Юшка. Повесть о Человеке

        Книга издана в "Ридеро"
        ISBN 978-5-4490-1396-5

               

                Эта повесть – о простом крестьянине,
                о далёком времени, которое мы оцени-
                ваем в зависимости от своих убежде-
                ний... Это – повесть о Человеке и вре-
                мени... И главное мерило здесь –
                Совесть...

                Для удобства прочтения, можно
                читать произведение по главам:
                http://www.stihi.ru/2013/11/09/8650
                В конце каждой главы даётся
                ссылка на последующую главу.

                Благодарю всех, кто сопереживал и
                сопутствовал«рождению» Юшки
                на страницах «Стихи. ру»!
                Низкий Вам поклон и
                сердечная благодарность!

                Автор
               

                Пролог

                Куда бредёшь ты, Русь Святая?
                Лошадкой топчешь грязь... И жизнь...
                Всё ищешь Бога... Ищешь Рая...
                Держись, родимая! Держись!

                Согбенна в пахоте... И в поте,
                Насквозь пропитанных рубах,
                Ты на «авось» живёшь... В работе...
                С рябинкой крови на губах...

                И всякий, кто в тебе рождённый,
                Омыв слезой свой краткий век,
                Униженный и оскорблённый –
                Един! ...Как Бог! ...Как Человек!


                К читателю:

     Если Вы читаете эти дневниковые записи, значит... они не пропали даром...
     Значит, ни огонь, ни тлен, ни время не коснулись их, а отголосок моего времени донёсся до... Бог-весть, какого времени...

     При рождении в простой семье и Святом Крещении мне было дано имя Александр. Отец мой, разорённый, зажиточный селянин Николай, перебрался в Самару в конце XIX  века, в коем я был рождён.
     Все его попытки «встать на ноги» и «скопить капитал» были безуспешны, потому что век двадцатый внёс в судьбы людей свои коррективы...

     Царь Николай II отрёкся от престола и был сослан... Временное правительство творило невесть что, сдавая позиции государства Российского на всех фронтах... Затем в Москве и Санкт-Петербурге к власти пришли «большевики» во главе с Ульяновым-Лениным...

     ...Хаос... Отсутствие ощущения почвы под ногами... Все двери на ночь – на засов... Ожидание чего-то страшного... Знакомое ощущение???

     Слава Богу, спивающийся отец успел дать мне и двум моим старшим сёстрам достойное образование!!! Сёстры сейчас учительствуют на «польских окраинах» государства Российского, а я... «за любовь к табаку и вольнодумство» был отправлен в захудалую школу села Крестовоздвиженское, в семидесяти четырёх верстах от Самары...

                *     *     *

     Никоим образом юродивый Юшка не стал бы «героем» моих дневниковых записей... Он не стал бы объектом моей «природной наблюдательности», воспитанной матушкой...
     (Она всегда говорила мне: «Память человеческая – как сито...  Чтобы не забыть – запиши!!!), если бы, однажды, я сам не назвал его «зеркалом Времени и Совести»...

     Итак, Юшка...

                Глава 1.

     Своё повествование о Юшке хочу начать с момента его появления в нашем селе, с кануна праздника Илии Пророка
(1 августа 1918 года)...
     Тогда ещё до нашего захолустья не докатилась красная (кровавая) волна революции, но обстановка дышала порохом и напряжённостью... Такой, от которой волосы, поднявшиеся на голове дыбом, уже не опускались...
     Страх и безысходность...
     Даже воздух стал тяжёлым для того, чтобы его легко было вдыхать, а выдыхать радостной песней...
     Вода в Волге как будто потемнела и стала вязкой... Облака на небе, всё чаще, сменялись свинцово-серыми тучами...  Затихли соловьи и сороки... Замерло всё...
     И природа, и люди...
                Замерло в ожидании...
                В ожидании страшного...
         
                *     *      *

     Тихон и Кирилл, как обычно, собирались в «ночное»...
     Собрали «путы», выгнали табун и стреножили четыре десятка лошадей от разных хозяев.  «Полушка» за ночь – хорошая цена за конюшенный труд! А там, добрый хозяин, глядишь – прибавит несколько копеечек... За крестьянское усердие, смекалку и сохранность животины...

     На берегу Волги прилегли конюхи-пастухи вечерять... Тем, что Бог послал, да жёнки-детишки собрали...
     Малиновое яблоко Солнца закатывается на покой... Речка выдыхает... рожает туман... Кони – гуськом, конюхи – рядком...
     Костерок потрескивает и брызжет искрами в фиолетовую темень... Запах свежей ушицы из карасей и бершиков, лука да картохи вторгается в туманную блажь наступающей ночи...

     Балакают-гутарят «нОчники-полуночники»:

     - Тиш... Какая тишь... Слышь?
     - Не балагурь, скоморох...
     - Тиш... А ты слыхал, что «красные» обещают? Всё общее будет!
И земля, и скотина, и.... гы-гы-гы-гы-гы!!!  Ба-бы-ы-ы-.... Гы-гы-гы!
     - От, дурень, прости Господи... И чё?!!!
     - А чё? ...Да....Ни-чё!!! Дадут мне десять десятин земли, коров пяток и лошадёв тройку... Буду... Кум королю, сват – министеру... О, как!!! И веру ихнюю, революцьённую, приму!!!
     - От, нехристь!!! Гля-кось, на небо! Илия Пророк в канун дня своего чёрные тучи на небе собирает... Хрястнет тебя, дурня, молоньей, чтобы не порол ересь!!! Погляжу я...
     - Не хрястнет! Ни Бога, ни Ильи твоего, ни святых, ни пророков нетути... Так «красные» балакают... Вон, в Москве и Питербурхе храмы рушат, иконы жгут... Где твой Бог? Спит, чё-ли? Или бесам да Антихристу власть отдал???!!!
     - Да, тьфу на тебя!!!!!

     В этот момент грозовые тучи сошлись в необоримой схватке... Полыхнула гигантская молния, и раздался такой удар грома, что загудели колокола на храме Воздвиженья Креста Господня в трёх верстах от места разговора...
     В свете молнии, в нескольких метрах от костра, который раздувал поднимающийся ветер, появилась взлохмаченная тень, взвывшая: «Э-э-э-!!! Му-ы-ы-ы-ы—кхы-ы-ы!»

     ...Взметнулись стреноженные кони и рванули в сторону села... Первые, крупные капли дождя, как конские копыта, взбили иссохшую землю брызгами, взлетающими на вершок мутными каплями...
     Мужики, крестясь и воя, полезли наперегонки, в шалаш, надеясь найти там спасение...

     Ещё молния... Ещё один раскат грома, сотрясающий землю... И... «раскрылись хляби небесные»... Пошёл такой дождь, который и старцы седые не вспомнят...

     Сидя в протекающем шалаше, Тихон и Кирилл молились
и выли...
     Тень не исчезала...

- Да кто ты???!!! Живой или мЕртвый???!!!
- И-и-и-ю-ю-ю-шка!!!

                Глава 2.

     Казалось, что небеса, прогневавшись на кириллову ересь, решили ввергнуть земную твердь в новый Всемирный Потоп. Сплошная стена воды отделяла двух, насмерть перепуганных, мужиков от невиданной тени, которая, что-то бормоча, приближалась к шалашу...
     В ярких вспышках молний виделся мужикам то человек, то чудище невиданное, то коряжистое дерево, то бес, воочию пришедший за грешными душами.
     Хотелось им закричать, да не кричалось, хотелось им бежать,
 да не бежалось... Жуть первобытная сковала телеса, острыми когтями впилась в прокуренные глотки...

     - Матушка Пресвятая Богородица! Заступница! Спаси и сохрани!!!
     - ...Да, воскреснет Бог, и расточатся врази Его.... А-а-а-а-а-а!!!

     Прорвало и отпустило... Проломив хлипкую стенку шалаша, мужики рванули на волю... Пытались встать, да не тут-то было. Размокшая земля превратилась в скользкую жижу и, через несколько мгновений, мужики сами стали похожи на чертей. Беспомощно барахтаясь в луже, они смотрели на тень, которая приближалась всё ближе и ближе...

     Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. В рваные прорехи, испроставшихся от воды туч, выглянула полная луна... Замерли конюхи-ночевальщики, ожидаючи своей горемычной участи...
     В мертвенно-бледном свете тень приблизилась... Присела на корточки и промычала, стуча себя в грудь:
     - Ю-ю-шка! Ю-ю-шка! Чи-и-а-век! Чи-а-век! Кг-ы-ы-щ-о-о-ный!

     В доказательство своего человеческого происхождения, тень вынула из-под лохмотьев большой медный крест на толстом гайтане, да ещё десяток маленьких крестиков.

     - Тьфу ты!!! Юродивый!!!
     - А мы-то... С полными штанами...

     Мужики залились хриплым хохотом, который от пережитого, переходил в истеричные повизгивания.
     Тень «гыгыкала» вместе с ними и хлопала мужиков по плечам громадными ладонями.

     Только с первыми лучами Солнца мужикам удалось рассмотреть существо, так напугавшее их кошмарной ночью.
     Юшка был огромным детиной неопределённого возраста. Статный и широкоплечий, с громадными пудовыми кулачищами.                По обветренному и иссушённому солнцем лицу трудно было определить, молод он или стар. Косматая голова, косматая борода... Как тут не напугаться... даже днём?

     - Почто, Юшка, столько крестов носишь?

     Перебирая, и внимательно рассматривая крестики, Юшка рассказывал:

     - Кгры-го-гий... Б-гат мой... По-о-ме-р... Маар-фа... Сес-тга... Пго-пала... Ва-ся... Ти-и-ша... Ко-ля... Ми-и-ить-ка... Это – мамкин... Фе-е-е-дя... Гла-а-ша... Па-хо-о-м... Ни-ки-и-та...Это... Боль-шо-о-о-й... В Пустыни дали... Там хо-го-шо-о-о-о было... Ког-ми-ли-и...
Не обижа-а-а-ли...

     Развести костёр было нечем. Всё вымокло. Порешили мужики выполоскать одежонку в Волге, отжать хорошенько, да свести «божьего человека» к священнику.
     Благо, колокола на сельском храме уже призывали проснувшихся и просыпающихся на литургию. В честь праздничного дня, прославляющего грозного Пророка Илию...

                Глава 3.

     Поспели мужики в храм только к исповеди и Святому Причастию... Юшка, понимая, что наделал большого переполоху ночью, помог Тихону и Кириллу собрать табун, пересчитать лошадей и направить их к хозяйским дворам.
     В эту грозную ночь Бог дал прибыток в хозяйство солдатки-Глафиры. Ожеребилась её кобылка Ночка. Принесла складного да ладного жеребёночка на утеху вдовствующей многодетной матери.

     В большом почёте была вдовица на селе. Муж её, Трифон, сгинул в «германскую», совершив, доселе неведомые подвиги
во славу царя и Отечества. В одном из боёв он возглавил роту вместо убитого поручика.
     В другом бою захватил в плен германского полковника с ценной картой.
     А в третий раз умудрился забраться на германский танк,
и бросить гранату в люк, ухайдакав весь экипаж бронированного чудовища.
     За сии доблестные дела Трифон был награждён тремя «Георгиями» и даже побывал в недельном отпуске дома.
     После этого Глафира понесла шестого младенца, которого герой так и не увидит...

     Эту историю конюхи рассказывали Юшке, направляясь к селу верхом. Он внимательно слушал, да поддакивал, неся на могучих плечах новорождённого.
     Ночка, тревожно пофыркивая, то и дело, подталкивала убогого
в спину...

     - Кг-а-а-си-вая, - пробормотал Юшка, глядя на вдовицу, -
И детки кга-си-и-вые... Их Бог обе-ре-га-ает... И Тги-фон с небушка пги-смат-ги-ва-ет...

     Бережно спустив жеребёнка наземь, Юшка трижды перекрестился т до земли поклонился хозяйке двора.
     Та, сморщив носик, зыркнула на юродивого карими глазами и поклонилась в ответ.
                *     *     *

     В храм Юшка вошёл вслед за мужиками, размашисто перекрестившись и поклонившись перед входом. А затем замер. Как будто душа его улетела говорить с Ангелами. Он что-то неслышно шептал, налагая на себя крестное знамение...
     Люди чинно подходили к исповеди, что-то говорили священнику и, получив отпущение грехов, боязливо посматривали в сторону новоиспечённого необычного прихожанина.
     Очнулся Юшка, вздрогнул, когда храм огласил зычный глас протоиерея Филарета:

     - Назовись, раб Божий! Готов ли к исповеди? Подойди, коль не вкушал пищи, не пил воды и не смолил табачищем!

     Склонив голову, Юшка поспешил к священнику и упал перед ним на колени.  Вытащив из-под одёжки все свои кресты, убогий залопотал:

     - Ю-ю-шка я! Ю-юшка! Кгы-що-о-ный! Не ел, не пи-и-л,
не та-ба-а-ш-ник...
     - Юшка? – изумился Филарет, - Илья, что ли? Ильёй тебя величают? А отца как звали? Фамилия твоя как? Сколько лет? Откуда к нам пришёл?

     На каждый вопрос священнослужителя Юшка только пожимал плечами, да плакал, всхлипывая, как ребёнок, и размазывая слёзы по щекам.
     Долго исповедовался пришлый святому отцу. Что-то рассказывал, взмахивал и что-то показывал руками. Филарет утвердительно покачивал головой и поглаживал кающегося по плечу.
     Те, кто ждали начала Святого Причастия, начали недовольно роптать, позабыв о только что отпущенных грехах...
     Наконец, священник покрыл голову Юшки епитрахилью, перекрестил и произнёс:
    
     - Отпускаются тебе грехи твои, раб Божий Илия, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Аминь! Ступай, нареченный именем Пророка, и не греши боле...

     Глаза юродивого светились счастьем. А после Причастия
Юшка стал широко улыбаться кривым ртом и кланяться в пояс всем прихожанам. Тихон и Кирилл отвели его в сторонку,
дали пару свечей – на Канун и к праздничной иконе.

                *     *     *

     После окончания службы отец Филарет попросил задержаться местного фельдшера, Ивана Трофимовича, для того, чтобы осмотреть пришлого.
     Тот долго заглядывал Юшке в рот, считал зубы. Затем он, приложив руку, обстукал грудь и спину пациента, несколько минут прислушивался к дыханию и стуку сердца. После заставил Юшку смотреть на его указательный палец, не вертя головой.
     Осмотрев свалявшиеся волосы, Иван Трофимович вынес свой вердикт:

     - Годов тридцать ему от роду. Здоров и не дурень. Гугнивость речи его – по причине «заячьей губы» и «волчьей пасти», слава Господу, слаборазвитых. А то бы помер давно.
     Вшей немного. Отмыть хорошенько, постричь.
Лохмотья сжечь. И... пахать на нём можно...

     Откланявшись, фельдшер удалился восвояси, а Тихон с Кириллом повели Юшку-Илью в баню. В божеский вид приводить. Филарет же приказал им привести его обратно, накормить и поселить в сторожке при храме.

     Так Юшка стал обживаться в Крестовоздвиженском...

                Глава 4.

     Растопив баньку, стоящую на берегу Волги, Тихон и Юшка сидели рядышком на зелёной траве. Кирилл тем временем отправился на реку, проверять мордуши.
     Где-то высоко-высоко заливались жаворонки, воспевая тихий
и благодатный августовский денёк. Кузнечики стрекотали в траве, напоминая о сенокосной поре. Увесистые шмели до земли
склоняли головки красного клевера, чтобы унести с них
добрый взяток душистого нектара своему потомству.
     Млели мужики на щедром солнышке, придрёмывали
после бессонной ночи. Вдоль овражистого берега,
поросшего лопухом да крапивой, собиралась сельская ребятня. Любопытно им было поглазеть на дядьку-волка.
     Так вот, сельская молва мгновенно обратила юшкино заболевание в нечто страшное.
     Перешёптывались между собой ребятишки... Рассказывали друг другу, дескать, Юшка – самый всамделишный оборотень.
И явился он ночью к Кириллу и Тихону в виде чудища с телом человечьим и волчьей головой. Очень им хотелось посмотреть,
есть ли у Юшки шерсть на загривке, хвост да волчьи лапы вместо ног...
И смех, и грех!
     Наконец, самый смелый, «рыжий, рыжий, конопатый», осмелился и крикнул:

     - Эй, дядька! А покажись волком!

     Вздрогнув и очнувшись от дремоты Юшка недоуменно взглянул на детей. Тихон, усмехнувшись в бороду, шепнул:

     - Давай, Юшка! Пугни пострелят, чтоб неповадно было...

     Юшка, как бы нехотя, повернулся, встал на четвереньки и медленно пополз в сторону детей. Потом поднял вверх руки и страшно-страшно зарычал. С визгом ребятня бросилась врассыпную, сминая огромные листья лопухов и не замечая,
как злая крапива кусает их голые пятки да загорелые животы.

                *     *     *

     Тихон катался по траве, заливаясь в хриплом хохоте. Юшка, довольный своей выходкой, поднялся и увидел, как с пригорка к берегу спускается Глафира-солдатка.
     Павою плыла вдовица по узкой тропинке. Стройная, статная...
И не скажешь по ней, что мать шестерых детей... Тёмные, густые волосы убраны аккуратно под белый платок, синяя юбка в мелкий горошек развевается на ветру... А глаза... Карие очи её, кажется, смотрят в самую душу... Засмотрелся на неё Юшка, не в силах вымолвить ни слова.
     Приблизившись к мужикам, Глафира опустила наземь большой узел, и промолвила:

     - Вот, от Тришеньки осталось... Тебе, Илья, впору будет, думаю... А соколу моему уж не сгодится...

     Смахнула набежавшую слезу уголочком платка, и развязала узел, бережно раскладывая напоказ, чисто выстиранные и бережно выглаженные, исподнее да рубахи, штаны да жилетку стёганную. Под бельём оказались хромовые сапоги.

     - Примерь-ка! Трифон их на ярмарке прикупил, когда в отпуске был... Хотел он... Хотел он в них по селу пройтись... Со всеми своими наградами...

