Наказание молчанием

1

Чьим волеизъявленьем, много заблуждаясь, мы
привносим глупости свои, стремления и темы,
страдания, болезни духа и тотемы
в круговорот вселенской тьмы?
Зачем в звериной мы зачаты колыбели?
Какой бесцельности
или ужасной цели
из жизни в жизнь служить
осуждены?

2

Дрожанием земли циклоповы шаги весьма напоминал
ударов, камнем напряжённым отражённый, звук.
Он слаб, почти неслышен, продолжительно бывал,
но становился непонятно отчего, и для чего, и вдруг –
отчётлив, крепок, временами странно сдвоен,
и слышен становился рёв толпы,
сравнимый с рёвом сотни скотобоен,
и страшный шелест многих тысяч человечьих ног;
и становилось слышно, как таран,
стеною сокрушаемый, трещит.

– Кто заточение моё напрасно потревожил, кто стучит, –
рассеянно спросил самоуверенный пророк,
проникнуть ухищряясь слухом
сквозь пещеры каменный провал.
– Ответь, служивый, мне.
Своим немногословием ты нынче похвалы достоин.

– Они, – ответствовал снаружи страстотерпца стерегущий воин, –
они, кого ты столько раз, безумец, призывал!
Теперь ты можешь быть доволен и покоен:
исполнилось заклятие проклятое твоё –
они пришли по наше злато, девок и тряпьё!
Так отвечал пророку молодой сердитый воин,
привольно опираясь на тяжёлое копьё.

– Мне надоело это слушать, наглый неумытый раб! –
вскричал пророк, премного сердцем дерзновенным разъярившись. –
Какое дело им до ваших тощих коз, монет и грязных баб,
когда несут они законов божий глас и мировую справедливость?!
Веди сюда кагана! Судный день для вас, язычников, настал!

А бой на стенах городских меж тем свистал,
зубами скрежетал и хохотал.
Стонал снаряд баллисты,
чёрной глыбой в поднебесье взвившись,
и в городскую площадь ухал,
и убивши, и разбившись,
и вар визжал, на головы штурмующим излившись,
и тошнотворно пахли визги подгоревшим в очаге мясцом.

– Ты позовёшь ко мне кагана, глупый раб, в конце концов?!

– Отстань, старик! Теперь не до болтливых мудрецов!
Подвалы полны мертвецов!
И кой тебе подлец внушил нелепость,
будто б ты – Христос?

– Ты станешь обвинять меня во лжи, презренный пёс?

– Что твоя ложь, коль лгут даже священные писания.

– Да я ниспослан вам Отцами Мироздания!
А воле Бога ты, язычник, лучше не перечь!
Иль к вечеру уже исполнится Его, да и моё желание:
связать тебя и до смерти, беспутного, засечь!

– Зачем гадать, когда во всех посулах Бога точку ставит меч?

3

В те дни едва проглянуло прохладой ветреное лето
из голубых туманов затянувшейся весны.
Луга и нивы где-то высыхали, зеленели где-то,
а над задымленным рассветом долго нависал подтаявший венок луны,
когда, со вздохом виноватым, в город рухнул добрый кус стены
и тридцать воинов им были заживо погребены.
Тотчас же в пыльной бреши зашныряли полулюди-полутени,
и с горьким воплем пали на колени
пред идолом бесстрастным полуголые волхвы.
Седые посыпались прахом головы – увы:
молитвы оказались, будто их податели, лукавы.
Всё новые и новые оравы
стремились в бой на звонких крыльях зла и славы,
железом выясняя, боги чьи на этом свете правы,
и кто из них достойнее других людской забавы,
людских надежд, молений и молвы.

Но изменило что-то вдруг,
казалось бы, решённый облик битвы.
С колен привстали свежей вестью привлечённые волхвы,
а лава нападавших вспять, толкаясь, почему-то покатила.
Ей вслед звучал на стенах крик,
переходивший в визг:
«Смотрите! Там – Аттила!»
Тотчас же свист баллисты
обратился в неуместный писк,
повис покинутый на произвол таран...
То конница копытами в мембрану степи, приближаясь, колотила.
Свирепой сталью полыхала степь, и рокотала, как огромный барабан;
и воинство гревтунгов, ощетинясь, огрызаясь, уходило,
и вскоре пыль движения его осела в травы, будто утренний туман.

