Место под солнцем

               …и путешественнику негде остановиться
                Иосиф Бродский

1.

Никогда не знаешь, откуда выскочит заяц.
Впрочем, чаще - солнечный, из оконца.
Я гляжу на него, как глядит китаец
на приют обогнавшего их чухонца.

Что же касаемо до приюта
(кабинет философа, он же - келья),
то его обитателю предпочтительнее каюта
и маршрут кругосветный до опупенья.

2.

Он (она), обитатель (-ница),- обелиск бессилья
на паркете комфорта - пока созерцает тучки
и муху, предпринимающую отчаянные усилья,
чтобы отклеиться от липучки.

Нечто общее есть у них, несомненно
(не у мухи с липучкой - у мухи с нашим
альтер эго лирическим): воздух, стены,
в том числе крылья, которыми уж не машем.

3.

Ибо стены, как их ни взрывай, побеждают воздух
очевидностью, осязаемостью и прочим.
И когда мы до звёзд доберемся – мы их там найдем, на звёздах,
ибо мы находим, что сами хочем.

А чего не хочем - то нас находит
и крадёт, и проигрывает в «орлянку»,
и потом безнаказанно в мире ходит,
и его в прицел не поймать ни танку,

4.

ни наёмному снайперу. Что-то в датском
королевстве неладно: не в срок молоко скисает.
То ли пол сменить. То ль в ашрам податься.
То ль на небе неважно с правописаньем...

...Раздеться бы да и плюхнуться на песочек,
и лежать, и чтоб волны лизали пятки.
Надоело жужжать мне пчелой рабочей,
потому что только остатки сладки

5.

мёда словесного, коими по наследству
Бог знает кому предстоит питаться.
Что мне Эвтерпы ангелоликой соседство?
Лень мозгой, клешней шевелить, напрягаться.

Нас учил беспечности Брат воскресший:
«птицы небесные... лилии полевые...»
И на мир спасённый, хотя и грешный
каждый день смотрю я - всегда впервые.

6.

Вижу море, горы и кипарисы.
А за камнем - лукавый мальчонка-лучник.
И не прекращается суд Париса,
потому что любая бывает лучше,

чем другая. Что до Елены, Троя
просто город богатый и, значит, лаком
для бандитов ахейских. Да мужичьё порою
склонно к бессмысленным вовсе дракам.

7.

О, размер ленивый морской истомы,
наплыванья размеренных волн на берег!
Только здесь возникает во мне чувство дома -
здесь, у моря, вдали мировых истерик.

Полной грудью - йодистый воздух сонный!
И над чьей-то кудрявой бессмертною головою
всё венок олеандровый невесомый
тихо плывёт к горизонту солнечною тропою...

8.

...Путь отрезан. Ты можешь купить билет,
сесть в вагон, пить чай и смотреть, как мимо
пробегают ели, берёзы, как лунный свет
пробегает по ним, но дело непоправимо.

Ты не можешь вернуться: некуда. Город тот,
где ты появилась на свет и где свет в тебе появился,
не разгромлен бомбежкой, не отделился от
школьной карты - в крови твоей растворился.

9.

Если заглянешь в себя, глубоко вовнутрь, -
в лёгких возникнет воздух арбатских цветных фасадов,
вечеров на Покровке, чертановских росных утр,
обрамлённых цветением яблонь в безбрежье сада.

Перед лесом склонись - он воистину был отцом,
ты - его плоть от плоти и свет от света
блудная дочь. Свой экватор тебе кольцом
нацепила на палец дряхлеющая планета.

10.

Ты помолвлена с небом. Лучшего жениха
не придумать и в келье с намоленною постелью,
ибо святость зависима от греха
и тем более, если становится самоцелью...

Нет конца путешествию. И хорошо, что нет.
Нет и цели. Трясущийся скорый поезд.
Электрический свет в окне. В облаке - лунный свет.
В страстном объятии сброшенный Млечный пояс...

11.