     Глафира всхлипнула, прикрыв лицо ладонями. Юшка, дабы не обидеть добрую женщину, вытер ноги своей рваной рубахой и аккуратно надел сапоги. Встал, перемялся с ноги на ногу, прислушиваясь к сапожному скрипу. Затем подбоченился, выдал руками дробь по плечам бокам и коленям и так притопнул, что охнули сапоги под новым хозяином.
     Слёзы сменились улыбкой, грусть – доверительным разговором:

     - Илюш, а ты из каких краёв будешь?
     - Из Мо-о-сквы...
     - О, как! Столишник, значит?
     - Ага!
     - А родители? Родня у тебя есть?
     - Были..., - Юшка потупил взор, уставившись в траву.
     - Померли? – настороженно спросила вдова.
     - Ма-а-мки у меня две... И ба-а-тьки два было... Ба-ай-стрюк я... Ро-о-дила меня ма-амка кго-вей благо-го-дных... Не-весть от кого... Отец её, дво-гя-нин, бил её не-е-щадно опосля мо-о-его гож-дения... А я ишшо, таким вот ст-гашным у-у-годился... Не бо-о-ишья меня?
     - Не-а... А чё тя бояться? Мужик, как мужик...
     - Све-е-зли меня в имение, да о-о-тдали пгач-ке да ко-о-нюху... Вот, они-то, и ста-али мне па-а-пкой и ма-амкой... Пга-вда, у них сво-о-их уже чет-вего было... На-а-стоящие-то, ду-умали, что здохну... А я вы-ы-жил...
     - Ишь ты! А чего скитаться стал? Прогнали?
     - Не-а... Ба-атька, хоть и лу-упил ме-еня в за-а-пое, но лю-ю-бил... Ба-аловал... А после... По-о-ехали мы на Ходынку... Ца-гя смотгеть... Ба-атю насме-егть задавили...
Ма-амку так по-о-мяли, что сле-е-гла она... И по-о-мегла че-егез месяц... Се-естга и бга-ат сгинули... А ме-еня дя-ядька ка-а-кой-то... на кгы-шу са-гая по-одсадил... Вот и жи-и-ву те-е-перь... За всех...

     Вздохнули все разом и замолкли, пропуская сквозь сито души рассказ о юшкиных мытарствах. Да и самим слушателям похвалиться особо было нечем. Нелегка судьбина русского крестьянина. Единственные радости – мир в семье да здоровые дети, добрый урожай да престольные праздники...

     - Я тебе, тут, ножницы и гребень принесла... Да мыла дегтярного...  А «сидор» свой да одёжку брось в печь. Гнид там – полчища.
     Пойду я... Неча на чужих мужиков у бани зырить... Итак, лишнее гутарят...

     Поднялась благодетельница юшкина с земли, улыбнулась ему скромно и направилась в село. Зарделся Юшка маком алым, опустил голову, не смея взглянуть ей в глаза. И долго-долго провожал вдовицу взглядом.

     Что творилось в этот миг в его душе – одному Богу известно. Но трепетало его сердечко, как хвостик заячий...

                Глава 5

     Вот и Кирилл вернулся к баньке, проверив мордуши. Шёл-пошёл по тропке-тропинке как хазарь... Казалось, не карасей в сумке нёс, а рыбу «красную»...
     Хотя... Что его обвинять за франтоватость? Втюхалась в одну из мордуш стерлядка залётная... Вершка на три... А то, и поболе...
     Идёт Кирилл от берега  в верхи, и орёт, как полоумный:

     - Эй!!! Дурни-банщики! Кочегары-баннотопщики!!! Мальцы – удалые молодцы!!!
Дурью не майтесь – костром возжигайтесь!!! На костёр – котёл... под ушицу, чтобы с добром сжиться...

     Подкинув дровишек в баньку, Тихон вышел на «ор поднебесный» и буркнул:

     - О! Прётся нехристь, иудов сын... Улов – с вершок, а крику –
с горшок... Тьфу на него!!!
     - Юшка хочет «юшки», а рыба мне!!! Наяву, а не во сне!!! – балагурил Кирька, волоча за собой мордушу с рыбой.
     - У-у-шица будет... О-о-о-посля ба-аньки... Мож, я сварю? – сказал Юшка, обращаясь к Тихону.
     - Тебе – мыться, бриться да вшей гонять, - отрезал Тихон, - А уху... балберка-балоболка, нехай варит... А пар ему... остальний будет, ...за язык его...
     Эй, болтушка-мотолыжка! Заваривай уху!
     Твоя очередь – вторая...

                *     *     *

     Вдоволь напарившись в бане, Кирилл и Юшка вывалились румяными-разрумяненными в Волгу... На «охолод»... Мырнули,
и с дикими криками – «пробкой» наземь... Не зря говорят в народе, что с Ильина дня вода в реках да озёрах холодеет так, что душа «пупырками из серёдок естества выскакивает»...

     Лежат Тишка да Юшка в «стыдобе» на косе песчаной... Орут,
да охают... Как будто «спицательно» желают взгляда чужого на свои телеса, коими и... удивить-то не кого... У обоих – «курам на смех»!

     - Ю-ю-ю-ш!
     - Ась?
     - А... Бабы-то... Были у тебя?
     - У-гу...
     - У-гу, значит – ни «гу-гу»... Колокольчик ты наш....
Гы-гы-гы-хы-ха-ха-ха-ха!
     - Да... Лан-но те, Тиш...

     В этот миг зыкнул Кирюха от бани:

     - Эй, убогие! Идите снидать! Уха наварилась!

     Тихон оделся в «былое», а Юшка в «новьё тришкино»... Встал... Огляделся... В «зерцале вод» себя рассматривает, складочки на одёже поправляет... Поясок подтягивает и сапогами похрустывает...
      Как тыква на весах оценки ждёт...
      Не смолчал Тихон:

     - Да... Лан-н-н-о... Кра-са-вЕц... Айда уху жрать, жених...

                *     *     *

     О чём разговаривали мужики под «первач» - умолчу... Тишка
всё о Боге и «гражданской принадлежности» спрашивал. 
А Кирька... задавал такие «хабальские» вопросы, от которых вечерняя заря алым цветом, стыдливым, заливалась...
    
     Перебирая Юшкин «сидор» - «что в печь, что – в остаток», обнаружили мужики старый Псалтирь и френч офицерский, с полковничьими погонами... Да ещё тройку дюжин «золотых»
погон армии царской, коей, вроде, не было уже...

     - Юш! А чё? Ты и читать умеешь?
     -Не-а... Пса-а-лтирь у меня...Из Пу-у-стыни... О-о-пти-ной... Пока я там жил – наи-изусть вы-ы-у-учил...
      - О, как! А, ну-ка... Псалом девяностый... Выдай...
     - «Жи-и-вый в по-мощи Вы-ыш-няго, в крове Бо-о-га не-е-е-бес-на-го во-о-о-дворится; ре-е-чет Го-о-о-спо-деви: «За-а-ступник мой еси, и при-и-и-и-бежище мо-о-о-е...»
     -Эх, Юшка! Кабы не заикался, да рот был бы в порядке – быть тебе певчим при храме!!! А так...
     - А чё? Я и певчим смог бы... Хоть подскуливать в общий хор, а... смог бы...

     Тут встрял Кирилл со своими «заковырками»:

     - А откель у тебя столько погоньев охвицерских, да френч полковничий?
     - Ме-е-сяц, али бо-о-лее назад... Был я в Тю-ю-ю-рино... Та-а-мось «красные», энтих «охвицеров» мно-о-о-го в полон взяли...
Су-у-дили-рядили... Да, всех во смертушку о-о-брядили...
Р-а-а-аздели до-о-о-нага... И у о-о-брыва... По-о-о-д-чи-и-истую.... Из ружьёв...  И пу-у-ле-мё-тов... И... В Волгу... А «мундёр» и «погонья» - мне... На... Ра-а-а-зживу... Зо-о-о-лото, гу-утарили...
     - Ай, да, Юшка! Ай, да, «конь-голова», - усмехался Кирилл, не прекращая подзуживать юродивого. И не унималась его грешная душа:
     - Юшка! А ты за царя или за Ленина?
     - Не-е зна-аю... Ца-арь Ни-и-колай отрё-ёкся... Бо-о-ольшая бе-да ему бу-у-дет... А Ленин? Не-е зна-а-ю... Не ве-е-даю...
     - Как же так?! Ленин в своих «манихвестах» обещувал «землю – крестьянам, заводы – рабочим, всю власть – Советам... То есть нам... Бедноте... И будем мы миром править... И революцию, и обчее счастье во всех странах размещать... Как тебе?
     - Здо-о-рово... Землицы бы... Не-е ме-е-шало... Впро-о-о-голодь жить – все у-у-стали... А царь, чего? Со-о-о-всем ушёл? Как же без не-е-его?
     - Совсем ушёл! Сгинул! Бросил нас, помазанник, на судьбы произволение... Вместо него теперь – Ленин... Он – и царь,
и бог...!!!
     - Ленин – Бог? Э-э-это... К-а-ак по-о-о-нимать?
     - Вот, тёмная ты сила, Юшка!!! Дурень из дурней!!! Вроде,
в Святом Писании разумеешь... Что там сказано? ...Дам вам землю обетованную, свободу и волю... Только поклоняйтесь мне...
Вот, Ленин, как Бог, и даёт нам землю, свободу и волю...

     Задумался Юшка... А Тихон отозвал богохульника Кирьку
в сторонку, и насовал ему таких матерных «кренделёв», от которых
и ослиные уши опали бы в полном бессилии...
     Вернувшись после словесной перепалки, едва не переросшей
в мордобитие, мужики услышали от Юшки вывод из всех его размышлений:

     - Если Ле-е-нин даёт зе-е-млю и во-о-о-лю, значит... Он...
Как Бог... По-о-спро-ша-а-ю-ка, я у-у ба-а-тюшки Фи-и-ларе-ета... Что-по-о-чём...?

                Глава 6

     Рукастым да сноровистым мужиком оказался Юшка.
Не то, что местная пьянь да бездари, попусту кивающие
на «революцьённую ситуацию», бросившие землю и всякое
желание трудиться.
     Определённый «на житие» в церковную сторожку, Юшка, первым делом, привёл в порядок сельский погост...
     Выдрал-выполол из проходов и брошенных могил полынь
да крапиву, кипрей да лопухи. Поправил все холмики
да оградки, переписал, как мог, поимённые таблички с датами рождения и упокоения...
     Обновилась и окружность храма, чему батюшка Филарет нарадоваться не мог. Юшка, что где надо, «подщекатурил»
и выбелил, дорожки подправил, сорняки выполол, цветники
в должный вид привёл. Попадью-то, филаретову, к тому
 времени чахотка замучала так, что она и с постелей подняться
не могла, немощная...
     Всё – во славу Господа и на радость прихожанам...

     Не сидел Юшка без дела ни минуты... От ранней зари до полуночи спешил он делать добро односельчанам, тепло и безбоязненно принявшим его в свой стан...
          Имея, от природы своей, силу недюжинную, Юшка
помогал местным мужикам на сенокосье и уборке урожая,
копал огороды поперёд лошадей, запряжённых в плуг.
Подымал покосившиеся венцы домов и крыл крыши соломой
и дранкой. Умудрился даже купцу местному – Ивану Ильичу – железом крышу покрыть.
Да так, что и мошка мелкая не пролезет, не то, что капли дождёвые...

     Шугались Юшки только детки, да девки-молодки.
Страшились они его рта корявого, речи невнятной да...
суды-пересуды деревенские не изжили из Юшки образа
оборотня...
     Как идёт он по улице, так и прыскают в разные стороны
ребятня да девки... Как воробышки от ястреба, камнем
наземь падающего...

     Дабы снискать их расположение и доверие, Юшка вырезал
всем «коников липовых» да творил кленовые свистульки, разноголосые... Тянулись к нему люди, да побаивались...
Длинной вереницей тянулись за убогим сплетни-присказки...
     Особливо гутарили о том, что, дескать, убогий глаз положил
на Глафиру-солдатку. Что люба она ему со всем её придатком,
и охаживает её Юшка по «мужеской части» как жеребец-первогодок... Глядишь, и седьмого понесёт... Не тришкиного...

                *     *     *

     Опосля Успения Юшка зашёл в дом вдовицы... Перемявшись
с ноги на ногу у крыльца, прошептал он сипло:

     - Глаш! Ты... Пу-у-стила бы... Ма-а-льцов... Со-о мной...
По-о-о грибы... Кака зи-и-ма бу-у-дет, о-одному Бо-о-гу
и-и-звестно...  Г-г-ру-узди в ле-е-сах пру-уть, да ма-а-слята...

     Глафира, накинув на плечи, дарёный Трифоном, цветастый
плат, трёхрублёвый, поглядывала на убогого, да думала:
«Пущать? Али нет?»
     Поглядывала, помалкивала, глядючи на, рдеющего алыми пятнами, Юшку... А он, как телок бессловесный в стайке, стоял
да помалкивал, потупив взор...

     -Ванька! Сенька! Фроська! Нинка! Санька! Ходите досюдова! Гля-кось, дядька-Юшка за вами притащился... Берите корзины
и короба, и ступайте с ним... Грибы собирать...

     Детишки собрались мигом. Юшка раздал им по куску колотого сахара, дабы боязни к его обличью у них не было... И отправились они в лес... По тропочке-хоженке, с материнским благословением...

                *     *     *

     Ох, и удалась осень восемнадцатого года грибами!!! Грузди – размером в две мужские ладони, да не червивые. Опята – шапками на трухлявых пнях. Маслята – россыпью. А белые, подберёзовики и подосиновики такие, что пяток десятков и – полный кроб...
     Три дня чистили да мыли собранные грибочки Юшка с детишками, да Глашка в помощь... Насолили восемь кадушек а шесть колодок...
     Забалакали старики на селе: «Грибов урожай – быть беде большой. Война кровавая нагрянет или мор великий...»

     ...Если бы знали жители Крестовоздвиженского, что «пойдёт отец на сына и брат на брата»... Если бы ведомо было им, что «грибная примета» окажется настолько верной, и в ближайшее время, сполохами кровавыми, заглянет в село уединённое грозная Гражданская война...

                Глава 7

     Первое дыхание  вселенской катастрофы, имя которой – Гражданская война, достигли Крестовоздвиженского в погожий сентябрьский денёк, когда село праздновало своё «тезоименство» - в день Воздвиженья Животворящего Креста Господня.
     Отложив все свои бытейные дела-заботы, заранее намывшись
в банях, с раннего-раннего утра жители села собирались на службу торжественную в храм. Где-нигде, в окошках попыхивали керосиновые лампы, под свет которых селяне вынимали из сундуков заветные наряды, отложенные для престольных праздников. В некоторых окнах мелькали отсветы лампад и тени рук, кладущих на чело, живот и плечи крестное знамение... И все знали, что в доме сем богомольцы торопятся испросить у Господа прощения...
     Вспоминая о царе Константине и царице Елене, большинство беспомощных и беззащитных, молились о победе над «смутным змием», вторгшимся на просторы российские вместе с новым, двадцатым веком. Не понимая, по собственному скудоумию и неграмотности, событий, происходящих в стране, опираясь
только на молву и народные приметы, люди ждали... ждали большой беды...

     Кричали их душеньки от страха и неизвестности...
Молились они одному... Спасителю и Заступнику... И матушке
Его – Пресвятой Богородице, которая, по мнению обывателей, «глядела на Крестовоздвиженское из, не столь далёкого, Дивеевского монастыря, а  преподобный батюшка Серафим
 грозил оттудова пальчиком, и усмирял змей, коим в этот день суждено было прятаться от глаза православного в щелки да норки...»

     Гутарили старики, что на Воздвиженье и «первые заморозки могут прихватить нерадивых и грешных за босые пятки, и змей подколодных вгонят в такую дрожь, что они и на дорогах будут подыхать смертью лютой за Евин грех и «адман» Адама...»
Однако, такого не приключилось. Короткие и добрые дожди сменялись жаркими погожими деньками, совсем летними.
Ребятня, не глядючи на угрожающие посылы взрослых, тайком купалась в речке.

     Каждое утро разомлевшая, вспотевшая от сырости, земля выдыхала густые туманы. Не холодны были они, не «теплохладны»... Как грешник, пришедший в храм, дабы поглазеть на то, сколько народу пришло, да кто, сколько свечек поставит...
     И радостно было сельчанам от того, что пошла добрая отава по сенокосам... Да такая, что впору её было косить к Покрову...
Но каким он будет? Нежным или снежным?!
     Ворчали старики: «Небо с землёй перевернулись. Невидаль – такая теплынь... Не к добру это...»
     Тут ещё «полоумные» коровы телиться стали... Ни к селу,
ни к городу... Осенью!!!
     От, дуры-то, по двойне телят несли, что тоже не считалось хорошей приметой.
     Терпение людское окончательно лопнуло, когда Фроська, Федьки Косого жена,  нищета из нищих да «кликуша»,
тройню принесла на Успение...
     Ох-ох-ох,, били бабки-богомолки лбы о полы церковные, дабы отвести беду... Балакали: «Один из тройни, точно – «антихристово отродье». Все знаки, земные и небесные, на то указывают...

     В жутких сомнениях и неведении готовилось село встречать своё столетие... Благолепно выходили храм к сему дню, прибрали улицы... Не поскупились даже на свежую солому поверх трухлявой на крышах... А те, кто побогаче, даже ставенки и палисады жидкой краской, за дешёвку, облагородили...
     А то...!!! Много «чириков-дармоедов уездных обещалось на вековое празднование прибыть на вековой юбилей...
     А то... и «сам»... из «самоёй Самары» нагрянет...»

                *     *     *

     Тонюсенькая, малиновая ниточка зари пробивалась сквозь молоко тумана, когда Юшка «восстал ото сна и должную, угодную Господу молитву», немощным своим языком вымолвил у тусклой лампады...
     Открыв дверь сторожки, божий человек поёжился от сумной прохлады, и шагнул в тающую тьму. Обошёл Юшка храм вокруг, остановился. Задрал голову вверх, глядючи на алеющие кресты, и шепнул:
     «Го-о-ос-споди... Ми-и-ло-о-тив бу-у-ди нам, гр-р-е-шным...»

     Заря, как будто предвещая недоброе, потянулась с востока на юг кроваво-синеватым языком...
     Перекрестился Юшка, что-то пробормотал, открыл ворота
и начал собирать с дорожки первые листья, безвременно покинувшие древесные кроны...

     Вскоре явился батюшка Филарет. За ним потянулась «челядь церковная»: диакон да звонарь, свечная лавочница, певчие да уборщицы, да самые ранние богомольцы...