4

На троне жёстком, золотом и в окружении вассалов многих
восседал тогда вождём Аттила.
Чадили факелы по стенам преисподней предыдущих королей.
Заботой предводимое обычною своей,
столично копошилось скопище услужливых людей –
склоняя голову, входило в мрачный зал
и так же, поклоняясь низкой двери, выходило.
Разило запахом конюшни, псарни,
пахло питой брагой и гнилым сенцом
громоздкое величие одежд, шеломов и венцов,
что встало за царём своим, теснясь, полукольцом.
Аттила всем слегка внимал, качал ногой, скучал лицом.
Вдруг оживился взгляд козлобородого богатыря:
из шумных недр толпы, к престолу путь себе торя
железной дланью, сходной с дланью злого рока,
тащили воины слегка побитого каменьями пророка.
Брыкался тот, но делал это зря –
предстал-таки пред очи он смешливые царя.
И пусть он взглядом в пол раскрашенный прилежно упирался,
и в ноги пасть царю никак не собирался,
в затылок ему вставивши готовое разить копьё,
исполнил воин назначение потешное своё.

– Чем мои люди пред тобою оказались виноваты?
Зачем чужому богу призывал молиться и виниться ты?
И ратовал почто, чтоб нами овладели супостаты,
пока толпа тебя за бороду, паршивца, не схватила? –
со строгостью большой спросил строптивого Аттила.

– Затем, что неумна и Богу в жизни не верна
твоя заблудшая и пьяная страна!
Народ в ней дик! И дьявола в народе тёмном поощряешь ты!
Без Бога твои люди – грязные скоты!

Народ такое заявленье возмутило;
но, властно вскинув руку,
продолжал допрос охальника Аттила,
оставив без вниманья возгласы: «Распни его, распни!»

– А ну-ка, старый дурень, объясни.
Да уж от спеси как-нибудь не тресни.
А я вниманием твоё нравоучение почту,
коли от бога в самом деле ты имеешь почту.

– Для упражнений в остроумии ты цель, каган, избрал не ту!

–Тогда прости, достойнейший, моё невежество и простоту.

– Есть истины значеньем много выше истин нынешнего дня!

– О да! И все они, конечно же, в кармане у тебя!
Теперь и ты своею простотой донял меня!
Да ведомо ль тебе, святейшему шуту, что, коль сажусь на боевого я коня,
все смыслы завтрашнего дня
мой лук несёт в своей натянутой тетИве?
Быть может, ты и станешь прав, но лишь в ретроспективе.
Мне же сегодня надобен решительный ответ.
Молчишь? А это оттого, что не в отечестве своём,
во времени своём пророков не было и нет!
А мой народ?
Он разве худосочный и субтильный?..
А ведь чужую веру никогда добром не примет сильный!
И чтобы бога своего на место наших истуканов утвердить,
ты должен был не проповедовать, но победить!
И наших недругов
ты с этой целью стал, блаженный, призывать!..
Ты много, очень много согрешил...
И в день иной тебе б несдобровать,
но я сегодня добр и потому решил:
тебя проводят за Дунай.
Ступай, старик, ступай!
Да киньте-ка в его мошну зерна да горсть-другую серебра и злата.
Не станем повторять ошибку Понтия Пилата:
да не пребудет недостойному неподобающая честь –
крест мученика по векам и весям несть!

5

Июльским ранним утром, накануне старой мировой войны,
в пределах вздохами исполненной и сонным ахом тишины
дремали, сёдла в головах сложив и перейти рубеж готовы, гунны;
приблудный скальд трепал звеневшие вполсилы струны
и напевал себе под нос о прелестях покинутой страны.
На западе, с вестготской стороны,
стояли в алых облаках сигнальные дымы;
в доспехи, по тревоге пробудившись, облачались легионы,
и, за отсутствием разведки электронной,
шпионы надевали странников лохмотья и сумы.
С востока озаряло поле брани будущей полсонное светило,
и в даль глядел обряженный в воинственный металл Аттила,
и усмехался горько он кануну мировой войны.

6

Забвенья плащаницей снег сокрыл следы Гипербореи –
ристалища деяний безымянно погребённых.
Светило предзакатное безоблачно алеет
на мегалитах, ветром оголённых.
Витают знаки затерявшихся преданий –
их прозаическая быль и поэтическая ложь.
Здесь жизней прежних чувствуешь неуловимое касание,
и в сердце уязвлённом то касание рождает дрожь –
петля намёков душит, хлещет плеть нечаянных догадок.

О Боже,
до чего же век народов безобразно краток!
И горек он, будто праматери заплаканный платок!
Быть может, это наших дней разбросан по снегам немыслимый итог?
Быть может, это мы, последыши арктических загадок,
лежим теперь у чьих-то стылых и усталых ног?

О Боже, дай сынам твоим надежды мизерный глоток!