – фигня,
и легче умереть, чем вынести ту пытку,
какую для неё придумала родня.
Но ведь она тогда увидела, сигая
на землю из окна, страданья Николая!


37

И Николай ей был признателен безмерно
за ту любовь, какую девочка смогла
взрастить в себе и подарить ему. Наверно,
без Оли жизнь его окутала бы мгла
такой печали, от которой невозможно
избавиться одним дыханием молитв.
Когда душа не знает, чем она болит,
и ищет корень зла не в будущем, а в прошлом,
тогда Господь её мученьям не мешает,
тогда её лишь время лечит и любовь.
О прошлом много я прочёл у Николая,
к нему тогда он возвращался вновь и вновь,
любя отца всё больше с каждой ночью,
и изучая повесть Славных внеурочно.


38

В то время он и стал писать в свою тетрадку
о том, что только мог о прадедах узнать,
сначала проникая в стол отца украдкой,
а скоро (лишь смогла подняться с койки мать)
уже ни сколько не скрывая любопытства
к своим корням и всей истории страны,
опять горящей  в ярком зареве войны,
как на Балканах в век султанского безстыдства.
Но собирая пыль истории по крохам,
он часто громко вслух беседовал с отцом
и забывался даже в школе на уроках,
ходя на них с таким нахмуренным лицом,
что всех детей его забывчивость пугала,
а педагоги пропуск ставили в журналах.


39

Отец с тех самых пор, как переехал в город,
читал студентам курс растительных наук,
однако на столе его всегда был ворох
журналов и газет, какими свой досуг
он плотно заполнял, всё дальше погружаясь
в историю своей обманутой страны.
Но не одни преданья русской старины
тревожили его: нередко он, ругаясь,
ходил вокруг стола, как лев в дубовой клетке,
и если за него тогда боялась мать,
то Николай, напротив, сидя на кушетке,
старался те рычанья грозные понять.
И многое тогда открыл ему родитель,
о чём бы не поведал ни один учитель.


40

Он говорил, что всю культуру понемногу
прибрал к рукам издревле чуждый нам народ,
который, ненавидя истинного Бога,
под дудку сатаны и пляшет, и поёт.
Что русский человек стал на Руси изгоем,
и над его душой везде уже стоят
те, что стремятся нас забрать с собою в ад,
считая наш народ неполноценным «гоем».
Что нам пора изгнать поганцев ото всюду
и вырвать, наконец, сей нездоровый зуб,
иначе скоро всем они обрежут уды,
и не спасёт уж нас ни Бог, ни «Русский клуб»****.
Теперь, слова отца казались Николаю
мудрей всех слов, какие в школе изучали.

41

Однако он тогда ходил не только в школу
и не во все обедни посещал наш храм.
Пока спасали от самоубийства Олю –
он каждый день бывал, как верный рыцарь, там,
где у дверей всегда стояли санитары,
а в коридорах рожи строили ему,
как «мудрецу, который пропил Колыму», 
и короли без слуг, и коньяки без тары.
В том жёлтом (по его тупой окраске) доме,
на улице, какую начинал Почтамт,
и украшал Дворец Культуры, в светлой дрёме
ему являлась Оля. Почему-то там
она была такой  мучительно-прекрасной,
что Николай её судьбу мог видеть ясно.

42

Да, он всё знал уже тогда, однако всё же,
как мотылёк к огню свечи, стремился к ней,
поверив, что она его предать не сможет,
и вряд ли он найдёт надёжней и верней
себе жену. Ему всего семнадцать было,
ещё он должен был закончить школу и
отдать свой долг стране. Стать жертвою любви
никак в его мечты и планы не входило.
Но, видно, таковы природные законы:
мужчины созревают именно тогда,
когда любовь для них является препоной
на жизненном пути, и тащит в никуда.
Немногим Бог даёт ума и нужной силы
не променять мечту на грудь и попку милой.