     «До-о-о-о-о-о-о-о-о-н-н-ннн!» - первый удар колокола заикнулся, как убогий Юшка, призывая, бредущих в тумане, православных, к молитве...
     Ёкнул колокол так, что стряхнул-вытряхнул из самого
тумана такую влагу, от которой, казалось, вся одёжка
начала вымокать не снаружи, а изнутри...

     Дожидаться «дорогих гостей» из уезда и губернии строгий батюшка Филарет не стал. Время – ко времени... А кто в постелях посапывать любитель – тому батюшка быстро место определит: либо поругает отечески, либо епитимью наложит... А самым рьяным – в ухо даст так, что и «пудова гиря ваткой покажется»... Строг батюшка, но справедлив... Всякую ересь, безделие и отговорки терпеть не мог... А труженников любил!!! Бывалочи, Фрола-кузнеца, восьмидетного матершинника, поперёд местного купца, Ивана Ильича, на исповедь и причастие ставил. В укор зажиточным и «в урок» всем православным...

                *     *     *

     В этот день многим казалось, что туман смешал землю и небо, дабы сохранить все тайные помыслы простых людей, родившиеся
в смутных снах, и трудном пробужении...
     Волга, как баба-перестарок, родившая туман, как долгожданного «последышка», начала съедать да впитывать его, вдруг, испугалась... огласившись зычным пароходным гудком...

     Перебивая церковное славословие, по храму прокатился недовольный гул:
     «Начальничество уездное, да губернское понаехало... На всех парах... Губернским-то, икры да осетринки хватит под «запасную, нижегородскую, ярмарошную водочку от Ивана Ильича...
А уездные-то, клещи-паразиты, всё из «амбарьев-сусекив» повычищут-повыметут, аки татарьё... Ни пшенички, ни стопарика бражки не оставаят...»

     Однако, ошиблись крестьяне, богатые да зажиточные, голоштанники да приблудные, вроде Юшки... Совсем нежданный пароход пристал к малой сельской пристани...

                *     *     *

     Из синеющей зыби тумана, вверх по яровитому склону, потянулись серые, незнакомые тени... Со знаменем, а не
с хоругвями, что ввергло любопытствующих в оторопь...
     Дёрнулся нетерпеливый народец из храма, не ожидая
окончания литургии, не обращая внимания на грозный оклик Филарета... Все, маловерные, потянулись к берегу...

     Молча, похрустывая речным песком, сапогами да ботинками
в обёртках, поднималось, снизу-вверх, невиданное племя...
    
     Мне, как учителю, вспомнились тогда слова Александра Сергеевича Пушкина о тридцати трёх богатырях, выходящих
из моря, во главе с дядькой Черномором...
     Только не блистали на них золотые доспехи, не отливали серебром прочные шелома, не блистали в свете утренней зари острия копий... И «дядька Черномор» не был бородат и могуч...
И не был он обряжен в златую кольчужицу...

     Шёл впереди строя плюгавенький, лысенький мужичонка, обряженный в кожанку, перепоясанную офицерской портупеей...
В доказательство его «дядько-черноморской значимости», ярко светился у него на груди малиново-красный бант, а по левому
боку болтался громадный «маузер» в громадной кобуре...

     За ним, как былинные герои, шли воины, не с копьями,
а с винтовочками мосинскими, да с примкнутыми штыками булатными... В зелёных гимнастёрках с красными отметинами
на груди, и... в шеломах ли?...  Кто-то, откудова-то знаючи,
ответил на ухмылку в толпе: «Эт-те, не шапки... Эт-те – «будённовки»... «Красные» пришли!!! Вишь, каков стяг-то?
Как зорька сёднишна...»
               
     «Красные» вошли в село тихо, никого не трогая и не обижая... Узнали, к чему такое скопление народу у пристани и храма... Лысенький владелец «маузера», оставив оружие у адьютанта, вошёл в храм с двумя в гражданской одёже и простоволосой
бабой, так же ряженой в кожанку, но с «левольвертом».
     Филарет попробовал возмутиться за то, что службу прервали, но... Баба энта... Вытащила «револьверт», да пальнула... прямо
в купол, рявкнув, мужицким гласом, что, дескать, через час перед храмом состоится «первый революцьённый митинх»...

                *     *     *

     Стоя на окраешке смущённой  толпы, Юшка подумал:
     «Во-о-т... Сперва проверка пришла... Чтобы оказии никакой не вышло... А там... Глядишь, и сам... Ленин... Сойдёт с парахода...
И начнёт раздавать... Землю... Волю и... свободу...»

Глава 8

     Муторно стало на селе от последствий «перехлёст-празднишного митинха».      
     Перевернул он всю сельскую жизнь с ног на голову...
     Долго чесали языки бабы, вспоминая, за семечками, о «хабалке короткоюбошной с «левольвертом», впёршейся, простоволосой,
в храм»...
     Трещали и о начальнике лысом, с «маузером», который цепко оглядывал оклады икон, процарапывая их остро отточенным перочинным ножичком... «Видать, золото ищет, валов поклонник... А у нас его – пруд пруди, только пойди – найди! Во вшах и «золотухе» заплутаешь...»
     Бабы, они и есть – бабы... Хоть и самые, ни на что есть...
Во всех самарских волостях и уездах... Крестовоздвиженские – самые сочные и смачные... Как творог, сметаной помазанный...

     Мужики сельские, вообще... Как с дубу рухнули... Доселе, дрались до кровушки только на Масленицу, при затейном
штурме оборон снежных... А сейчас... Что ни глянь, то – «юшка» красная в соплях мотается... Кто  «за царя-изгнанника», кто –
за «временщиков», кто – за «есерьев» каких то... Кто за «большевиков», коих выше Бога стали ставить... Особливо
ихнего, Ульянова-Ленина...
     Кто по слогам читать умел, тот большевистские книжицы
и прокламации до дырьев исчитал, до хрипоты глотошной
оравши по переулкам, да в кабаке пристанном...
     «Царские» били морды «эсерским»... «Эсерские», напоив «краснеющих», шли «смертным боем» на тех, кто поддерживал «загнивающий и умирающий царизм, питающийся кровью трудового крестьянства и мирового пролетариата...»
               
     Новая власть, пришедшая в Крестовоздвиженское, особенно
не лютовала и не злобствовала. «Лысый «маузерщик» со своей хабалкой», гутарили, свалили, аж, в Новгород Нижний...
На тем же тихоходе...
     «Тихой сапой», сославшись на болезнь, и быстренько продав дом, кабаки и прочая, из села исчез купец, Иван Ильич, «сельский голова и благодетель»...
     В мирской суете, как-то неожиданно, съехали и другие, зажиточные селяне...
     Смута и бестолковость... Вот, и весь разговор...

                *     *     *

     На Покров, как и положено, обмакнулось село в первый,
щедрый снегопад...
     Накануне такая теплынь стояла, что никому не верилось,
что пора зимние портки да валенки доставать...

     Но... К зорьке вечерней дохнуло холодом...  Розовеющую
лазурь заката стали обнимать рваные серые тучи... Ветерок,
с младенческих воздыханий дитяти, к полуночи, перешёл
 в рёв пьяного мужика, возвращающегося с буйной гулянки...

     В эту ночь первые дымки потянулись из печных труб тех,
у кого дров было в достатке...
     Задохся ветер-буян часам к четырём... Упал, разом, в снег... Захрипел-захрапел и... окочурился...

     Солнышко обняло утро...  Бе-е-е-лым-бе-е-е-лым... Чи-и-стым-чи-и-стым...
     И таким тихим, что... Не примёрзла бы, единолично не согласная с зимой, муха.... всё село бы её услышало...

                *     *     *

     Вот-ить! Заспал!!! Заспал Юшка утро двунадесятое!!!
     Соскочил, как ошпаренный, с постелей и...  в исподнем,
на крыльцо сторожки – «ветру понюхать»...
     Выскочил, босый, и... «по саму щиколоть» - в снег, который взомлел снизу первобытным таянием, а сверху щипал, как крапива.
     Мигом собрался Юшка, и, перекрестившись на образа, выскочил в холод с большой лопатой – разгребать снег, да посыпать дорожки, заранее припасённым, сухим песком...

     Взмокнув от трудов праведных, Юшка скинул дарёный полушубок, и стал лепить из податливого снега ангелов вдоль церковной дорожки, вставляя, по своему разумению, опавшие годовалые веточки для того, чтобы крылышки лучше держались... Да сооружая из жёлтых ивовых веток рукотворные нимбы
снежно-бестелесным существам...
     «Вот, доволен будет отец Филарет», - думал Юшка,
увлечённый сотворением мира ангельского...

     - Кхе! Кхе! – изморозью пробежал по юшкиному загривку. 
Не то холод покровский, не то явление человеческое. Раньше Филарета явился звонарь, Никифор.
     - Ну, здоров, убогенькай, - буркнул звонарь, скрипнув
церковной калиткой, - С праздничком Богородичным тебя! Косоротый...
     - И тебе – не хворать, - зычно и громко ответил Юшка,
как бы пропустив оскорбительные замечания в свой адрес.
     - Юшка! А ты слыхал, что в купеческом кабаке,
на пристани, сельсовет намедни образовали? Там жеть, и «реввоенсовет» и..., – звонарь перешёл на шёпот, ожидая
Юшкиной реакции на слова, - И... И... Прочая... «Красная»... Нечисть...
     - Юш! А, Юш! А ты за кого? За Бога, или за Ленина,
с его большевиками?
     Не долго думая, Юшка хлобыстнул языком:
     «Я – за Бо-о-о-га... К-гы-ы-щоный же... А Ленин... Он...
Зе-е-е-млю и в-о-о-лю обе-е-щает... Значит, каа-а-к Бо-о-г...
И-и-и... З-а-а-а не-его... То-о-о-ж...»

                *     *     *

     Тихо и мирно продолжалась жизнь в селе. Только... 
Сгинул куда-то протоиерей Филарет.
      «Введение», вообще, пришлый поп правил... Да всё – наперекосяк, да не по уставу... Не так, как юшкино сердце
и познания в Святом Писании подсказывали...
     Недопонимал, не осознавал Юшка перемен... А подсказать
было некому... Кого бы он не спрашивал, все прятали глаза,
да городили такую галиматью, в которую и он, убогий,
не верил...
     Балакали... Будто бы, вызвали Филарета с матушкой
и всем выводком в епархию... На разговор с «новой властью»...
А там, когда святое семейство переезжало Волгу по льду,
«рванули под ихней кибиткой «танамид». Он и разнёс Филарета
с семейством, лошадьми и кибиткой. В кусочки мелкие...»
     Только не верил Юшка таким россказням...
     «Как же так?  - думал он, - Ленин землю дал, волю дал...
Власть тем, кто самый бедный и беззащитный. Неужель,
позволит он себе такую власть, которую позволил себе Бог, сокрушивший Содом и Гоморру...???!!!»

     Путались мысли его... Путались дни, которые, по-новому,
уже никак не совпадали с православным летоисчислением и представлениями Юшки о Добре и Зле...
     В некоторые дни казалось ему, что голова его вспухнет
от размышлений, от робостного непонимания того, что
творится вокруг...

                *     *     *

     Запутался Юшка в хитросплетениях, современной ему,
жизни, как в болоте... Хочет нырнуть – выталкивает...
Хочет вынырнуть – засасывает... Да так, что дыхалку перехватывает...

     Самое страшное, недоступное для юшкиного сознания, свершилось во время его отсутствия...
     Тогда «новая власть» наняла Юшку, как «дюжего грузчика
и грозного сопроводителя ценного груза» из села в Самару...
За десять, новых «целковых» и «полный пансион на время ответственного задания»...
     Не знал тогда Юшка, что сопровождает обоз из пшеницы, отобранной у односельчан. Великую долю выкопали из «преданных» купеческих тайников... А «долю слёзную»
повымели из амбаров, еле-еле сводящих концы с концами,  односельчан... Тех, кто Юшке одёжку и подаяние давал...
     Только неведомо ему было, что он везёт... Нашили ему
на шапку красную полосу, выдали «левольверт» и «мандат», понимая, что никто, кроме дюжего, двухсаженного полудурня,
не защитит десятки пудов хлебушка, направляемого
голодающим Москве и Петрограду...

     ...Уехал Юшка с обозом по «закрайкам», образованным Введенскими, лёгкими, но настырными, морозцами...
А вернулся только к Богоявлению...
     Какими судами-пересудами, разговорами-уговорами удерживали-обихаживали его в Самаре... трудно сказать...
     Однако, вернулся он не битым и не покалеченным, с «мошной» от «новой власти», и... с немного другими, казалось, осоловелыми от долгого запоя, глазами...

     То ли Юшка стал другим, то ли время его заломало-перемололо.

                Глава 9.

     Видывал Юшка в своей жизни горюшка много. Хлебал его
не ложкой, а полными пригоршнями. Взахлёб! Как его приёмные родители, не погнушавшиеся его физического уродства
и «байстрюковского» происхождения. Вырастившие его,
«аки родного птенчика...»
     А, как вылетел он из родного гнезда, так и рухнул в жизнь...
Не как в гостеприимное небо для крылатого отпрыска, а как...
В болото, что ли? Не успев слететь с ветки, Юшка был сбит насмешками да укорами «за неблагообразный вид и косноязычие».
     Однако, не растерялся он, не озлобился на «скотство человечье». Сумел воспринять и впитать в себя всё самое лучшее, что потребно человеку православному. И, по разумению своему, отверг
всё самое грязное и низкое, отделив «зёрна от плевел», как Спасителем завещано.

     За краткие миги общения с ним, слушая рассказы и россказни односельчан, видел я в нём Свет... Неугасимый Свет Добра
и Милосердия, дарованных убогому... Взамен естественной красоты.

     Убогий... Вот, словечко-то!!! А, коли разделить его с умом,
то получится – «у Бога»...
У «Христа за пазухой»... Так и жил мой герой... В Боге...
И с Богом...

                *     *     *

     Возвращался Юшка из ответственной командировки с крещенскими морозами в подводах и жутким грузом городских впечатлений...

     Зимний прозрачный воздух, казалось, остекленел от холода. Даже вдыхать его было больно. Лошади, покрытые сединой инея, ворчали и кряхтели, перетаскивая розвальни через сугробы. Хоть
и пусты были сани, но каждый шаг им давался с превеликим трудом. Если бы мыслили они по-человечьи, если могли бы сказать людишкам неугомонным, то прокричали бы:
     «Да, сколько можно?! Распрягайте!!! Загоняйте в тёплый хлев!!! И задайте овса столько, сколько с нас потов сошло!!!»
     Да, и людишкам  не больно сладко было. Версту ехали, две – бежали рядышком с санями. Лютый мороз пробирался в самое естество. Ни тулупы, ни фуфайки-поддёвки, ни валенки самокатные не спасали. Бр-р-р-р-р...!!!

     Вернулся обоз до дому к полудню.. 18 декабря 1919 года...
     Крестовоздвиженское встречало тружеников столбами дымов из печных труб, огромными сугробами, кристальной синевой небес,
да зрелым солнышком, ни граммулечкой не греющим...
     Да новостями, коих за месяц с гаком накопилось...
     «Тридцать три корзинки, два ухвата, да кружки половина...»

                *     *     *

     Подкатил Юшка к месту дислокации, к церковной сторожке... Спрыгнул с саней, похлопывая себя по плечам и бокам, изгоняя мороз из-под тулупа, выданного властью. Да, вприсядку пошёл, дабы размять затёкшие и околевшие ноги...
     Снял рукавицы и шапку, шепча про себя «Отче наш...»,
глянул на храм, и оторопел...
     Над ободранными куполами церкви сияли полуденным
светом пятиконечные звёзды...
Замерла рука, готовившаяся наложить крестное знамение...

     На шум из сторожки вышел звонарь, ряженный, в битый мышами, полушубок.
     Корячась по нечищеным дорожкам  и щурясь от снежной слепоты, рявкнул он:

     - Кхе-кхе! Это кого тут нечистый принёс?!
     - Да-а-а... Я это... Ю-ю-юшка... Эт, чё-тако, де-е-е-ется...?!
Кре-е-сты-то, где?!!!
     - Кхе-кхе! Где? В п...де...!!!
     - Ты-ы... Чё-эт... Ма-а-а-теришься у храма, пу-у-стозвон?!
     - Кхе-кхе! Был храм, да нетути... Нынче здеся клуб! А я –
не звонарь, а... Как его? Клубом заведующий. О, как! Так новый «голова» назначил...
     - Да, кто это... Та-а-кую е-е-ресь со-о-о-творил?!
     - Кхе-кхе! Друг твой закадычный. Кирька!!! Он, теперича, сельсоветом заведует...

     Метнулся Юшка в храм. Да, и осел в нём бессильно...
     Ни образов, ни фресок... Всё забелено желтоватой известью... Вместо «Царских Врат» - сцена и красное полотнище во всю ширь.
      И бюст его... Белый-белый... Как снег... Ульянова-Ленина... Посерёдке... Такой же, как  на портрете, что привёз с собой Юшка, из Самары... В губернии выдали, и велели дома повесить. На самом видном месте...
     Из ступора Юшку вывело въедливое покашливание завклуба-звонаря:

     - Кхе-кхе! Не переживай, Юшка. Подстраивайся под новую власть. Нетути. теперича, Бога на небесех! На Ленина его поменяли! Крепись!  И кресты свои спрячь... От греха...

     Выскочил Юшка, как ошпаренный, из поруганного храма. Ввалился в розвальни, и так рванул вожжи, что лошадка возмутилась такому ожесточению. Но понесла... Понесла
к кирькиной хате.
     А там сказали, что «Кирилл Тимофеевич проживает,
теперича, в купеческом доме, «реквизированном,  в его пользу  новой властью».
     Юшка – к пристани, где кабак был и жилище купцово...

     Затарабанил в дверь так, что и мёртвый бы услышал.
     Друг Кирька, в исподнем, открыл дверь и буркнул:

     - Заходи, коли припёрся... Чё, хотел-то?
     - Дык... Дык... Дык... С хра-а-мом что со-о-о-творил?!
     - А, чё? Да ничё! Велели клуб - клуб и содеял!!! Большие люди из губерниев наезжали с мандатами... А чё мне? Перечить наганам и пулемётам? Не-а!!! Я, ишшо, жить хочу! Проваливай ты, подобру-поздорову! Живи со звонарём... Тьфу, мать его ети...
С завклубом... И... Никшни! Проваливай, Юшка! Проваливай! Не доводи до греха! Семь десятин земли на тебя, убогого, уже прописаны...

