Ещё о моих первых стихах. Глава 3

Проходило  заседание русскоязычной поэтической секции союза писателей Таджикистана. За круглым столом сидели важные, сознающие свою значимость труженики рифм и образов.
Их было человек тридцать, все при костюмах и галстуках.
Вёл заседание добродушнейший Василий Кириллов, толстый, рыхлый, пыхтящий от жары и напряжения.
На повестке дня стоял лишь один вопрос – об издании коллективного поэтического сборника к знаменательной советской дате. Уже обговорили общие контуры и критерии будущей книги, перешли к деталям, а точнее – к самому волнующему: кто что может предложить.
Я не был полноправным членом секции, поскольку моё принятие в союз маячило где-то в неясной мгле. И сидел я не за столом, а в сторонке, на приставном стуле, рядом с несколькими сверстниками.
Заседание близилось к концу, сборник был в основном составлен.Мне места в нём не нашлось. Собственно, я и не надеялся.
Скорее для проформы Кириллов спросил:
- А может что-то предложит молодёжь? Смелее, ребятки!
Прочитал своё стихотворение мой однокурсник Эдик Карпухин. С оговорками его приняли.
- Ну, а вы? – обратился ко мне Кириллов.
Я встал и прочитал вот это:

На любом перевале,
Как бы ни было мне тяжело,
Всем болезням-печалям
Продолжал я смеяться назло.

Даже медного гроша
Никакая не стоит беда,
Только самым хорошим
Я с друзьями делился всегда.

Ты решила, что мало
Есть душевной во мне теплоты.
Неужели не знала
Этих черт характера ты?

Столько лет дорогого
Отрубила разом, с плеча.
Без прощального слова
Тебя скорый поезд умчал.

Незнакомого дома
Оценить ты сможешь уют,
Человеку другому
Ты создать поможешь семью.

Человеку, который
С юных лет ушёл на покой,
Ни огня, ни задора,
Даже искры в нём никакой.

Он, наверно, до боли
Никогда ещё губ не сжимал
И ни разу, тем более,
Перевалов трудных не брал.

И ни разу без карты,
Заблудившись в горах, не кружил,
Из боязни инфаркта
Он придумал жёсткий режим.

В суете экономий,
Охраняя мещанский уют,
Человеку такому
Ты создашь такую семью

И такую диету,
Чтоб не знал он житейских забот,
Чтоб кончалась планета
В переулке у ваших ворот.

Должен сказать, что я никогда не упивался своим творчеством. Наоборот, я вечно комплексовал и сомневался.
С высоты времени я прекрасно понимаю, насколько слабы, схематичны, неубедительны прочитанные тогда стихи. Я ими  и не восхищался. Просто прочитал первое, что пришло на ум.
Но произошедшее потом поразило меня.
- Позвольте, позвольте, молодой человек, - сказал один из признанных метров, - что это вы нам прочитали?
- Стих против мещанства, - пробормотал я, внезапно оробев.
- Нет! – загремел метр. – Вы бросили нам всем в лицо обвинение.
- Какое? – удивился я.
- Вы отринули наше творчество, нашу поэзию, наше служение родине, решив, что можете судить всех и вся.
- Ничего подобного, - попытался я оправдаться.
- Молчите! – загремел железом в голосе метр. – Мы все, по-вашему, мещане! Мы, прославляющие нашу великую страну, нашу республику! А вы судите нас, молокосос. Да какое вы имеете право!
Встал другой метр и более спокойным голосом произнёс:
- Молодой человек, сознайтесь, что вы нашли удачную концовку из двух строчек, как там у вас? –« чтоб кончалась планета в переулке у ваших ворот», и пристегнули к этой концовке все остальные, абсолютно неудачные строки.
- Как вы можете знать, что тот, другой, к которому уехала женщина, хуже вас? – воскликнул третий метр. – Может быть, он в тысячу раз порядочнее. Вы меня ни в чём не убедили, наоборот, заставили задуматься над тем, достойны ли вы быть в наших рядах.
Один за другим вставали члены поэтической секции, и каждое выступление было  злее и обиднее предыдущего. Ораторы не стеснялись. Вот я уже стал чуждым элементом, лазутчиком из враждебного лагеря, носителем безыдейности и бездуховности.
Меня били, но неожиданно я ощутил какую-то раскованность и свободу. Мне стало до отчаяния весело.
- Пусть, - закричал я, - пусть мои стихи плохие, но вы и так не напишете. Вы умеете только сочинять по трафарету к знаменательным датам.
На мгновение воцарилась тишина. А потом все тридцать человек в костюмах закричали и затопали ногами:
- Вон! Вон!
Я встал и ушёл.
На второй день меня пригласили к редактору газеты «Комсомолец Таджикистана» Сонину, где была подготовлена к печати большая подборка моих стихов.
- Заберите это! – швырнул на стол мою рукопись Сонин. – И никогда, слышите, никогда не приближайтесь к газете.
С юных лет на меня, обычно сдержанного и скромного, налетают порой волны непредсказуемого бешенства, каким-то холодным отчаянием закипает кровь, начинает стучать в висках и неконтролируемая волна зажигает огнём лицо. В такие мгновенья я не помню, не отдаю себе отчёта в том, что делаю и говорю.
- Какой дурак! – заорал я в лицо Сонину, - какой дурак посадил тебя в это кресло?
И выскочил наружу, понимая, что ничего уже поправить нельзя, что я – изгой.
Так бы и тянулся этот кошмар, этот непонятный конфликт. Но приехала в Сталинабад Вера Михайловна Инбер и спасла меня. Впрочем, об этом я уже рассказывал.
                Рафаэль-Мендель
                26 декабря 2013г.