43

Нет, Николай тогда глупцом и рохлей не был
и думал не о том, чтоб мужем Оле стать,
отставив от себя и Родину, и небо
и сделав полем битв скрипучую кровать.
Он Олю представлял своею Ярославной
и видел, как она горюет на стене,
пока он бьёт врагов России на войне,
где добывает ей заслуженную славу.
Но иногда его смущали те улыбки
и взоры из-под косо сморщенных бровей,
которые она дарила по ошибке
не Николаю, а кому-то из врачей.
Зимой там часто появлялись практиканты,
и под халатами порой скрывались франты.


44

Но, наконец, она вернулась из больницы,
и ревность у него исчезла без следа.
Опять в тетрадке шли спокойные страницы,
которым не грозила новая беда.    
Опять они в обнимку приходили в школу,
опять на них смотрел, завидуя, весь класс,
опять соседок наших неустанный глаз
косился на живот под Олиным подолом.
Теперь уж ей любить соседа не мешала
сознавшая вину в её паденье мать,
а Николая мать лишь тихо и устало
просила иногда родных не забывать.
Но как он мог забыть, когда на всех страницах
сияли между строк их радостные лица!..

45

Нередко Николай писал братишкам письма,
рассказывая им о подвигах солдат,
которых видел он сквозь розовую призму,
когда читал в газетах списки тех наград,
какими награждались на войне мальчишки,
всё чаще прилагаясь к цинковым гробам.
Тогда уже «груз двести»***** стал привычен нам,
как будто составлял военные излишки.
Да, Николай считал, что смерть отца и братьев
явилась не случайной прихотью судьбы,
а жертвой - ради тех, кто будет на параде
победы под сигнал фанфар и гром трубы
ломать через колена рваные знамёна
врагов, не в первый раз Россией побеждённых.

46

Конечно, и себя средь них он видел так же
бросающим в костёр добытый в битве стяг,
пропитанный насквозь поганой кровью вражьей, -
и значит, гибель братьев вовсе не пустяк,
и значит смерть отца не горе, а победа…
Так думал Николай той жаркою весной,
когда одни спешили жертвовать собой,
другие млели от продлившегося лета.
Не только потому, что май пришёл в апреле,
и не из-за того, что время отвели
на целый час назад – мы все тогда балдели
от мысли, что нашлись в глуби родной земли
достойные сыны и дочери России******,
восставшие на бой с потомками «мессии»*******.

47

Я написал «мы все»  и сразу же осёкся,
подумав: а была ль на русском-то дворе
пора, когда народ в одной духовке пёкся,
одной страдал бедой, в одной сидел норе?
Увы, такой поры я что-то не припомню.
Ведь даже в самый злой (читай свой смертный) час,
когда враги с мечом всем скопом шли на нас,
в них кто-то узнавал свою родню и ровню.
Когда нас превратить в скотов хотели немцы,
немало было тех, кто их прихода ждал,
а прежде запускал в свои родные сенцы
испивший нашу кровь до донышка кагал.
Поэтому вперёд я буду осторожен,
но не скажу, что мир в России невозможен.

48

Довольно полегло за этот мир героев.
Ведь и Афганистан был призван научить
нас умирать в бою, шагать сплочённым строем,
тянуть одну нам всем завещанную нить…
Но про Афганистан в истории соседа
я расскажу, пожалуй, в будущей главе.
И о любви его, поддавшейся молве,
придётся мне ещё немало вам поведать.
Я в ней не наторел, и, может статься, где-то
не понял, что к чему, о чём-то умолчал.
Она сумела стать опорой для соседа,
быть может, в ней сосед увидел идеал
того, к чему Христос нас вечно призывает.
Не знаю. Но боюсь, не в ней вся правда Рая.   