                *     *     *

     Потеснив иуду-звонаря, Юшка улёгся на полу. На кучу, невесть откуда взявшихся, шинелей царского образца.
     Вытащив из «сидора» большой портрет Ленина, Юшка разговаривал с ним мысленно, не заикаясь:

     -  О, как! Значится, ты теперича... Вместо Бога... А звёзды над храмом, видать, рождественские? ...Семь десятин земли...
Спасибо тебе, Ленин-бог... И не забижает никто... И пшеничку
я свёз в Самару... По твоему повелению...

     Неожиданно Юшка сорвался с постели и побежал в храм.
Там, где раньше Канун стоял, был ворох окладов жестяных...
От икон, сожжённых в его отсутствие...
     Подобрал Юшка оклад, подходящий к портрету Ленина. Вернувшись в сторожку, аккуратно приладил его... И, глядючи
на новую красоту, промолвил:

     - Что ж, теперича... Значится... Ты, Ленин... Бог теперь нам...

     И уснул, согревшись от долгого пути... В обнимку с «новобогом»...

                Глава 10

     Сморил Юшку, с мороза да устатку, сон сумбурный...

     Снилось ему, будто он, запрягши в плуг белую кобылицу, пашет потную весеннюю землицу... А лошадёнка-то, хоть и бела как снег, но тоща... И вены ейные, свкозь шкуру, фиолетово-красным кровяным током проглядывают...
     Пашет Юшка, а позади него грачи чёрные из землицы длиннющих червей выковыривают... И превращаются, прямо
на глазах, в саранчу аршинную, заглатывающую не червей,
а руки и ноги человечьи...
     Видит Юшка, поперёд себя, на меже, коня красного...
Только трёхглавого... И сидит на том коне... Ленин... В бабьем платье и буденовке... Сидит, да усмехается... Шепчет что-то,
да не слышит Юшка, как не прислушивается...
     Оглянулся... А по пахоте – огонь...

     Старается Юшка проснуться, да не выходит. Бормочет себе
во сне отрывки из «Откровения от Иоанна» о Страшном суде,
коне бледном, саранче, гладе и море... И блуднице вавилонской,
на звере сидящей... Хочет кричать, да глотка страхом сдавлена...
     Мысли только скачут: «Быть беде... И смертушка лютая... рядышком ходит...»

                *     *     *

     Очнулся взмокший Юшка оттого, что, чьи-то руки тянули от него ленинский портрет в окладе Николы Угодника.
     Вздронул... Подскочил... Продрал зенки... И увидел перед собой Глафиру-солдатку...
     Та, удивлённо, рассматривала «образ» личинный...

     - Ну, здравствуй, Ильюшенька!
     - И-и-и... Те-е-е-бе не хворать... Г-г-лаша...
     - Эт, хто у тебя? Мученник али угодник?
     - Ле-е-нин это! Бог бо-о-о-льшевиков! Гу-у-у-тарят, на-а-а него теперь мо-о-литься на-а-добно...
     - Агась! Ишшо чего! Бог он – один - Иисус Христос!
Остальние – примазанники и еретики!
       - Во-о-т и я... Ду-умаю...
     - Думает он... А я крест нательный не снимала, и не сниму!!! Хоть в ад, хоть на каторгу!!! Я... Чё, пришла-то... Священника-то, нетути у нас. А ты, вроде как... Божий человек... И в Писании смыслишь... Поутру иордань надоть рубить, да водицу освящать...
Сразумеешь?
     - А то!!!
     - Да, не «атокай» ты... А то, прыгаючи, подштанники раздерёшь, как друг твой, Тишка!
     - А что с ним?
     - Что-почто... Вступился он за храм... Когда рушили его, и в клуб преображали... Так Кирька, «новый голова», самолично его из «леворьверта» и прихлопнул! В сердце... Самоё... И хоронить
не велел три дня... В назидание...
     - Да.... Да... Я ж... Сённи... У не-е-го был... Как при-и-ехал...
Чё ж, он мне...? Ни-ичё не-е ска-а-зывал...?!
     - Ага! Скажет! Задница-то, перед Господом, загажена
у Кирюшки.! По самы ушки... Тьфу-ты, по евойному, скоморошьему, забалакала... Ты... Только до зари иордань изобрази.. Чтоб глаза лишние не видели...
     - Л-а-адно...

     Вдова неслышно покинула сторожку так, как и пришла в неё. Юшка облизнул иссохшие губы... То ли от вида женского, толи от новостей сокрушительных...


                *     *     *

     То ли ущербная луна... То ли хлопок дерева, лопнувшего на морозе выстрелом... То ли обещание Глафире, вырвали Юшку
из смутных сновидений...
     Выкопался он из шинелей... Поёжился... Переступая босыми ногами по ледяному полу, подошёл к печи. Вытянув задвижку, скрипнул чугунной дверцей. Выдохнула печка на мороз,
и заглазела непотухшими углями...
     Подкинул Юшка на угли коры берёзовой, дровишек припасённых звонарём-завклубом, и прислушался к звуку оживающей печи.
     Возжёг лампаду, пред чудом сохранившимися, образами.
И долго-долго молился о своём, только ему знаемом...
     А «новоикону портретную» рядышком, на стол поставил..
Так... На всякий случай...

     После оделся хорошенечко, снял с груди громадный медный крест, прихватил пешню и ведро, и вывалился в мороз, хватающий за душу...

     Похрустывая крещенским снежком, потащился Юшка
к волжскому бережку. Шёл, да бормотал про себя молитвы
разные.
     За себя, за Глафиру-солдатку,  за Тихона... невинноубиенного... За мамку-хабалку, кровей благородных...  Отца единокровного, неведомого... За родителей приёмных, поровших за дело
и проказы малолетние... За добрых людей, которые милостыню подавали, в избы пускали на ночёвку... Благодарил иноков и инокинь, кормивших и согревающих его в лихие годины
сиротства безвременного, молящихся и жалеющих...
     Шёл, и молился... За себя и за всех, на свете живущих...

     Выбравшись на наледь, Юшка перекрестился и пал, коленопреклоненно. Молился долго и тщательно. Так, как положено в великий день Крещения Господня...
     Долбил Юшка лёд пешнёй... Долбил так, что летели брызги ледяные в корявый рот и за шиворот. Полуметровая ледяная
твердь с трудом поддавалась его непомерной силище.
     То ли от мороза, то ли от воспоминаний молитвенных,
текли по щекам Юшкиным слёзы. То ли сладкие, то ли горькие...
А, кто их пробовал на вкус?
     Текли, и замерзали тонкими струйками в бороде и усах...

     Ладную «иордань» вырубил Юшка... Не как «крыж еретический», а как Отцами Святыми заповедано было – «осьмиконечную»...
     Измерял Юшка будущую прорубь своим ростом: рост –
в ширину, четыре роста в длину... Полтора – на длинную часть креста и полроста – на «ИНЦИ» и поножье Христово.

     Взмок весь! Собрал с себя у "иордани" все свои кресты покаянные, трижды окунул их в волжскую стынь, прочёл
молитвы святительные...
     Разоблачился... И бросился, нагишом, в стылые воды, продравшие его молнией от пят до «родничка»... Окунулся
трижды, и рявкнул, во всеуслышание:
      «Слава Тебе, Го-о-споди!!! Слава Те-е-бе-е-е-е!!!»

     ...И потянулся на этот вопль народ крестовоздвиженский...
     И левые, и правые... «Бледнеющие» и «краснеющие»... Сочувствующие и сопутствующие... Все... Потерянные в смутном времени... Искавшие, но не нашедшие себя в жизни...


                *     *     *

     Набирали сельчане воды, из юшкиной иордани,  полнющие вёдра... Несли так, будто боялись расплескать капельки благодати на вытоптанной тропочке...
     Шли, и возвращались многократно. Дивясь себе, и сравнивая себя с верблюдами, припавшими к водопою, не имеющими сил оторваться от живительной влаги...

     Каждому, подходящему к проруби, Юшка напевал праздничный тропарь, кланялся в пояс и желал благоденствия и благополучия...
     Кто-то отвечал молитвой, кто-то бросал копеечки на лёд. Юшка, не гнушаясь, собирал подаяние и бормотал:
      «Спа-а-а-си, Го-о-с-поди! Спа-а-си, Го-о-о-споди! Во-о-о-о славу Хрии-и-и-стову... В-ф-ф-сем све-е-е-чек п-о-о-наставлю...»

     Продрог Юшка до самых жил, но уйти от народа не мог. Дрожал, но терпел.
     Где ж, сыскать такого благоволения, как не в крещенский денёчек?

                *     *     *

     От тьмы до полудни много времени прошло... Не звучал звон колокольный, призывающий в храм,  и разгоняющий православных к печкам тёплым...
     Не было уже того, что ранее казалось привычным и общепринятым...
     Как в клуб, на митинг шёл народ... А не к Источнику Животворящему...

     Пришла и Глафира с выводком, обождав, пока болтливые рассеются. Набрала водицы, умылась из проруби, и шепнула Юшке, сунув в ладонь медный пятак:

     - Ты... Заходи... На обед праздничный...

     Позже всех притащился «друг разлюбезный» - Кирька...

     - Чё прип-и-и-пёрся, се-е-е-льсоветский го-о-о-лова?
Ты-ы-ы ж... Не ве-е-руешь... Ужо...
     - Дык... Я такось... На всякий случай... Авось, сгодится...
На разнишную потребу... А ты чё – вместо попа?
     - На-а-а-бирай и с-с-ту-у-у-пай, о-о-о-тродье иудово...
Мо-о-о-ж, г-гре-хи свои мо-о-о-ешь?
     - Почто ты меня так, косоротый, крестишь? Не виновный я,
а властью новой назначенный...!!!
     - С-с-ту-у-пай, и ду-у-май... Не до-о-лжностью, а...
Г-г-о-о-оловой...

     Набрав воды, Кирюха потащился вверх по склону, размышляя о кознях, «кои сотворить он может, супротив дурня сельского, своей и... большевистской властью...»

                *     *     *

     Оставшись наедине с «иорданью», Юшка думал-подумывал о житье-бытье. Снял с себя все кресты... Хотел бросить в прорубь, да не посмел...
     Завернул в тряпицу, и прикопал под корнями ивы приметной...

     Оглянулся... Вздрогнул от снега, попавшего за воротник, и побрёл к Глафире. На званный обед...

                Глава 11.

     Не шёл к Глашеньке, а мотыльком порхал над сугробами Юшка. Порхал, да выдумывал на ходу, словеса заветные и нежные...
     Ни разу не пускала его вдовица добрая в дом... Ни единым шагом не переступал убогий порога скорбного... Только баловал деток Глафириных во дворе и за околицей... Свистульками да игрушками, сплетенками-переплетёнками да побасенками...

     Хотел  выдохнуть ей с крыльца: «Дескать... Ты одна... Многодетная... И я один... Страшенный обличием... Но, мужик справный, работливый и заботливый...»

     Хотел, да не успел... Вылетела, голубка его долгожданная,  в «полубосьи», по снегу... До самой калитки... И вымолвила:
     «Проходь-заходь, гостюшка долгожданный... Ты – не двунадесятый, а первенец... Как месяц тонюсенький да желанный... Проходь... Проходь, в избу топленную... Ко Христову Крещению... Ты идёшь...  А Бог – поперёд тебя ступает... Заходи...»

     Высыпала, воробьиной стайкой на крыльцо, сиротская ребятня. Наученные мамкой, напевали они тропари крещенские.
     Вшестером, обхватив Юшку, буквально втащили его в избу, сверкая краснеющими пятками. Пар морозный, как замёрзшая дворняжка, прижимаясь к полу, вползал в сени...

       Сняв полушубок и валенки у порога, Юшка чинно вошёл в горницу.  Глянул на образа, перекрестился размашисто и замер... Что дальше-то?
     Тут и вдовица милосердная подоспела:

     - Чевой, заробел-то, Ильюшенька?
     - Да... Не за-а-робел я... Так-эт...
     - Присаживайся! Попотчуемся, чем Господь вознаградил!
     - Ве-е-лик Го-о-сподь! Ле-е-епта тво-о-я, Г-г-лаша, у-у-у-годна Бо-о-гу... Не о-объесть бы только те-е-ебя, да-а си-и-роток твоих...
     - Тьфу ты! Чё, ты? Бог одним хлебом многих накормил, и нам заповедал! ...А, назвал-то, меня как... Гла-а-ша... Сладко стало... Садись, ужо!

     От слов этих Юшка вообще зарделся. Как юнец, впервые увидевший красу девичью.
     ...Сели за стол... Помолились... Обедали молча и чинно, изредка перекидываясь смущёнными взглядами под ложечный перестук.
     Ребятня по одному выпархивала из-за стола, приземляясь в валенки да фуфайки. Сенная дверь то открывалась, то закрывалась, и в неё просовывал свой собачий нос лютый холод.

     Не пугаясь колючего да щипучего, детишки торопились на улицу. Знали, что в престольный праздник ни один глаз не отвернётся от них презренно... Ни одна рука не окажется скупой на подарки.
     Хотя... Худо жить стали селяне... Богатые и зажиточные поуезжали, сгинул в небыль милостивый батюшка Филарет...

                *     *     *

     Глафира протянула руку через стол и прикоснулась к мозолистой юшкиной ладони. Тот вздрогнул, хотел отдёрнуть
руку, но не отдёрнул. Тёплая волна необъяснимого волнения пробежала лёгким морозцем между лопаток...

     - Ильюша! Да, не бойсь... Я что спросить тебя хотела...
Ты, дальше-то, как жить собираешься?
     - Ка-а-ак Бог даст...
     - Это верно... Но... Бога-то, большевики отменили...
Слыхала я, что по всей Руси храмы рушат. Хлебные склады,
клубы, сельсоветы в них открывают. Где, молиться-то, будем?

     Юшка гордо выпрямил спину, стукнул кулачищем в грудь, перекрестился и вымолвил:

     - Ту-у-та... Ту-у-та... И Бог! И х-х-рам! И вера пг-р-а-вославная! Х-хри-истос по-о-среди нас и во-о-о всём... В те-е-бе, Г-г-лаша, в де-етках тво-о-их! В и-и-ордани кг-ре-щенской... В во-о-здухах
и з-зе-емле... Са-ам мир – и Бог, и и-и-кона л-ле-епотная...
     - Ой, складно и верно гутаришь, человек Божий! А по-житейски... В селе останешься? Или сызнова по миру пойдёшь?
     - Не зна-а-ю... На всё – воля Е-его!
     - Тут, Сёмка, на днях в уезде был... Такую страсть видел!
Иду, гутарит, по улице... Свернул в подворотню по малой нужде,
а там... Убиенные!!! Штабелем сложены! Много...! Спросил
у охранников – кто такие? А они ему в ответ – «контра»!!!
Дескать, те, кто хлеб не сдаёт, Богу молится и с оружием против Ленина идёт... О, как!
     - Бг-рехун, твой С-сё-ёмка! Ле-е-нин землю и во-о-лю
о-о-бещал... Не мо-о-г он так...
     - Вот-те, крест! А ещё, балакал он, что в краях наших банда объявилась. Голова у них – атаман Нечай, из казаков... Снял крест
с себя, собрал вокруг упырей да душегубов, и лютует так, что
бегут людишки из сёл, как от чумы.
     - А за кого он? Не-е-чай-то?
     - А, ни за кого! Ни за «белых», ни за «красных»... Сам за себя! Убивец и христопродавец! Все его боятся! И левые и правые...
Лют, как сатана!!!
     - Да-а-а-а.... – выдохнул Юшка, - Идёт Го-о-сподь на ж-ж-атву... Ви-дать, быть ско-ро В-в-то-рому Пг-ри-ше-ествию... Все з-з-наки на то у-указуют!
     - А нам, бедным, куда деваться, коли мы не за тех, и не за энтих? ...Ни за Ленина, ни за Нечая? Ты то, Ильюшенька, обережёшь нас силой веры своей? Направишь нас, тёмных, к свету?
     - А-а-а... Что я? Та-а-ков же, как и вы... И ра-азумею так же...
     - Обещай мне, божий человече, что не отступишься, не отвернёшься от нас в час лихой! Страшно мне! Стра-а-а-шно! – возопила солдатка, пав перед Юшкой на колени, и горячо целуя руку его.
     - Встань, ж-е-е-но!  Вс-с-тань! Да, бу-у-дет те-ебе по с-слову тво-о-ему! О-о-бещаю... Не бг-рошу те-ебя и де-еток...

     Обнял Юшка вдовицу аршинными ручищами, прижал к груди своей многострадальной, и заплакал...
     От радости ли объятий женщины желанной? От чувств ли, и мыслей горемычных, охвативших их в разговорах неспешных?
     Растекались слёзы женские по рубахе юшкиной... Праздничной... Бывшей мужниной... И не было для Глафиры в этот миг человека роднее и надёжнее, чем Юшка. Припала она к его могучей груди,
и слушала... Слушала, как гулко бьётся сердце его... Набатно бьётся, тревожно... И с каждым ударом всё твёрже становилась её уверенность в том, что не уйдёт... Не бросит... Не предаст...
И защитит, и пожалеет...
     ...А что страшен? Так... С лица воду не пить...

                *     *     *

     Сонной темью обнимает село ночь... Вкрадчиво ступает, поскрипывая сугробами, и выдыхая на окошки новые, чудные узоры. Редеющие хвосты трубных дымов тянутся вверх,
предвещая и на завтра крепкий мороз.
     Крещение...
     Сам Бог велел на печи лежать, да в сорок одёжек рядиться.

     Отряхивая с валенок снег, звонарь-завклуб открыл двери в сторожку. Крякнул напоследок и сунулся внутрь, понимая, что ночевать ему нынче придётся без Юшки...   
     ...Быстро перекатывается, позёмкой по сугробам, людская молва...

                Глава 12.

     Только зря чесали злые языки. Зря хихикали бабоньки, встречаясь у колодца да в лавке продовольственной.
Зря пророчили Юшке «хомут на шею с придатком».
Зря судачили о Глафире, что, дескать «отхватила страхолюдного, но могучего, несмелого, но умелого»...
     Не остался Юшка в доме вдовьем. Вернулся наутро в сторожку, и продолжал жить своей обычной жизнью.
     ...Не привык он к женской ласке и заботе. Не привык к постоянству земного бытия.
     А с чего ему было привыкать-то? Большую часть годов своих прожитых привык он скитаться. Так и жил, в постоянном
ожидании дороги.
     «Сидор» его и посох всегда были наготове, будто напоминая убогому о бренности земного бытия и кратковременности маленьких радостей и утех, которые обрёл он здесь, в Крестовоздвиженском...