Я стою посреди пространства. Я часть его.
И мою шевелюру приятно ерошит ветер.
Нет ничего чужого, как нету и ничего
своего. И сладостно жить на свете.

И за что эта сладость? Июльский мир
с деревами, что учат без назиданья
вертикали стремлений. Птичий античный пир.
И нерукотворные явно зданья

12.

Праги, Парижа, Антверпена, где - везде! -
чашка кофе со сливками и сигарета
образуют клочок отчизны. Полагаю, и на звезде
в безымянном созвездии того света,

кофе глотнув, затянувшись, я обрету
чувство дома. Под вечер нагрянут гости,
с коими в жизни земной редко виделись. На свету
наш приют последний, не на погосте.

13.

Впрочем, я еще пожужжу, подребезжу крылом
над варяжскими фьордами, над крымским ли побережьем,
над обречённым миром, идущим в распыл, на убой, на слом,
но так весело, нежно и безмятежно!..

...Одиночество. Весело! Рыбий жир
пить не надо, не надо спешить к уроку.
Пред тобой как приданое целый мир,
только наскреби на дорогу.

14.

И не надо изъянами наготы
пред мужицким хищным маячить глазом.
Кем бы ты ни была, пусть никем, но ты -
дух живой, неуёмный разум.

И не надо перед так наз. друзьями изображать
гения, дрессированную обезьянку,
и невесть от кого и кого в нищету рожать
и себя выворачивать наизнанку.

15.

Одиночество - это верховный знак.
Знак избранничества, невозможности расставанья.
Это чтоб лучше видеть тебя, горний Зрак
устанавливает дистанцию, расстоянье.

Да и можно ли быть одинокой, когда с тобой
небо, воды, камни, деревья, птицы?
Апофеоз свободы - и нету словца «домой».
Хинная горечь разлуки - и не к кому возвратиться.

16.

...Словно колотый сахар на стол богов,
но нетронутый ими, античный мрамор
громоздится под солнцем. Из тьмы веков
я его созерцаю, как скифский варвар,

обращённый в вечную веру: пред красотой
и оружье сложив, и забыв нац. гордость,
словно боги мне повелели: «Стой!»
Нежной плоти нежнее здесь камня твёрдость.

17.

Но снедает мя ревность по моему,
по резцом истории не тронутому простору:
по лесам первозданным, степям, уму
неподвластным, но щедро открытым взору.

И по их безыскусности, красотой
превосходящей созданья премудрых греков,
по жилищам нашим с их простотой
нор звериных - жутким, по здешним меркам.

18.

Только мне уже не вернуться в родную глушь.
Мне, рабу, собирать здесь чужую жатву
и ревнивым местным богам – похитителям лёгких душ -
приносить бессловесну скотину в жертву.

И я вижу время, когда уж не будет степей, лесов,
только город: дворцы да храмы, лавки да мастерские,
да жилища до самых небес - аж то тех, олимпийских высот.
Но хаос победит. Ибо вечны одни лишь стихии.

19.

...Высокое небо в его первозданном виде.
Ангелы переговариваются на иврите.
На псевдоантичный портик, на выщербленные ступени
ложатся крон пожилых кружевные тени.

Раздроблен пейзаж нелюдимой рябой рекою,
но собран опять воедино вышколенной рукою
художника, - так вот и нас соберут по крохам,
чтобы время судить по его эпохам.

20.

По грязно-розовому гравию гули снуют босые.
Фонтан преломляет в радугу солнечные косые
лучи, преломлённые также карим зрачком, без цели
перебирающим лепестки капители.

Молитвенный лепет листвы означает: ветер.
Покусывает запястья козлиный свитер,
и в сознанье всплывают вериги и власяница,
приближающая к Тому, Кто торопится удалиться

21.

от очевидца, инкогнито сохраняя.
Его подобья и образы, изгнанные из рая,
курят, едят эскимо, сплетничают, судачат.
И молния с громом уже ничего не значат,

кроме как «гром и молния». Расколдованная природа
сузилась до размеров дачного огорода.
Но худшее, что могло приключиться с нами,
уже приключилось: геенны лубочное пламя

22.