                конец третьей главы

_________________________________________________________

*     -  ФРС  - Федеральная Резервная Система США.
**   -  Корсар – герой одноименной поэмы М. Ю. Лермонтова, пират, романтический душегуб.
*** -  Одетта – героиня романического цикла М. Пруста «В поисках утраченного времени».
**** -  «Русский клуб» - объединение национальной русской интеллигенции. Негласно возникло в 1968 во Всероссийском обществе охраны памятников истории и культуры (ВООПИК) под крышей секции по комплексному изучению русского наследия. В этом клубе впервые за многие годы начинают обсуждаться животрепещущие вопросы формирования и развития русской культуры и духовности. В национальный оборот снова включаются ранее запрещенные имена выдающихся русских деятелей и мыслителей прошлого: Данилевского, Каткова, Розанова, Леонтъева, Победоносцева, Иоанна Кронштадтского и Серафима Саровского.  «Русский клуб» возглавляли писатель Д. А. Жуков (председатель), историк С. Н. Семанов и П. В. Палиевский (заместители). В течение нескольких лет клуб был центром формирования и развития русской патриотической мысли. Лучшие умы России пытаются осмыслить причины трагедии, постигшей Отечество. Клуб собирался в Высокопетровском монастыре в Москве. На его заседаниях, кроме уже перечисленных выше деятелей ВООПИК и участников конференции в Новгороде, активно работали: В. А. Чивилихин, В. А. Чалмаев, В. В. Сорокин, И. И. Кобзев, И. С. Глазунов, Ю. Л. Прокушев, Г. В. Серебряков, С. Г. Котенко, И. А. Кольченко, О. Н. Михайлов, Н. М. Сергованцев, А. И. Байгушев, О. И. Журин, В. А. Виноградов, М. П. Кудрявцев, В. Д. Захарченко, Л. П. Кабальчик, Н. А. Сверчков, З. А. Ткачик, А. П. Ланщиков, Е. И. Осетров, А. В. Никонов, С. Ю. Куняев.
«“Организационно, — писал один из членов “Русского клуба” А. И. Байгушев, — мы приняли церковную структуру. Монастырь, Петровка, 28, был у нас чистилищем. Здесь был как бы открытый храм, и сюда свободно в любой день, в любой час могли зайти на постоянную службу, т. е. на любое мероприятие, любой творческий вечер, русские миряне. Здесь мы приглядывались в новым лицам, отбирали, кого какими интересами привлечь, а кого постараться под тем или иным предлогом отшить. Постоянные и проверенные (в общении, в “соблазнах”, мы не гнушались и анкетой) попадали под негласный статус оглашенных. Их мы уже сами начинали настойчиво приглашать на русские мероприятия, давали несложные, больше для проверки, просветительные поручения. Из «оглашенных» лучшие попадали в “верные” и уже могли посещать наши “русские вторники”, на которых шла основная духовно-строительная работа. Здесь поочередно каждым из наиболее активных членов «Русского клуба» делался доклад на предложенную им самим русскую тему».
“Мы, — сообщает тот же член клуба, — не решались начинать хотя бы закрытые собрания “Русского клуба” с молитвы. Хотя священники появлялись рядом с нами на наших “светских” собраниях впервые не замаскированно, не стыдливо, а гордо в облачении и при регалиях, но нам только еще предстояло вернуть... самим себе собственное русское достоинство, чтобы не дрожать перед иудо-атеистами, а гордо осенять себя на людях нашим православным крестом. Однако “безмолвие” (исихазм) и благородный “византизм” сразу стали духовными знаменами “Русского клуба”. Валентин Дмитриевич Иванов, знаменитый исторический писатель, автор “Руси изначальной” и “Руси Великой”, с первых же шагов “Великорусского монастыря” стал его иереем. После многих лет преследования и травли он с особенным жаром отдавался клубу, найдя здесь самую благородную, затаив дыхание слушающую его аудиторию. И то же надо сказать об Олеге Васильевиче Волкове, несломленном многолетним ГУЛАГом публицисте, дворянине самых высоких кровей, вдруг радостно увидевшем, что Россия еще жива, что идет молодая здоровая смена, в которой не убит масонским интернационализмом православный русский дух”.
Несмотря на возвышенный “византизм” и внешне почти церковные формы организации “Русского клуба”, большинство его членов оставались практически неверующими и невоцерковленными людьми, хотя все они осознавали огромную созидательную и жертвенную роль Православной Церкви в русской истории и культуре. Осуждая еврейский большевизм за геноцид русского народа, они вместе с тем не смешивали его с русским государственным направлением, которое придал коммунистической власти И. В. Сталин. Более того, некоторые члены клуба были горячими почитателями этого великого человека. Положительный опыт сталинских национальных реформ 1940-х — н. 1950-х, остановленных космополитическим режимом Хрущева, подталкивал их к абсурдной мысли о возможности соединения большевизма с Православием (С. Н. Семанов) или, как иначе выражались Г. М. Шиманов и М. Ф. Антонов, “соединения Нила Сорского и Ленина”, Православия с ленинизмом. Конечно, такие мысли могли возникнуть только в атеистическом сознании. По мере его изживания и воцерковления взгляды “национал-коммунистов” менялись в сторону традиционной русской идеологии.
Деятельность “Русского клуба” внесла большой вклад в возрождение национального сознания и в воспитание сотен, а может быть, даже тысяч русских людей в духе любви к традиционным духовным ценностям Отечества и беззаветном служении им. Однако в своем стремлении обратиться к более широкой русской аудитории члены клуба наталкивались на глухую стену запретов, что вынуждало их искать другие, подпольные формы распространения национальных знаний». (Из статьи О. Платонова «Русисты» для интернет-издания «Хронос»).