                *     *     *

     Дни шли за днями, недели за неделями... От Сретения и день заметнее прибавляться стал. Всё, живущее на земле, томилось ожиданием...
     Ожиданием скорой весны... До неё, родимой, вроде – рукой подать, но оставалось март пережить...
     А марток, как известно, «оставляет без порток»... 
     И не только.
     Тяжёлым выдался март. Зачастили по сёлам продотряды, беспощадно очищающие не только амбары, но и погреба.
     Если раньше приезжал комиссар с парой подчинённых,
то теперь по два десятка вооружённых красноармейцев следовали за ними в трёх-четырёх подводах.
     Мужики уже не спешили помогать новой власти.
Чаще прятались по оврагам и зарослям краснотала. А что?!
Почём зря, люди говорить не будут, что даже за взгляд исподлобья могли поставить к стенке.
     Вон, в Фёклином, не захотели остатки хлеба отдавать, так тридцать мужиков свели в овраг, да расстреляли. Кого выхватили из толпы, того и в расход...
     А Меркушевского хутора теперь вообще нет!!!
     Восемнадцатого дня марта налетел на хутор атаман Нечай
со своей ордой. Налетел, выбрал, выгреб всё, что «красные»
не взяли. Не погнушался ни одеждой, ни обувкой, ни посудой.
     Согнали, окаянные, жителей хутора в амбар, да спалили заживо!!! После страшного пожарища стали появляться у околиц несгоревшие останки меркушан, распятые на крестах...
Вниз головой...
     Так, видать, Нечай хотел навести страх и ужас на уездный
народ. Крестились люди, бормотали что-то об антихристе
в образе человечьем...
     Боялись, но хоронили останки невинноубиенных, несмотря на малограмотные записки с угрозами...

                *     *     *

     В самом окончании марта прибежали к сторожке мальчишки,
да не нашли в ней Юшку. Пострекотали до Глафиры... А где ещё искать, как не у неё?
     Юшка заправски расчищал снег, размахивая проходы такой ширины, как проспекты в Самаре. Ворочались мышцы под
рубахой, мокрой от пота. Пар валил, как от затопленной бани. Покряхтывал Юшка, да поглядывал на солдатку, которая подбадривала да похваливала его с крыльца.
     Глафирина ребятня сооружала на воздвигнутых горах уплотнившегося снега крепость, и готовилась, во всеоружии снежковом, оборонять село от злобного беса Нечая...

     - Дядька Юшка, ступай до сельсовета!!!  Там тебя дядька Кирька-голова с каким-то... упал... и намочился... Ха-ха-ха-ха-ха!!! – закатилась ребятня, падая в сугробы.
     - И-иду, ужо!!! Во-о-т... Аршин до-о-кидаю, и... и-и-ду...!
     - Ступай, Ильюша, коли власти привечают! - выдохнула Глафира, - Ступай, да за ужином заработанным возвращайся. Придёшь?
     - А то... Н-на-а-махался л-л-опатой так, что... Быка съем! - усмехнулся в ответ Юшка.
     - Быка не обещаю, а хлеба да чаю... Вдоволь! - кликнула вдогонку вдовушка.

     Юшка вошёл в сельсовет, окунувшись в густые клубы
табачного дыма. Закашлявшись, поздоровался.
     За столом, под портретом Ленина и красным полотнищем
с надписью: «Вся власть – Советам!», сидел сельский голова, бывший друг, Кирилл, и незнакомец в кожанке.
     Незнакомец встал, поправил портупею и деревянную кобуру «маузера», вышел из-за стола и протянул Юшке руку:

     - Здравствуйте, товарищ!
     - И вам з-з-дгр-а-а-вствовать!
     - Уполномоченный ревкома Топильский! - представился мужчина, взмахнув рукой по выбритой голове, будто поглаживая, некогда развевающуюся чёлку, - Мы вызвали вас по вопросу определения личности и... отношения к народной власти. Присаживайтесь!

     Юшка присел на табурет. Уполномоченный ходил взад-вперёд по комнате и, металлическим голосом, задавал вопросы.
     Вопросы... Вопросы... Вопросы...
     Бедолага не успевал задуматься и подобрать слова к одному, следовал другой...
     Взмок Юшка так, будто десять десятин снега перелопатил большой глафириной лопатой...
     Ноги сделались ватными... Тело обмякло... Голова кружилась... То ли от дыма табачного, то ли от того, что за этот промежуток времени он рассказал уполномоченному всю подноготную своей неприметной жизни.

     В довершение ко всему, Кирилл вытащил из-под стола юшкин «сидор». Дёрнул верёвку и вывалил содержимое на стол.
     «Псалтирь», лапти новые, обмотки, пара рубах да тройка штанов... Мундир полковничий... Погоны... Мешочек с сухарями и спичками, несколько кусков сахара колотого и... портрет Ленина...
в окладе от поруганной иконы Николая Угодника.

     Отделив от общей кучи книгу, погоны и френч, Топильский уставился на Юшку сквозь пенсне.

     - Это вам к чему, товарищ? Вы в Бога верите? Читать умеете? Царскому режиму сочувствуете?
     - Не-е-е-т! – выдохнул Юшка, разом ответив на все вопросы, упрятав веру православную в самый дальний уголок души.
     - Сжечь! – скомандовал уполномоченный Кирьке. Взял в руки ленинский портрет, - Необычно-с... Необычно... Скажите, товарищ, а зачем вы это сделали?!
     - Не знаю... Ле-е-нин же! Он же... «Зе-е-млю – кг-рестья-янам,
з-з-аводы – р-р-абочим, всем – сво-о-боду...» ...Значит он – как Бог! Всех на-а-кормит, всем с-с-частья даст... Так? Я пг-ра-вильно
ду-умаю?
     - Совершенно верно, товарищ! Совершенно верно! –
Топильский звонко щёлкнул каблуками, выдавая своё
благородное или околоблагородное происхождение, -
Осталось присвоить вам фамилию и отчество. А то – непорядок...
Я тут, подумал...  Быть вам Самарским Ильёй Ильичом.
Нравится?  Так и запишем!!!

     Юшка собрал остатки вещей в «сидор», сунул портрет за пазуху и, поклонившись, вышел вон. В тот момент ему показалось, что выдохнул он смертный смрад, а вдохнул не морозный воздух, а аромат ладана и фимиама.

                *     *     *

     Ускоряя шаг по рыхлой колее, Юшка торопился к Глафире. Мысли, пчелиным роем, метались в его голове. Не хватало... Не хватало ему сил и разума, чтобы понять то, что творилось вокруг него и в его голове...
     Земля уходила из-под ног... Виделись Юшке сцены Страшного суда, перемешанные с событиями недавнего прошлого, смутного настоящего и беспросветного будущего... Теснилось дыхание
в груди...
     Хотелась рвануть на груди рубаху, разодрать грудь так,
чтобы вырвалось сердце и метнулось в небо птицей...
     К Богу...!!!
     Где всё было запредельно ясно и спокойно...

     Глафира встретила Юшку у порога:

     - Есть будешь, Ильюша?
     - Нет, Г-г-ла-аша... Ку-у-сок в г-г-ло-отку не по-о-йдёт...
     - Что так? ...А я гляжу – лица на тебе нет...

     Уткнулся Юшка Глафире в грудь, и долго-долго рассказывал
о разговоре, о муторных помыслах, о душевном смятении
и детском бессилии, охватившем его.
     Обняла она его буйную головушку и запела:

     - Баю-баюшки-баю,
       Баю, деточку мою...
       Ай, дудушеньки-ду-ду...
       Отведу любу беду...

     Гладила солдатка головушку убогого, расправляла волосы спутанные...
     Незаметно закрылись глазоньки заплаканные... Высохли слёзы горькие... Сморил сон мысли тревожные, окутав их ровным дыханием...

                Глава 13.

     Апрель...
     Долгожданный апрель – поворот к весне настоящей.
Казалось, первые тёплые ветры вдохнули в людей маломальскую уверенность на день сегодняшний и завтрашний.
     Сугробы темнели от злости, жалуясь уходящим холодам
на свою судьбу. Кряхтели и оседали, плакали тонкими
ручейками, как бесцветной кровью уходящей зимы.
     Небо очнулось... Потянулось, как младая дева...
Стало выше и голубее... Солнышко, протерев глазки,
собрало тёплые ветра
в ладошки и разогнало серые тучи... Белоснежные
барашки облаков – куда милее человеческому взору.
     От проталин поднимался дымкой неповторимый
аромат, напоминающий крестьянину добрый совет
о «санях и телеге». Стали мужики поглядывать на плуги
да бороны, перетряхивать-перелопачивать крохи семенного
зерна, крушить и топтать мышиные гнёзда, дабы сохранить
самое ценное.
     А как же? Коли не пахать и не сеять – зачем жить?!

     На Благовещенье месили детские ножки лужи.
Порхала ребятня от околицы до околицы с печёными «жаворонками» в руках. Звенели заливистыми колокольчиками детские голоса:
     «Жаворонки прилетите – вёсну красну принесите!!!»
     Отвечает весна на детские призывы.  Откликается «заячьими хвостиками» вербы, тонкими зелёными травинками, клочками коровьей шерсти на варежках и первыми конопушками на носах.
     «Гля-кось, как Васятку солнышко расцеловало!!!»

     Река беременела от талых вод, вспухала, обнимая продрогшие берега, цепляясь за стволы корявых ив. Остатки зимы проплывали на льдинах, прощаясь с насиженными местами.
     Грачи – первые вестники весны, деловито осматривали прошлогодние гнёзда, толкаясь и ругаясь, отстаивая свою собственность.
     Совсем как люди... В базарный день...

                *     *     *

     Юшка млел на волжском бережке, в овражном затишке,
с удочкой в руках. Прищурившись, таскал на хлебный мякиш крупную краснопёрку, которую звали в народе «подлёдной».
     Ох, и жирна была, матушка! Та брюхе «сала» - в полпальца!!!
На посол – в самый раз, на жарёху – ещё пуще, а в щербе-поплевухе – самое место!!!
     Рядышком Ванятка да Федька, старшаки глафирины. Те, кто помельче, расселись позади, на поваленной ветле, засыпая Юшку вопросами и отвлекая от ответственного дела.

     Я, скромный жизнеописатель юшкиного бытия, наблюдал эту милую сцену и дивился мудрости и простоте этого неграмотного крестьянина. Не книги, не школа научили его, а сама жизнь...

     - Дядь Илья, а как рыба водой дышит?
     - А ты... в ж-ж-а-а-ру... ж-ж-абрями хло-о-паешь? А во-о-ды
ко-о-лодезной х-хле-ебнёшь, будто во-оздуха дох-нёшь!
Так и рыба... Ей вода – как во-о-здух!
     - А, вот, червяк земляной... Он, чё-ли, землёй дышит?!
     - От, о-о-лух! Ч-ч-е-ервь, он, норы к-к-о-пает! С в-в-ыходом
на с-с-вет Бо-о-жий.  По-о-сему, он,  как и мы... В-в-оздухом дышит... Как и мы...
     - Дядя, а цветочки дышат?
     - А как же!  А-а-ромат-то, от них ка-а-ков! В-в-воздух
в-в-ды-ы-хают, а-а-ромат вы-ы-дыхают...
     - А по облакам можно ходить?
     - Ты что? А-а-нгел?
     - Не-а...!
     - А-а-нгел бе-естеле-е-сный сам... Как во-о-здух...
Он мо-о-о-жет! А ты жрёшь мно-ого, по-о-сему и по з-земле
хо-о-дишь... Д-де-ерьмо в небо не-е пу-у-щает...
     Покатилась ребятня со смеху...

     Не удержался я, спустился по склону, дабы присоединиться к тёплой ватаге. Встретили меня уважительно. Все, как один, встали и поклонились, сбросив картузы.  Я поклонился в ответ и примостился рядышком.
     Маленькая Варька, опустив глаза, подбежала ко мне и сунула в ладонь замусоленный кусочек сахара: «На!»
     Это, пожалуй, было проявлением наивысшего доверия.

     - Илья! А вы хотели бы грамоте обучиться?
     - Не пг-ро-о-чь... Ток... Ко-о-соротый я... Да, и... Стар уж...
     - Боже милостивый! Какой же вы старик? И... Учиться никогда не поздно! Рискнём?!
     - Ой... Эт, чёй?  Мне с де-е-тьми в ш-ш-колу х-х-одить?
     - Зачем же? Можно у меня на дому.

     И стал Юшка самым прилежным моим учеником.
     Добрым обычаем было у меня вечернее чаепитие с Иваном Трофимовичем, местным фельдшером. Мы дотемна говорили
с ним на разные темы, жарко спорили да быстро мирились.
     А теперь к нам присоединился Юшка. Третий, как говорится,
не лишний. Он жадно впитывал каждое наше слово, но не вставлял своих рассуждений, стесняясь своей природной увечности.
К тому же неудобно ему было перед «господами образованными».
«Кто я, а кто – Вы», - смущённо выдавливал он, потупив взор.

     Штудируя азбуку, старательно выводя буквы карандашом, Юшка становился похожим на большого ребёнка. Таких искренних и непосредственных глаз, горящих и искрящихся жаждой познания, давненько я не видывал.
     Дар Божий чувствовался в этом человечище.
     В нём, как в былинном Святогоре. Сочеталась природная сила земли-матушки, стремление познать всё и вся, подкреплённые мужицкой сметливостью.
     Был ли Юшка единственным  экземпляром рода человеческого? Не думаю...
     Испокон веков русский мужик таковым, что вводило иноземцев в изумление и страх. «Тёмный русский» был, есть и будет для всего мира загадкой, которую никому и никогда не разгадать...

     В течение нескольких недель Юшка довольно уверенно стал читать по слогам. Покусился и на «Арифметику» Магницкого, весьма преуспев на начальных этапах. Я много рассказывал ему о мире, о странах, о людях... Слушал он меня, раскрыв рот, и складывал в своей голове картину мира... Одному ему понятную, доступную и осмысленную...

                *     *     *

     Недолго продолжались эти увлекательные занятия. Минуло Светлое Христово Воскресение, и Юшка ушёл с другими мужиками в рыбную артель.
     Вновь приезжал Топильский...
     Но не показался он убогому таким страшным, каким почудился во время допроса в сельсовете.
     В тревожной тишине он рассказывал о голодающих рабочих в Москве, Петрограде и других российских городах. Из рук в руки бережно передавались фотокарточки с рабочими и их детьми, умершими от голода, замученными белогвардейцами и бандитами всех мастей.
     Уполномоченный говорил, и хотелось ему верить.
Положив руку на сердце, он просил мужиков выйти на реку,
а баб – быть готовыми к засолке и переработке рыбы.
     И не было в его голосе металла... Казалось, что ещё минуту,
и умолять он народ станет. Переглядывались, перешёптывались... Пожимали плечами и сомневались... А после того, как Топильский пообещал хороший семейный «котёл», «обчество» одобрительно загудело и согласилось на добровольные работы.

                *     *     *

     Рыболовецкая тоня расположилась на «фартовом» месте –
на широком заплёске, в двенадцати верстах ниже по течению. Волга здесь делала большой и плавный поворот, будто специально устроив чудное место для азартных артельщиков.
     Как и было обещано, артель снабдили всем необходимым: лодки и мётчики, прорези и бударки, разнообразные снасти. Работай – не ленись!!!
     Юшку определили загребным на мётчик. А куда было девать его силушку недюжинную? И вёсла для него соорудили особые: на пол-аршина длиннее и лопатистей в пере.
     Загребал богатырь так, что «пускальщики» едва успевали поправлять грузы да балберы. Когда «пяточный» встречал край невода, в дело вступали «котельщики». Они тянули невод к пологому берегу.
     Рыбу «зюзьгами» перекидывали в бударки, которые направлялись к огромным «прорезям», в которых улов дожидался тяглового парохода.
     За светлое время суток рыбаки успевали сделать по десятку с гаком «замётов», наполняя и наполняя «копилку общественного добра». Через день проверяли «вентиря», и раз в десять дней отправлялись в баню и на свидание с семьями.
     Топильский приезжал на пароходе. Произносил пламенные речи, крепко пожимал заскорузлые руки рыбаков и благодарил... Благодарил люд за добросовестный труд.

                *     *     *

     В эти тяжёлые, но славные дни Юшка чувствовал себя счастливым.  Он был сопричастен общему делу. Он уже не был «страхолюдиной», от которого шарахались в стороны. Он стал равноправным и равнозначимым тружеником, деля на равных и солёный пот и сердечную благодарность от людей.

     Горд был Юшка и тем, что весь семейный «котёл» переправлялся Глафире с детишками. Помня о своём обещании,
он был уверен в том, что не останутся они голодными ни летом,
ни зимой. Ехать в «банный день» к ней он стеснялся.
     Перебивался мытьём в реке с казённым мылом. Но думки о ней, доброй вдовушке, ни на мгновение не покидали его помыслов.

     Сидя вечером у костра, Юшка слушал балагурящих рыбаков
и думал:
     «А не обманул Ленин... Не обманул... Добрые глаза у него на портрете... Не должен был обмануть... Дай ему, Бог, сил справиться с «контрой»... И наступит общий мир и благоденствие... Не будет на свете убогих и обиженных... Таких, как он...»
     Эти светлые мысли придавали ему столько сил, что он легко вставал он до зари, разжигал костёр и будил мужиков к новому трудовому дню...

                *
     * Мётчик – судно со специальным помостом, с которого пускали невод.
     * Бударка – лодка средних размеров со специальными ящиками для рыбы.
     * Прорезь – большое деревянное судно, плавучесть которому обеспечивали нос и корма. В середине же доски располагались со щелями для прохода воды. В таком садке рыба не погибала несколько дней.
     * Загребной – сильный рыбак, управляющий вёслами правильным запуском невода.
     * Балберы – поплавки на сети.
     * «Пяточный» - руководитель пуска и правильного приёма невода, дабы не упустить улов.
     * «Котельщики» - рыбаки, вытягивающие невод на отмель.
     * Зюзьга – большой сачок на длинной ручке для перегрузки рыбы.

                Глава 14.