не испугает тех, кто были золой и пеплом
концлагерей. В июльском миру окреплом
в бессрочном отпуске Мефистофель,
раздевшись по пояс, окучивает картофель.

...Рим в первую очередь. Разумеется, Рим.
Рим, распявший Христа и Его утвердивший
выше божественных цезарей. Пилигрим,
в Рим номер один из номера три прибывший,

23.

созерцает развалины, будто бы кроме них
здесь ничего и не было от сотворенья мира,
словно они умышленны, и строгий латинский стих -
противовесом. Впрочем, здесь нынче лира -

денежная единица (истории каламбур).
Пилигрим, предающийся сладкому far niente,
лениво сравнивает мраморных стать фигур
со статями плотских (прикинув на постаменте

24.

стоящими проходящих), не в пользу последних. Sic
transit gloria mundi, и мы туда же.
Гай Юлий был эпилептик, Тиберий - отпетый псих,
Нерон - не бывает вменяемее и гаже.

Но в целом красиво. В особенности с холма,
с которого Тасс говорил октавой порой иною,
как молвил другой стихотворец, чья голова
увенчана славой, как заведено, двойною:

25.

и лавром, и тёрном. Его ученик, держа
маслину в шуйце, в деснице - бокал «мартини»,
бормочет по-русски в рифму, пока душа -
animula vagula blandula - плачет на Палатине.

От счастья? От грусти? От надобности блуждать
в пространствах равно прекрасных и равно чуждых?
Как будто бы знает: чтоб низошла благодать,
порой выходить из дома совсем не нужно...

26.

...Путешественник смотрит в даль. И даль
смотрит в него. На сетчатке её простора
путешественник выглядит как деталь
всё в себя вобравшего кругозора.

Ломкий контур гор, всплески прибоя, снасть
рыбачьей лодки, что тычется носом в берег,
как в сосцы материнские. Путешественник, всласть
надышавшийся воздухом двух Америк,

27.

Старого Света, Азии и её
северной, с неопределённым лицом, соседки,
на некоем побережье тянет сомнительное питьё,
чайкам бросает, закончив обед, объедки.

Дальше ехать некуда, ибо земля кругла.
И куда б ты ни шёл – возвратишься к исходной точке.
Поиск места под солнцем сводится к поиску своего угла,
и, смеясь, глядит Диоген из бочки.

28.

Настоящее путешествие начинается не тогда,
тогда поезд трогается и самолёт взмывает,
словно карты, тасуя веси и города,
и пространство сужается и убывает,

а когда ощущаешь, что под ногой земля,
над головою небо, и ты - меж ними.
Так всю жизнь путешествуют тополя,
и земля, и небо, и Тот, Чьё имя

29.

только всуе и произносим мы с давних пор, -
лаптем черпаем щи, когда есть половник.
Сам и путь и попутчик тебе простор,
только ты уж не путешественник, а паломник...

...Можно придти и всё-таки не вернуться.
Можно вернуться и всё-таки не придти.
Можно в своей берлоге пить чай из блюдца
и при этом всё-таки быть в пути.

30.

Потому что путь - не только кривая на школьной карте,
не жужжанье пропеллера, стук колес,
но и витраж окна, бирюзовый в марте,
и левкой в объятиях пчёл и ос.

Это время, глядящее на пространство,
как даос на конфуцианца и наоборот.
Это весёлая пестрядь непостоянства,
чье имя - личность, семья, народ.

31.

И четыре сезона в повторе неповторимом,
жизни незапечатанное письмо.
Это расстояние между Меккой и Римом,
что на небе едины, как небо само.

Это книга, раскрытая на странице,
сквозь которую, как с балкона, глядит Давид
на купанье Вирсавии. Это реки водица,
что, так и не убежав, все бежит, бежит...

2000