***** - «груз двести» - цинковые гробы, в которых отправляли домой трупы погибших в «горячих точках» солдат.

****** - Весной 1981 года еврейской интеллигенцией во главе с председателем КГБ еврейским коммунистом Ю. В. Андроповым была организована кампания против русского патриотического движения. В марте Андропов направил в Политбюро записку, в которой отметил создание среди интеллигенции движения “русистов”. “Под лозунгом защиты русских национальных традиций, — доносил глава КГБ, — они, по существу, занимаются активной антисоветской деятельностью”. Андропов ставил вопрос о скорейшей ликвидации этого движения, угрожавшего, по его мнению, коммунистическим устоям больше, чем т. н. диссиденты.
«…По новому делу “русистов” уже в апреле 1981 с поста главного редактора журнала “Человек и закон” увольняется русский историк (в свое время зам. Председателя «Русского клуба»)   С. Н. Семанов. В августе арестовывается публицист А. М. Иванов, автор известных в патриотических кругах статей в журнале “Вече” и работ “Логика кошмара” и “Рыцарь неясного образа”, в которых раскрывается преступная сущность большевистского руководства, а история компартии была справедливо показана как “непрерывная цепь заговоров, переворотов, грубого насилия, задуманных и осуществленных людьми, мечтавшими только о сохранении своей личной власти”. Иванов был связан со многими представителями русской интеллигенции, в частности с художником И. С. Глазуновым и историком С. Н. Семановым. Путем подслушивания чекисты, в частности, установили, что Семанов призывал к борьбе с космополитическими силами, справедливо отмечая, что кончился “период мирного завоевания душ. Наступает революционный период... Надо переходить к революционным методам борьбы... Если мы не будем сами сопротивляться, пропадем”. В марте 1982 Семанов был схвачен и отвезен в Лефортово (после допроса отпущен). Вместе с Семановым пострадал еще один сотрудник журнала “Человек и закон” — Г. В. Рыжиков, составивший ряд документов, в которых выдвигал требование “чистки” высшего партийного аппарата, засоренного сионистами и им сочувствовавшими.
В конце 1981 космополитические власти разгромили редакцию журнала “Наш современник”, уволив двух заместителей главного редактора, в том числе выдающегося русского публициста Ю. И. Селезнева (вскоре после этого скончавшегося).
На совещаниях в ЦК подверглись критике такие выдающиеся книги русских писателей, как “Лад” В. И. Белова и “Память” В. А. Чивилихина. Слово “русский" изымается из официального обихода. В газете “Правда” организуются выступления еврейских интеллигентов против изучения русской истории и культуры. В “Литературной газете” и журнале “Вопросы литературы” велись нападки на ученых, изучавших творчество русских философов Соловьева, Федорова, Флоренского.
Антирусская история космополитической и еврейской интеллигенции стала прологом к установлению антирусского, криминально-космополитического режима Ельцина и разрушения СССР». (Из статьи О. Платонова «Русисты» для интернет-издания «Хронос»).

******* Потомки «мессии» - те, к кому обращены слова Христа: «Ваш отец дьявол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего» (Иона, 8 – 44).