     Доброе дело сделали рыбаки-артельщики для родного села.
От зари и до зари трудились мужики, наполняя семейные закрома рыбой вида всякого... Копчёная горячим и холодным способом, вяленая и полосованная со спины на балык, в тузлуке целиком и кусочками, с головами и без... Казалось, что рыбы этой хватит на несколько лет...
     И, да ладно! Запас карман не тянет и дыр не проковыривает!

     Смеялись в те благодатные дни бабы: «Без мужиков потерпим... Не молодки... Раньше и полдня без мужика – тоска. А нынче только щекочется да хочется». И закатывались заливистым, звонким хохотом, вспоминая былые дни. Беззлобно «мыли косточки» тем, кого не было рядом, и снова хохотали... До икоты... До сердечных колик...
     Хоть и коротки были языки, но доставали до окраины села...
До глафириных ворот...
А как же? Будто вновь расцвела вдовица после того, как Юшка рядом с ней появился. Разрумянилась, поправилась, захорошела. Будто яблоня, побитая морозом, вновь расцвела. Вернулась к ней прежняя стать в движениях и походке, которая была до Германской...
     Покуда жив был её разлюбезный муж – георгиевский кавалер.
     Увидят бабы Глафиру одним глазком, оценят: «Не лезет ли брюхо на нос?» И...   разговоров – на день:

     - Видала намедни, Глашку-то...
     - И чё?
     - Полушалок у ея новый. Из самого Сергиева Посаду. До-ро-гуш-чий!!! Пяти рублев, али поболе будет! И юбку нову справила. Цветисту... Видать, косоротый ей полными пригоршнями деньгу кидает...
     - А те, чё, завитки из-за заковыток вылупились? Зенки твои бесстыжия-я-я!!! Нашла, кому завидовать. Божий человек доброй бабе с шестерьмя дитями помогает!
     - Ой-ёй-ёй... Эт, кто Божий человек? Юшка-страхолюд? Оборотень он! Вот те крест, оборотень!
     - Дура ты, Фирька! Дурная башка твоя башкирская! Крест носишь, а своих лесных духов, русалок да вурдалаков за собой таскаешь! Тьфу, на тебя!!! Али забыла, как он «на Илью» в прошлом годе причастие принимал?! Сам Филарет его благословил!
     - А... А... А, вот, умеют они, нечистые, лукавый туман в глаза пустить! Он, в церкву-то, задом заходил! Сама видала!!! А причастие не проглотил, а в рукав сплюнул! Плакал-то, он отчего? От того, что тело и кровь Христовы жгли его рот поганый геенной огненной!!!
И на Крещение он иордань рубил в зверином образе! Раньше мужики по три часа лёд рубили, а он за час управился! Откуда силища така?! От беса, что в нём сидит!!!
     - Пустые брехни! Пустые! Не святой Юшка, не преподобный,
но Господь  его за ручку ведёт...
     - И на Глафиру он мути напустил! - не унималась всезнающая баба, - Вот ты, Нюрка, приняла бы такого, коли безмужней была бы? С волчьей мордой-то? От, целовал бы он тебя, а? Вот, вернутся мужики на пахоту, смешаю я золу с полынью и свячёной солью, посыплю у глашкиных ворот!!! Сами увидите – не переступит боле злыдень вдовьего порога! А, коль переступит, то в ближнюю полную луну станет оборотнем навек!!!
     - Да, ладно вам, бабы! Нет бы, солдатке счастья пожелать! Молода ить, ишшо! Глядишь, и от Юшки седьмого понесёт...
А он – дюжий! И чужих, и своих подымет!

     Расходились бабы по домам, растаскивая на подолах сплетни-репьи... И разносились сорные мысли от двора ко двору, от избы к избе... Прорастали они крепко, и обрастали новыми листьями-подробностями..

                *     *     *

     Земля... Землица... Зе-ме-люш-ка... Родна матушка – сыра земля... Кормилица и родительница... Благодетельница, утешительница и последний упокой...
     Заждалась... Заждалась, родненькая, орарей да сеятелей. Заждалась тех, кто каждую заклёпочку-приковочку на плуге проверит, лемеха подправит. Тех, кто сбрую подготовит, да коня десять дён овсом потчевать будет, не жалеючи. Дабы не лёг в борозде...

     Не поддались рыбари-артельщики на уговоры Топильского продолжить лов. Гудели недовольно, как шмели у потревоженного гнезда.

     - Товарищи! Вы же сознательные крестьяне! – убеждал мужиков уполномоченный, - Вы – великие молодцы! Вам удалось наловить рыбы в три раза больше, чем другие артели нашего уезда! Останьтесь, товарищи! Недели на две, не больше!!!
     - Не пойдёт! Не по праву! Не по закону! Земля две недели ждать не будет! Выдохнет влагу – похороним зерно! – неслись из толпы недовольные крики.
     - Товарищи! – хрипел Топильский, - Хотя бы половина, останьтесь!
     - Ага! А наши наделы кто вспашет? Кто посеет? Кузькина мать? Или ты сам впряжёшься?
     - Тише, товарищи! Тише! Можно сделать так: те, кто уйдут
в село, вспашут наделы тех, кто остался! А рыбаки отработают
за пахарей! Рыбацкий доход распишем на всех! Как вам такое, товарищи?!
     - Вот-эт, выдал!!! Ха-ха!!! Где это видано, чтобы я голытьбе какой-то пахал? Чё, эт? Мой конь, мой плуг... А, мож, и зерно моё? Не пойдёт!!!
     - Зачем же так, товарищи? Лошади и плуги есть почти во всех дворах! Зерно семенное тоже есть! Бабы ваши дома! Неужели они не доверят это ответственное дело односельчанам, которых вы знаете много лет? А, мужики?!!!

     Долго судили-рядили... Долго переговаривались-договаривались, кто чей клок земли пахать будет. Упросили уполномоченного составить бумагу о согласии и взаимовыгодном расчёте, закрепив её подписью и печатью.
     На том и порешили: в «банный день» все едут домой, дабы упредить семьи, а потом половина мужиков возвращается на тоню. Выбрали лучших пахарей, внесли их общим списком в документ, закрепили всё по уговору.
     Два дня рыбаки трудились, не покладая рук, чтобы дать фору в улове. Чтобы остающимся на реке полегче было...

                *     *     *

     Возвращались домой на бударках... Горланили песни так, что птицы разлетались с прибрежных деревьев. Возвращались они на гнёзда только после того, как тонуло в реке раскатистое эхо...
    
     Миновали более двух третей пути... Двенадцать вёрст – невелика дорога, но супротив течения удваивается. Стала ватага вываливать из-за поворота, за которым уже можно было разглядеть купола поруганного храма Воздвижения Креста Господня.
     Вдруг, Юшка зычно крикнул:

     - Ти-хо!!! Ти-хо!!! С-с-лу-у-хать бу-ду!!!

     Занимавший место на носу передовой бударки,  он встал в полный рост. Сложил огромные ладони рупором подле уха и замер.

     - Ка-а-жись... В р-р-ель-с-су бьют... Г-г-орим, му-у-жики...
Г-г-орим!!!

     В подтверждение его опасений, со стороны села потянулись
в небо два чёрных змея – клубы дыма, взывающие к спасению...

     Оставшийся путь лодки пролетели, едва касаясь глади речной... Вёсла в уключинах ревели так, как кричали души мужиков, спешащих поскорее сразиться с общей бедой.
     Только у пристани стало явно видно, что горят сельсовет и церковь. Люди, как муравьи, метались по берегу, наполняя бочки на подводах, вёдра, ушаты... Всё, что могло держать воду.
     В тот миг каждый метнул взгляд в сторону своего дома. Юшка зыркнул туда, где глафирин дом стоял: «Слава Богу, нет дыма! Значит, всё в порядке...»

     Общими усилиями люди победили огонь и, обессиленные, стали подсчитывать убытки и потери. Сельсовет сгорел дотла, от церкви остался страшный остов, глядевший пустыми глазницами окон на человеческое бессилие.
     Сгорело и юшкино пристанище – церковная сторожка...

     Дымные змеи растворились в вечерне-скорбном небе...
Пепел, оседая на землю, делал людей седыми...
     Выгорела и половина погоста, на котором перед людьми предстала страшная картина: на снятых с храма крестах
были распяты... вниз головой...
     Кирилл, Афанасий и Никифор. Сельсоветский голова со своими главными помощниками...
     К груди Кирилловой кровельными гвоздями была прибита записка:

     «Енто вам суки красныя за помочь бальшевикам.
                Вольный атаман Нечай»

                Глава 15.

     Завыло, заголосило село... Нашли односельчане во дворах распятых сельсоветчиков вырезанные семьи...
     Никого не пожалели «нечаевцы»! Покололи штыками и старых, и малых! У Никифора жена под Рождество двух румяных парнишек произвела на свет Божий.
     Так, их, обоих, одними вилами к земле пригвоздили...

     Обессиленный Юшка сидел на земле, подле распятых.
     Плакал и думал: «Господи! Знаю... Знаю, что на всё воля Твоя!
И всё – по Промыслу Твоему... Знаю! Умишком своим разумею,
а душа... несогласная... За что, Господи?!  Деток малых... за что? Или Ангелы на небе перевелись? За что...?
     Знаю... Знаю, что попущаешь беззакония всякие нам, грешным,
в поучение. Знаю, что не даёшь креста тяжелее, чем мы можем унести.
     Но... Почто, Господи...?!
     Прости!!! Прости и отпусти, Милосерде...»

     Поднялся убогий с земли, окликнул мужиков поздоровше,
и отправился снимать убиенных.
     Снимали с недовольным ропотком: «Нечай, обычно, три дня
не велит снимать. Не накликать бы беды!»
     Ругнулся Юшка в сердцах, одёрнул болтунов. Сняли бедных...
     А куда нести? Кто по ним будет слёзы лить? Некому...
Ни самих, теперича, нетути!!! Ни жён-рыдальниц, ни деток...
     Порешили положить внутри храма. Хоть и не было его теперь,
а, как-никак, земля освящённая. Накрыли холстиной и отправили подростков за бабками. Псалтирь читать по усопшим.

     Чует Юшка, кто-то толкает его в спину. Оглянулся – Ванятка, старший глафирин.

     - Дядь Илья! Сам-то, как? Жив-здоров?
     - Да, н-н-и-чё... Вас не тг-ро-о-нули?
     - Не-а! Мамка велела тебе прийтить... Обязательно! Придёшь?
     - При-ду...

     Мальчонка побежал домой, а Юшка направился к берегу Волги. К заветной иве, под корнями которой спрятал он на Крещение все свои кресты.
     Ни люди, ни половодье не потревожили тайника. Перебирал мужик кресты... Вспоминал о своём, изредка вытирая скупые слёзы. Шептал страдалец что-то, покачивая головой. Только Господь его и слышал...

                *     *     *

     Приковылял Юшка к дому Глафиры с первыми звёздочками. Робко постучался в окно. Дёрнулась занавеска. Метнулась тень и, тут же скрипнула входная дверь. Глафира, с «летучей мышью» в руках, выпорхнула на крыльцо. Бросилась, голубица, в юшкины объятия, всхлипнув:

     - Слава Тебе, Господи! Живой, миленький! Живой!
     - С-с-лава Бо-о-гу за всё! Здг-рав-ствуй, Гла-шень-ка!
     - Здравствуй, родной, здравствуй! Давай, давай в дом!

     Ждала Глафира Юшку. Все дни ждала. Сняла вышитое полотенце со стола. Стала потчевать работника жареной картошкой, солёными грибочками да кваском, с хлебушком белым.
     Сидела вдовица напротив, подперев щёку кулачком, любовалась тем, как аппетитно уплетает Юшка запоздалый ужин.

     - Са-ама-то, что не ешь?
     - Не-а... Вот, налюбуюсь, как настоящий мужик ест, мож, тогда...
     - Не сму-ущай... По-о-давлюсь...

     Смотрели друг на дружку... Улыбались... Как подростки, стесняющиеся проговорить сладкое и заветное слово: «Любовь».
     Хотя... За тридцать годков было обоим. Каждый прожил нелёгкий отрезок жизни. У каждого из них были свои радости и горести. Но ранние седины говорили о том, что радостей было
не так много, как хотелось бы.

     - Ильюш! А, Ильюш...
     - Аиньки?
     - Люба ли я тебе?
     - Л-л-ю-ю-ба...
     - А, что ж, ты... Как телок.?  Всё мычишь, да мычишь?
     - Эх, Г-г-лаша...
     - Что, Глаша? Я свой траур давно отвела. За каждый годочек
по ведру слёз повыплакала. А сколько сплетен да кривотолков
на спине снесла, другой бы – не отмыться вовек.
     - Дык... У-у-род я...
     - Грит народ, что ты – урод. А мне милей и не надоть...
А, Ильюш?

     Сидит Юшка, потупив взор. Царапает ногтем сучок на выскобленном столе. Молчит. Слова подбирает. А сердечко...
     Сердечко, того и гляди, выскочит из груди. Хочется ему схватить желанную огромными ручищами, и так прижать к себе, чтобы навек не оторваться... Заломать боится на радостях...

     - Ильюш! Мабуть, я как баба плоха? Мож, у тебя лучшевые бывали? Али, позабыл ночку крещенскую? ...А я помню! Помню... Каждую секундочку, как сладкий мёд...
     - С-с-кажешь, тож... Лу-учшия... С-с-рамно вспо-о-минать...
     - О-о-о-й, Илья! – заулыбалась Глафира, - Да, ты – как пострел, который в баню подглядывает...

     Закрыл Юшка лицо громадными ладонями. Совсем засмущался. Глафира пересела к нему на лавку, склонила голову на могучее плечо, и зашептала:

     - Миленький мой, родненький... Мож, ребятня моя тебе не по сердцу? Не кровные же... Куда ж, я их дену? Мои это цыплята,
а я – клуша при них!
     Глянь на меня, милой, глянь! Молода я ишшо. Как спелое яблоко... Куснёшь – сок брызнет. А... А, хошь? Хошь, я тебе сыночка рожу? Или дочу?
     Ты ж, мне обет пред энтими образами дал, что не бросишь,
не покинешь. Не будь мне духовным братом. Стань мужем!

     Выдохнул Юшка мехами огромной груди, обнял милую, прижал к себе. Губы её сладкие, малиновые жарко целовал. Бережно сжимал руками горячее, податливое тело, истосковавшееся
по ласке.
     Стонала женщина в руках его сильных, но нежных... Змейкой извивалась, царапала спину широченную, будто хотела забрать
в себя всю его мощь мужскую. До последней капельки...

                *     *     *

     Тонкий месяц над крышами стыдливо подглядывал в окно, поверх занавесок. Подглядывал, да нашёптывал наступающему утру о счастье, поселившемся под этой крышей...
     Розовели щёчки зари от подробностей, тающим месяцем рассказанных...

     Уходил Юшка поутру с превеликой неохотой. Казалось ему,
что откинет он одеяло, и... закончится сей сладкий сон...
     Растает, как утренний туман, который рождает река на краткий срок, и возвращает в своё лоно, щедро умыв росой всё вокруг...

     Здравствуй, утро! Утро новое... Утро счастливое... Здравствуй!

                Глава 16.

     Шёл Юшка исполнять скорбный долг перед односельчанами,
а душа его пела...
     Как птица весенняя, выводила такие трели, что и самой ей, душеньке, не верится, что так она звонкоголоса...
     «Неужели? Неужели долетели молитвы его корявенькие до небес? Неужели, Матушка Пресвятая Богородица рассказала
Сыну своему о нём, убогом и грешном? Неужели и ему, страшному и отвергаемому всеми, улыбнулось счастье?
     Простое... человеческое счастье...»

                *     *     *

     На выгоревшем погосте собирался народ...
     Тянулись люди со всех улиц и переулков, объединённые горем, которое стало общим для всех.
     Отрывисто стучали молотки плотников, хрипели пилы, старательно выправляющие домовины для восемнадцати человек. Шуршали и звякали лопаты в руках мужиков, готовивших три просторных пристанища для трёх семей. Никто и вспомнить не мог, когда рыли в Крестовоздвиженском такие глубокие и просторные могилы...
     В скорбной тишине предали убиенных земле.
     Не хватало... Ох, как не хватало отца Филарета, который мог бы сказать утешительное напутствие живым и мёртвым...

     Страх поселился в людских душах...
     Первобытный и необъяснимый...
     Заставляющий ссутулиться и тревожно поглядывать на окрестные леса – источник этого страха. Хоть и проглядывались они далеко вглубь, ещё не укрытые густой зеленью листвы, казалось... Казалось, что невидимая злая сила затаилась где-то совсем близко. Казалось, что она уже дышит мертвенным дыханием в спину, пробегая неприятным холодком по спинам...

     - А, Нечай-то, не русский...
     - Из калмыков. Крещённых. Примкнувших к астраханским казакам.
     - А я слыхал, что он из каторжных...
     - Точно так. Его ещё при царе за убийство и татьбу судили. Спровадили до Урала, чтобы оттудова – в Сибирь. А он умудрился у жандарма ключи кандальные стырить, да сбёг... С пятерьми, такими же... Вот, до наших краёв и добралси...
     - А то, балакают, что сын анчихристов он. Балакают, сам Ленин – анчихрист, а ентот – отродье евойное. Ленин-то, тож, калмыцких кровей!
     - Тише ты, ботало! За Ленина-то... Тише. А то услышит кто, и доложит куда надо. И шлёпнут тебя, как «контру».
     - А я чё? Я ничё! Я за большевицку власть, коли так... И рыбу ловим, и хлеб посеем, и урожай соберём...
     - Смотри штаны не порви, широко шагаючи! Посеем, соберём... Осенью продотрядники нагрянут, и выметут всё... Под метёлочку...
     - Мужики, айда на пристань! Лодки упорядим, и о пахоте сговоримся...

     После долгих совещаний распределили пахотные угодья, закрепили ответственных и назначили дозорных. Дозорных поделили по часам и участкам и снарядили берданками да карабинами, кольём и дубьём...
     Село охранять от Нечая...

     Два дня вольнонаёмные пахари ругались. Даже до мордобития дело дошло. Затем приноровились. Не каждый своё, а гуртом! Уставал пахарь – менял его свеженький. Взмокала лошадь – меняли на другую. Управились быстрее, чем если бы каждый пахал свою деляну.
     Заборонили засеяли... Выдохнули... Слава Господу, уложились в срок! Не дали влаге снеговой зазря в облака улететь! Не пришлось даже рыбарей-артельщиков от реки отрывать. Они, молодцы, тоже лицом в грязь не ударили. Не подвели пахарей, не уступили в усердии!
     Обмывали сев три дня. Начали с «банного дня», когда все были в сборе. С гармошкой да частушками, крепкой брагой да щедрыми столами.

     Так, уж, повелось на Руси... Горе и общий труд объединяют людей. Делают их крепче и сильнее. Забываются старые обиды, стираются границы пустой вражды...
     Общинность, соборность и соучастие – три непоколебимых столпа, на которых держится «русский дух».
     Объединяющий и сокрушающий любого врага.

                *     *     *

     К вечеру в селе случился переполох. Дозорные, охраняющие северную околицу села, разглядели на дороге движение большого количества людей.
     Рваные удары по рельсу вмиг привели в чувство дремлющее село. Повыскакивали мужики из хат, вооружившись, кто чем может.  Перекликаясь, встревоженная волна покатилась к месту обороны. Бабы, похватав перепуганных ребятишек, бежали к берегу Волги, дабы скрыться от беды в зарослях краснотала.

     Тревога оказалась напрасной. На первый взгляд напрасной...
     Вместе с алой вечерней зарёй, как под красным знаменем,
в село входил отряд РККА. Это были уже не те мужики, ряженные, кто во что горазд, с красными лентами на папахах и фуражках.
     Серые шинели с красными «отметинами» на груди, высокие шелома-будённовки со звёздами, винтовки Мосина с примкнутыми штыками... Вот, только с обувкой беда... Кто в сапогах, кто в ботинках с обмотками, а кто и в лаптях...
     Впереди и позади колонны – две тачанки с пулемётами «Максим». Грозные, боевые... Похожие на настоящие,
регулярные части...

     Возглавлял колонну «знакомец» - уездный уполномоченный Топильский. С ним было трое незнакомцев, выделяющиеся новенькими кожанками и портупеями, с притороченными револьверами и шашками на боку.
     Солдат разместили в бывшем хлебном амбаре у пристани. Накормили, обустроили... Часть их усилила мужицкие дозоры. Наутро был назначен митинг.

     На широком грузовом помосте хлебного амбара установили длинный стол. Накрыли красным полотнищем. К стене приколотили свеженький транспарант «Вся власть – Советам!» и портреты. Ленина и ещё какого-то важного... с большой, окладистой бородой.

     Красноармейцы аккуратно оттеснили народ, образовав перед помостом просторный прямоугольник. Незнакомцы важно уселись за стол. Топильский спрыгнул вниз, поближе к народу...

     - Товарищи! Общая беда собрала нас сегодня, - гулким металлом разнёсся голос уполномоченного, - Общее горе... Контрреволюционное отродье, в зверином оскале бандита Нечая, совершило ужасное преступление. В борьбе за общее счастье и светлое будущее пали три наших товарища. Помолчим, товарищи, вспомним их...

     Топильский снял фуражку, привычно махнув рукой по бритой голове, будто поглаживая несуществующий пышный чуб. Как осенние листья, полетели с мужицких голов картузы, папахи и шапки...

     - Спасибо, товарищи! Начать хочу с добрых новостей. Рыболовецкая артель, организованная вашими усилиями на добровольной основе сделала большой вклад в дело революции. Вашим односельчанам удалось совершить, казалось бы, невозможное! Они стали передовиками не только в своём уезде, но и самарским нос утёрли!!!
     Вот, сегодня... По решению губкома, мы будем награждать ваших отцов, мужей и братьев за добросовестный труд! Ура, товарищи!!!

     Радостно улыбаясь, Топильский громко захлопал в ладоши, всем своим видом призывая присоединиться к мероприятию. После этого стал выкрикивать фамилии и имена рыбаков, крепко пожимая руку каждому, выходящему на всеобщее обозрение. Премировали сапогами, тулупами и полушубками, кухонным скарбом. Юшке достался старенький медный самовар с медалями.
     Шепоток пролетел над толпой: «А, барахло-то, ношенное... Видать, у одних отняли, а нам подарками выставляют...» Цыкнули соседи на мужичонку, у которого язык поперёд разума поспешает...
    
     Накаркал, сволочь! Посуровел взгляд у Топильского. Одёрнул он кожанку, поправил портупею... Откашлялся...

     - Товарищи! Все вы знаете, что около года в наших краях бесчинствует банда Нечая. Это не люди, товарищи! Это выродки, питающиеся человеческой кровью! И они будут беспощадно уничтожены!
     Замечательно! Просто замечательно, что вы организовали оборону села. В ближайшее время мы поможем вам оружием и боеприпасами, чтобы стереть с лица земли этого кровожадного атамана с его прихвостнями!
     Враг не дремлет, товарищи! Революционная бдительность должна стать наипервейшей обязанностью каждого сознательного крестьянина! Враг хитёр и коварен! Он часто меняет свою вражью личину, приноравливаясь к обстоятельствам. Он втирается в доверие, старается стать вам другом и, в конце концов, творит своё злое дело.
     Как и в вашем случае, товарищи! Никто и не ожидал, что дерзкий налёт бандитов станет таким кратковременным, что вы даже и не сумели дать отпор! Не пострадал никто кроме тех,
кому бандиты вынесли смертный приговор!
     Враг среди нас, товарищи! Он умело скрывается и коварно
ждёт своего часа!

     Топильский вновь откашлялся и громко выкрикнул:

     - Никандр Ахромеев! Василий Тюрин! Никита Бочкин! Выйдите! Покажитесь народу!

     Окликнутые мужики выбрались, толкаясь локтями, и встали, переминаясь с ноги на ногу. В полном неведении они слушали уполномоченного, который стал нервно ходить взад-вперёд.
Как тогда... Когда допрашивал Юшку в сельсовете...

     - Вот, товарищи! Вот! Вот вам доказательство! Эти люди, так сказать, появились в вашем селе за последние три-четыре месяца.
С виду – обычные крестьяне. Такие же, как вы!
     Между тем, товарищи, у представителей губкома, -
Топильский махнул рукой в сторону президиума собрания, -
Есть неоспоримые доказательства того, что это... Это волки в овечьей шкуре!!! Нечаевские соглядатаи, которые самолично участвовали в зверствах!!! Они здесь для того, чтобы предупреждать своего хозяина!!! Для того, чтобы сломать правильный уклад жизни, вселить в вас страх и принести вам,
как можно больше зла и урона!
     Именем революции, все трое, приговорены к расстрелу!!!

     Кричали мужики: «Не виноватые мы!!!» Бились в руках красноармейцев, вязавших им руки. Гудела и морем волновалась ошарашенная толпа. Кинусь было, люди на помощь, но ощетинившиеся штыки и выстрелы в воздух охладили пыл.
     Расступилась толпа, пропустила приговорённых и конвой
к волжскому берегу.
     Треснуло небо над головой от залпа... Рухули мужики в воду, окрашивая её кровушкой...
     Невиновной или виноватой? Кто теперь скажет? Слишком скор и беспощаден был суд.

                *     *     *

     Возвращался Юшка домой с таким ощущением, будто обухом
по голове его ударили.         Плёлся медленно, всё раздумывал:
     «Как же так? Ленин же, обещал всем свободу и справедливость? Разве это суд?! И оправдаться не дали мужикам. Даже при царе в острог сажали, допрашивали, затем судили. А тут... Обвинили и шлёпнули, как собак бешеных...
     И похоронить не дали. Сбросили в воду, как падаль! Ох, не по Божьему это! И не по-ленински...  Не по-людски...
     Видать, Ленин-то, не как Бог... Коли изничтожает тех, кому заступником должен быть...»
     Тяжело вздохнув, Юшка взвесил дарёный самовар в руке. Размахнулся хорошенько, и зашвырнул подарок далеко в лопухи.
     ...Что-то сломалось... треснуло в его душе...

                Глава 17.

     Глафира тоже собиралась в этот день на митинг.
     Но задержалась. Глянула на своих мальцов, да подумала: «Заросли сорванцы. Стричь надобно».
     Пока баню истопила, пока ножницы направила, пробежало время. Пока вылавливала пацанов, не согласных с мамкиным решением. Пока стригла да мыла...
     Переодевшись, вышла за калитку. Сначала ей показалось, что треснула широкая доска. Потом поняла: «Стреляют!»
     Сделались ноги ватными в тот же миг. Осела вдовушка
на скамейку, прижала рукой колотящееся сердце, и зашептала
сама себе:
     «Тише! Тише! Тише! Это не его... Придёт, родимый... Непременно придёт...»

     А, боль-то... Боль, острым камешком, под сердце закатывается. Царапается, мешается, щемит так, что дыхание заходится. Отдышалась вдовица, утёрла с лица холодный пот, и...
     Как голубка раненая полетела. Полетела, едва касаясь ногами тропинки...
     Как крылья развевался платок на её плечах. Не видели глазоньки тропинки – слёзы их застили. А сердце вело... Вело к тому,
кто самый родной на свете.

     Юшка брёл по пыльной тропинке, ссутулившись под грузом пережитого. Он пытался собрать воедино осколки всего, что было пережито в Крестовоздвиженском. Но не клеилась картина. Казалось ему, будто дали ему черепки от разных горшков, и велели склеить один. Непосилен был такой труд для его разума и души.
     Издали он увидел Глафиру. Остановился и протянул к ней руки. Горлицей, защищающей своих птенцов от коршуна, ударилась она в его грудь. Ударилась, обхватила руками-крыльями и взвыла:

     - Иль-ю-ю-ю-ю-ша-а!!! Жи-во-о-о-о-й!!! А я... Думала тебя пореши-и-и-и-ли!!!
     - Жи-и-вой, Г-глаша... Ж-жи-вой... Не за что... Ме-е-ня-то...
     - Пойдё-ём! Пойдё-ём домо-о-ой! – голосила Глафира.
    
     Хотелось ей в этот миг спрятать Юшку, оградить его от всяких бед и несчастий. Казалось, что нет более надёжного укрытия, чем объятия её крепкие.

                *     *     *

     Присели на лавочке возле калитки, чтобы не пугать ребятню подробностями произошедшего. Глафира строго-настрого запретила детям покидать двор, и без дела носиться по улице. Старшим наказала поправить коровью стайку, а младших отправила полоть огород.

     - Ильюша! Как дальше, жить-то?
     - Не з-знаю, Г-глаша... Ду-умаю...
     - Думай, родимый, думай... Ты у меня – самый разумный. Придумаешь...
     - Тяжко вот тут, - Юшка пристукнул кулаком по груди, - Тяжко! Р-рвётся что-то, как ни-итка на-а-тянутая... Ко-о-му ве-е-рить?
     - Богу, Ильюшенька, Богу! Он один – Заступник... И мне... Мне верь, миленький!!! Я тебя никогда не предам, не обману!
     - Эт... Что же по-о-лучается... Бога у нас о-о-тняли. В-в-роде нет Его. Дали з-землю и во-олю. От чего же лю-ю-ди не жи-и-вут
вм-месте?! От чего же не стг-роят общее сча-а-стье? За-а-чем
по-оделились на «кг-расных», «бе-е-лых» и пг-рочих?! Не до-олжно так быть!!!
     - Ох, милый... Доверчив ты, как дитяти. Плохо ты людей знаешь. Встречались тебе либо хорошие, либо плохие. Одни – били и гнали, другие – жалели и кормили. А люди... Люди, они... Изворотливые, как змеи. Образ меняют. Ты их гладишь, а они тебя в руку кусают. Так вот, Ильюшенька.
     - Не до-олжно так быть! Не по-о Бо-о-жьему это...
Не по-о-лю-юдски... Мы же о-о-динаково ро-ождаемся, и
о-о-динаково
у-у-у-мираем... Из пг-раха - в пг-рах... З-зачем же но-овый мир
с кг-рови начинать? Бо-ог сам о-отделит з-зёрна от плевел...
     - Что я, баба неразумная, тебе подскажу? Волос долог,
а ум короток. Я сердце своё слушаю. А оно не сбрешет.
Чую я, Ильюшенька, большую беду. Смертью смердит и от Нечая, и «от красных»... Не будет толку от них! Кровью они всё зальют!
     - Да, ка-а-к, же это? А Ле-е-нин ку-у-да глядит?!
     - Ленин... А что Ленин? Ленин в Петрограде, а мы здесь. Ленин одно скажет, а пока до нас докатится, так перевернут-переиначат, что хуже деревенской сплетни слова его станут. Вон, Кирька-то, упокой, Господи, его душу... Ни читать, ни писать не мог, а властью был назначен. А какая из него, дурня, власть была, когда он без слов похабных говорить не мог? Не урок ли?
     - По-о-терялся я со-овсем... То-ого гля-ди, го-о-лова лопнет.
     - А ты не думай, родимый. Не думай. За тебя Господь со святыми думают. Всё на свете силами небесными управляется. Слушай своё сердечко. Слушай.

     Обнял Юшка Глафиру покрепче. Прижал к себе желанную, размышлял о её словах. Но не утихала в груди его боль непонятная. Копошился, где-то в глубине души, страх, который выбивал почву из-под ног. Заставлял находиться в постоянном напряжении и ожидании чего-то нехорошего.

     - Ильюшенька! А, может, уедем куда? Лошадь да телега есть. Деньжонки припасены... Соберём деток, и... 
     - Ку-у-да ж, нам бе-е-жать-то?
     - А, хоть в Сибирь! К мужниной родне! У них там и земли вдоволь, и схорониться где есть. Тайга-то, без конца и края...
     - Ох, Г-г-лашенька... А ну-у-жны мы им? А, мож, там свои «Нечаи» за-а-велись? Сам я, мно-ого горя м-мыкал... По-очто,
те-ебя и де-еток твоих на м-муку такую о-о-брекать?
И-иду, бы-ы-валочи, а беда мне на-а пя-я-тки наступает...
     - Да-а-а... От себя не убечь...
     - Те-е-рпеть на-адобно... Как Бог ве-е-лел. Мож, и н-наладится, ж-ж-изнь-то?

     Что бы не происходило на великой русской земле, только терпением и единением превозмогались все беды и несчастья, сыпавшиеся на головы народные невиданным потоком. Будто небеса испытывали людей на прочность и веру такой беспросветной жизнью.
     Рвались от натуги жилы, трещали кости... Но из любой беды выходил народ победителем!
     Только цена у этих побед была несоизмеримой. Морем слёз, реками крови, вдовством да сиротством расплачивалась Русь
за мир и согласие...

                *     *     *

     Надолго задержались «красные» в Крестовоздвиженском.
     С одной стороны, лучше стало. Не совался более Нечай в село со своими кровавыми набегами.
     С другой... Как будто воздух сгустился над головой, и время замедлило свой бег.

     Страх и неуверенность поселились среди людей. Реже слышался над селом смех, реже бабы «мыли косточки» соседям у колодцев. Меньше ребячьих стаек порхало по пыльным улицам. Солнце, вроде, так же светило над головой, но в душах людских ходили грозовые тучи, откликаясь далёкими раскатами новостей.
     Узнавали люди, передавая из уст в уста, о том, что за свергнутого царя воюет огромная армия, вооружённая до зубов. Что самого помазанника с семьёй сослали на Урал. Что банд по всей России развелось столько, что воюют против них и «красные» и «белые».
     А тут, слушок прошёл, что, дескать, как только победит Ленин своих врагов, так землю у всех отнимут, и общей сделают. И будут люди горбатиться на новую власть так же, как когда-то гнули хребты на помещиков.
     Только не кричали уже об этом на перекрёстках, не обсуждали открыто. Чаще, шепотком да вполголоса, поминая расстрелянных мужиков.
     Из сельчан сформировали вооружённую дружину. По определённому распорядку, каждый выходил на охрану села, занимая с другими, указанный пост. Это вселяло хоть какую-то уверенность, что не по зубам теперь Нечаю Крестовоздвиженское.

                *    *     *

     В одном из таких дозоров Юшке удалось отличиться...
     Заступили, как обычно, с вечера. Всю ночь таращили глаза в непроглядную тьму, да прислушивались: не треснет ли ветка, не всхрапнёт ли лошадь...
     К утру накатил густой туман. Всплакнули травы густой росой, насквозь пропитавшей одежду. Морил мужиков сон, предательски отяжеляя веки. Проваливались они в небытие, и просыпались от холодных капель, скатывающихся промеж лопаток.

     То ли во сне, то ли наяву, послышался Юшке шёпот. Очнулся он, толкнул в бок Макара, прикрыв ему рот, чтобы не гаркнул спросонья. Махнул головой в сторону зарослей орешника и пополз ужом по мокрой траве. За ним потянулся напарник.
     Не обмануло Юшку чутьё. Сквозь орешник осторожно пробирались трое вооружённых незнакомцев, которые вели под уздцы навьюченную пару лошадей. Осторожно ступали нежданные гости, стараясь не выдавать своего присутствия. Бережно вели лошадей, копыта которых были туго обмотаны тряпьём.
     Подпустив караван поближе, Юшка встал в полный рост. Выхватил из кармана револьвер, и... мысль промелькнула в его голове: «Как же в людей, стрелять-то?!»
     Сзади хлопнул выстрел. Макар свалил первого, который уже целился в Юшку. Вторым выстрелом он ранил другого в ногу. Юшка бросился вперёд, схватил раненного, двумя шагами догнал третьего, и так шарахнул их лбами, что те и пали в беспамятстве.

     На выстрелы прибежали красноармейцы из соседнего дозора. Связали бандитов. Стали проверять груз. Дорога была поклажа: полные мешки винтовочных патронов были приторочены к сёдлам.
     Хороший удар нанесли дружинники Нечаю! Оставили его без боеприпасов! Как-то, он теперь хорохориться будет?!
     Арестованных повели в село. Сменили дозоры.

     Шёл Юшка позади колонны, молился и шептал: «Прости, Господи... Прости... Нет на моих руках человеческой крови...»

                Глава 18.

     Дозорных встречали в селе, как настоящих героев..
     «Невиданное дело! Самому Нечаю такую пакость сделали! Шесть мешков патронов – считать, не пересчитать! Злыдню – урон, а дружине – приварок! Пусть только сунется, подлец! Его же патронами, ему же – смерть лютая!»
     Не утихали разговоры-россказни. Останавливали односельчане Юшку да Макара, всё расспрашивали о подвиге. Хлопали по плечам, хвалили да подзадоривали.

     Только не чувствовал себя Юшка героем... Холодной змеюкой заполз под сердце страх. И прижился там.
     Особенно после того, как один из местных старожилов, бросил ему вдогонку: «Ну, Юшка, нажил ты себе кровного врага. Берегись! Теперича, тебе Нечай спуску не дасть!»
     Не за себя боялся Юшка. Болело сердце его за Глафиру
с детками. Не пожалел же Нечай семьи сельсоветчиков! Даже малых деток лютой смерти предал...

                *     *     *

     Арестантов привязали к коновязи у хлебного амбара. Привязали, как распяли. По-нечаевски. Чтоб неповадно было. Приставили охранять четырёх красноармейцев, и никого близко не подпускали, покуда не объявятся Топильский с комиссарами.
     Они, с конным разъездом, шерстили окрестные хутора да выселки в поисках нечаевских соглядатаев. Балакали в народе, что нигде не обходилось без арестов и расстрелов.
     Появились они к полудню. Пыльным облаком прокатилась от околицы до пристани конница. Взмыленных лошадей привязывали рядом с арестантами, казалось, не обращая на них никакого внимания.
     Юшка терпеливо ждал, пока начальство отобедает, дабы испросить у них справедливого суда. Не хотелось ему напрасной крови. Может, эти мужички не по своей воле помогали Нечаю? А от страха смертного...

     Первым из амбара вышел Топильский, вытирая лицо и лысину белым платком. Он, не торопясь, спустился по лестнице, водрузил на переносицу пенсне, и остановился возле бандитов. Стоял и смотрел. Просто смотрел... А со стороны казалось, что уполномоченный сверлил мужиков взглядом, вытягивая из них последние силы и вкручивая в их души страх... Таким многозначительным было его молчание.

     Красноармейцы установили на помосте стол, покрыв его кумачом. Вынесли три стула, графин с водой и стаканы.
     Вот и комиссары... С хохотом вышли они из чрева амбара,
что-то оживлённо рассказывая друг другу. Один хохотал так, что поперхнулся и закашлялся. Товарищи стали колотить его кулаками по спине. Да так, что тот и припал на колени.
     Вроде, люди как люди... И ничто человеческое им не чуждо...

     Только когда они уселись за стол, сменились их лица. Будто маски хмурые на себя напялили. Не осталось и следа от веселья, бывшего всего мгновение назад...
     Народу рядом было немного. Сменные дозорные да помощники по хозяйственной части. Поглядывали люди в сторону суда, и думали: «Ничем хорошим это не кончится...»

     Топильский привычно стал ходить из стороны в сторону. Посыпались вопросы от мастера допросов:

     - Кто такие?
     - Я – Федька Лопухин! А, энтот, раненый - Митька Погорелец.
     - Откуда родом?
     - Марфинские мы. Оба.
     - За Нечая давно воюете?
     - Месяц уж... Только мы... Мы не по своей воле. Когда он наше село палил, мы к нему и прибились. Со страху...
     - Брешешь, скотина! Ты мужик, или кто? Настоящие мужики на смерть идут, чтобы дом свой от бандитов защитить! – рявкнул уполномоченный и припечатал мужику в нос так, что кровь брызнула.
     - Правду я говорю! Правду! – взвыл Федька, - Помилуйте, господа-товарищи!!!
     - Не скули, паскуда! Не блажи перед нехристями! – подал голос Митька, - Один хрен, нас в расход пустят. Пулю, мож, пожалеют, а верёвкой шею украсят...
     - Ишь, ты! Из идейных что ли? – Топильский приподнял Митьку за подбородок.
     - А, ты-то, сам, из каких будешь? – смело ответил мужик, - Думаешь, обрядился в шкуру красную, и всё? Да от тебя барским происхождением за версту прёт, как от пса шелудивого! Чё? Навалил в штаны?
     - Ты, Поглянь! Смельчак нашёлся! – выдавил из себя Топильский, скрывая смущение.
     - А вы, комиссаришки, проверьте его! Проверьте! Да, рядышком с нами, к стенке поставьте! Он сразу вам всё и расскажет! – не унимался Митька.
     - Сука! – взревел уполномоченный и стал избивать раненного мужика кулаками, пинать его сапожищами.
     - От, спасибочки! – хрипел Митька, корчась от боли и сплёвывая кровь, - От, спасибочки! Был я до вас георгиевским кавалером, а теперь краснею. Под масть вашу, бесовскую, прилаживаюсь!
От, спасибочки!

     Топильский поднялся на помост. Долго, вполголоса, переговаривался с комиссарами. Те, что-то записывали, и согласно кивали головами. Отплевавшись и откашлявшись, Митька буркнул что-то рыдающему Федьке, и обратился к судьям:

     - Вы, это... Того... Отпустите Федьку. Не причём он. Нечай его
 в банду взял за то, что он, мал-мал, грамоте обучен. Нету на нём греха. Только записки писал, которые Нечай на покойников лепил. А я... Так, уж, и быть... Сгину за правду...
     - За правду?!! – взбешённый Топильский спрыгнул с помоста,
и стал нещадно колотить обоих, - За какую такую правду?!
За царскую?! За бандитскую?! За контрреволюционную?! За поповскую правду?!
     - Охолонь ты, палач! Охолонь! Придёт твой час! – орал в ответ Митька, - Охолонь! Послухай и мою правду! Прошлой зимой...
Не ты ли отправил меня в Самару?! Баржи с углём разгружать!
Не ты ли, сукин сын, обещал за моей семьёй приглядывать?!
Не ты ли выгреб всё зерно? Не ты ли обрёк жонку мою и деток четверых на смерть голодную?!      
     Люди добрые!!! Энтот бес семьдесят душ невинных голодом уморил!!! Да спустил покойников под лёд!!! Упрятал концы, гадина!!! Вот она - моя правда!!!

     Разъярённый уполномоченный выхватил из кобуры «маузер»,
и начал колотить Митьку рукояткой по голове, приговаривая:
«Вот, моя правда! Вот, моя правда! Вот! Вот! Вот!»
     Теряя сознание, Митька улыбнулся палачу, и прохрипел:

     - Верно! Моя правда – крестьянская. Ей положено молчать
и работать. А твоя... Она, по локоть, в кровушке народной! Только... Моя верх возьмёт...!!!

     Покуда совещался суд, дымя громадными самокрутками,
Юшка набрал из бочки ведро воды и направился к арестованным. Красноармейцы встретили его штыками.

     - Да, я... Р-р-ожи им у-у-мою, - уверил Юшка, - И всё...

     Не выдерживало многострадальное сердце юшкино, такой жестокости. Сам, бывало, был нещадно бит, когда отнимали милостыню злые люди. А тут...
     И, впрямь, покраснели мужики... От крови....
     Бережно омывал Юшка нанесённые раны тряпицей, и шептал: «Простите, Христа ради... Простите...»

     - Сам в плен брал... А теперь прощения просишь... – прошептал Митька.
     - Пг-рости... Не по з-з-лобе я... По нужде...
     - Веруешь?
     - Ве-е-рую, - Юшка мотнул головой и осторожно перекрестился.
     - Ну, и славно... Вот ты и помолишься обо мне, невинноубиенном. И о жене моей, Марфе. И о детках моих: Фёдоре, Иване, Матрёне и Якове. Запомнишь ли?
     - З-з-апомню... По-о-молюсь... А ты... Вза-а-правду, у-убивец?
     - Есть грех... Только безоружных и детей не трогал я... Так вот... Пить дай! И ступай... А то и тебе достанется... Помни о Боге! Живи с Ним!

     Юшка стал поить Митьку и Федьку из ладоней. Он не заметил, как подошёл сзади Топильский и, ударом ноги, перевернул ведро.

     - Это что такое?! Ты, дурень, тоже на привязь хочешь? Пшёл, вон!!!
     - Дык... Лю-ю-ди же...
     - Люди?! Это «контра», Юшка! «Контра»! Её истреблять надо! Как крыс! Как вшей! Давить! Давить! Давить!
     - Фе-едьку спу-у-сти... Нет на нём кг-ро-о-ви... М-м-алой, ить, он... Не-е за что его... Ка-азнить...
     - Без тебя разберёмся! Убирайся! От греха...
     - По-о-мило-се-ердствуй!!!
     - Милосердие и революция – вещи несовместимые! Если не мы их, то они нас! Так вот!
     - Дык... Они же... Та-а-акие же... Как и м-мы-ы... Р-р-усские... Пг-ра-авос-лавные! Та-а-кие же бе-е-дняки! Л-л-енин бе-еднякам мир, з-з-емлю и с-счастье велел дать. А вы?!
     - Ленин ещё приказал уничтожить «контру» и попов на корню! Любой ценой! Любой кровью!
     - Н-не в-в-е-ерю я тебе... Э-э-то ты сам вы-ы-думал!
     - А я тебе документ покажу! Грамоту знаешь? Держи! Почитай!

     Топильский выбрал из толстой папки на столе несколько измятых листков, и сунул в руки Юшке. Это были приказы и распоряжения реввоенсовета, в которых, ссылаясь на указания Ленина, говорилось о беспощадной борьбе с контрреволюцией и саботажем.
     Шевеля губами, Юшка водил по строчкам, пытаясь вникнуть в смысл текста. Многих слов он не понимал. Но фразы: «арестовывать», «расстреливать без суда и следствия», «выпытывать сведения», «беспощадно уничтожать», «вырвать с корнем всё, что напоминает о Боге и религии» говорили сами за себя...

                *     *     *

     Мутной, болотной жижей текло в Юшкину душу сомнение. Казалось ему, что уселся ему на левое плечо мелкий, плюгавенький бесёнок, и нашёптывает ему велеречиво:
     «Вот, Юшка! Слушай меня, и слушайся! Прогнали люди твоего Иисуса. Свергли его! Теперь наша власть и сила. До скончания времён! И ничего ты не сделаешь! Ни своей, ни чужих душ не вымолишь! Кхе-кхе-кхе!
     Сломаны все печати заповедные! Открываются врата! И грядёт наш царь – Антихрист! И царствовать он будет во веки веков! А Ленин твой... кхе-хе-кхе! Помнишь сон свой о «вавилонской блуднице»? Так вот, он стал явью!!!
     Глад и мор пройдёт по этой земле! И встанет отец против сына, и брат пойдёт на брата! Реки крови протекут по всей земле, и люди захлебнутся этой кровью. И будут питаться ей, пока не насытятся! И не останется никого, кто будет верить в распятого!!! Кхе-кхе-кхе!!!»

     Мотнул головой Юшка, стряхнул наваждение. Осенил себя крестным знамением и громко сказал: «Не бывать этому»
     Твёрдым шагом, и с твёрдым убеждением направился он подальше от того места, где творилось беззаконие...

                Глава 19.

     Гонимый смутными сомнениями и рассуждениями, Юшка пришёл ко мне. Долго стоял у калитки, переминаясь с ноги на ногу. Затем, осмелился, открыл калитку и робко пошагал к дому. Я увидел его в окно, и тут же вышел на крыльцо, радушно встречая самого усердного своего ученика.
     Хмур был Юшка. Словно туча грозовая запуталась в его волосах и бровях. А в глазах – детское недоумение и страх.
     Увидев меня, поклонился мужик в пояс.

     - Здг-равствуй-йте, у-у-читель!
     - А-а-а, Илья! Ну, здравствуй! Здравствуй! Давненько ты ко мне не заглядывал! Проходи! Дорогим гостем будешь!

     Юшка долго шаркал сапогами перед крыльцом, будто старался соскоблить с них всё нехорошее, накопившееся за последнее время. Поднявшись по ступенькам, он протянул мне огромную ладонь и бережно поздоровался. Смущаясь, он вынул из кармана листки бумаги и пробурчал:

     - Бо-о-ле мне идти не-е к кому... Вот... К вам, А-а-лек-сандр
Н-н-и-колаич... Коли по-о-зволите...
     - Давай-ка, в  дом. В дом! Негоже на пороге с дорогим гостем разговаривать. И самовар уже поспел.

     Мы уселись за круглый стол, за которым обычно занимались
и «гоняли чаи». Юшка бережно разгладил листки, и протянул их мне.
     Это были, отпечатанные на машинке и заверенные печатью, документы Самарского губкома.
     «О борьбе с контрреволюцией», «Директива о действиях против банд», «Об организации массовой работы и отвлечении населения от религии и церкви», «О мерах по выявлении сочувствующих царскому режиму», «О привлечении крестьян к добровольной помощи РККА».
     Юшка терпеливо ждал, пока я штудировал эти документы. А глаза его кричали и просили: «Разъясни! Растолкуй!»

     - Ну, что ж... Занятные документы. Всё – налицо!
     - Что? Что на-алицо? З-запутался я со-о-всем... Был бы жив
о-о-тец Ф-фи-ларет, у него и-и-спросил бы... Что? Что тво-о-рится во-о-круг?!
     - Гражданская война, Илья... Гражданская война...
     - Это... Что ж... Как в «О-о-ткровении от И-и-оанна»: «...и вста-а-нет о-о-тец пг-ро-тив сына, а бг-рат по-ойдёт на бг-рата»?!
     - Может и так, дорогой мой человек. Может и так. Я и сам до конца не понимаю, чем всё это закончится.
     - Чем? Ко-онцом с-света и в-вто-рым пг-ри-и-шествием...
     - О том не ведаю. Это только Господу Богу известно.
     - А, бо-ольшевики-то, по Бо-о-жьему начали... Царя без кг-рови
с пг-рестола убг-рали... З-заводы – р-рабочим, з-землю – кг-ресья-я-нам... Во-о-лю всем! В-в-здохнули все... Без ка-а-балы... Вон, как спг-равно мы в а-артели тг-руди-и-лись, п-а-ахали да сеяли...
     - Верно, Илья, верно! Доброе дело затеял Ленин для бедноты. Столько веков крестьянство было под игом помещиков. А теперь каждый может вольно трудиться на общее благо. Хороши ли у тебя всходы? Добрый урожай соберёшь?
     - На всё во-о-ля Го-о-сподня! Всё – по Пг-ромыслу Его! – Юшка размашисто перекрестился, вскочив со стула, - То-о-лько... Думка у ме-еня та-акая... С-с-о-оберу я у-урожай, а бо-о-льшевики снова о-о-тберут... Вон, сейчас... То-о-пильский М-м-итьку у-родует за то, что он к Не-е-чаю ушёл. А де-еток его бо-о-льшевики го-олодом у-у-морили. Где пг-равда-то? Да и я... Не о-один, те-е-перича... Дал я Г-глаше перед Бо-огом обет, что не бг-рошу её с дитями... Так бы ушёл... А не мо-о-гу те-еперь...
     - Молодец, Илья! По божьему, по-человечески живёшь!  В этом твоя правда!
     - А... Ра-а-зве... Мо-о-жет быть пг-равда, у ка-аждого своя?
Р-р-азве, не одна она... на всех?!

     Этим вопросом Юшка ввёл меня в замешательство. Честно сказать, я не сразу сообразил, что ответить ему. Потому что он
был прав! Прав настолько, что никакими изворотливыми словоизлияниями, невозможно было разрушить его убеждения.

     - А то, вы-ы-ходит... Что у к-к-аждого – своя пг-равда.
У Ленина – своя, с до-обрыми н-н-амерени-и-ями.
У Т-т-опильского и ко-о-миссаров – своя... Будто им пг-раво
да-дено, вместо Бога суд ве-е-ршить и вы-ы-бирать: кто
пг-раведен, а кто – г-г-решен... Митька да Ф-ф-едька за
«не-е-чаевскую» пг-равду на с-с-мерть пойдут... И я...
Ко-оли хлеб не о-отдам, «ко-онтрой» с-стану... Как быть?
     - Не знаю, что ответить тебе, друг мой любезный.
Не знаю. Думаю, что придётся нам приспосабливаться
к новой власти и новому времени. От чего-то отказываться,
с чем-то соглашаться. Хотя... Хотя многое будет против
наших убеждений и совести.

     Задумался Юшка. Уставился в стол, почёсывая бороду.
Что творилось в его голове – не ведаю.
     Искал он, как всегда ищет русский мужик, Бога и справедливости.
     Искал... А нашёл ли? О том не ведаю.
     Я молча поглядывал на него, стараясь ни словом, ни движением не помешать этим поискам, которые увели Юшку далеко-далеко... В самые глубины его души...
     Тяжело вздохнув, Юшка встал, обернулся к образам и стал молиться вслух, почти не запинаясь. Такой молитвы я не слышал никогда. Видно, родилась она только что, из родников многострадальной крестьянской души:

     - Го-о-сподь мой, Па-а-стыре и Н-наставниче! То-олько на Тебя на-адёжа моя и у-у-пование! Дай мне, Го-осподи, разума по-о-нять Пг-ромышление Твое и не с-с-биться с пу-ути пг-ра-аведного.
Пу-усть по-осохом мне бу-удет совесть моя, а с-светильником во тьме – С-с-лово Твое! Оо-ткрой, М-милосерде, глаза мои не-е-зрячие, н-н-аправи с-стопы мои на т-т-ворение д-добра, по во-о-ле Тво-оей! С-слышу! С-слышу Тебя сег-рдцем своим! В ру-уце Твои, Го-о-споди, пг-редаю дух свой, и ж-ж-изнь свою! А-а-минь!

     Слушал я Юшку с замиранием сердца. Каждое его слово несло
в себе такую мощь, вселяла такую уверенность, что невозможно было ни в чём усомниться. Пожалуй, в этот миг умер в нём юродивый Юшка, всеми гонимый и уничижаемый, а родился Человек – творение Божье, которому всё по силам.
     Ничего не понимая в политических раскладах жестокого и смутного времени, удалось ему не сбиться с пути, не броситься
 в крайности, которые сбили с пути миллионы обездоленных и страждущих. Не прилипла к нему фальшивая позолота пустых обещаний, не обагрились руки его кровью, пролитой во чьё-то благо, за чью-то идею.

     Благодарные слёзы текли по моим щекам. И виделась мне
в этом мужике Русь... Русь, воплощённая в образах Александра Невского, Дмитрия Донского, Сергия Радонежского, Серафима Саровского...
     Русь... Многострадальная и милосердная... Унижаемая, но не сломленная... Распятая, и сошедшая с креста, чтобы своим примером показать всему миру, каковым должен быть
Настоящий Человек.

                *     *     *
    
     Возвращался Юшка домой твёрдыми шагами. Будто сбросил он с себя непосильный груз, гнетущий его последнее время. Куда и сутулость привычная подевалась.
     По пути передал через красноармейца бумаги Топильскому, надрал большущий ворох ромашек, и заспешил домой.
     Домой... Где было тепло и надёжно...

     Глафира ждала Юшку на крыльце, тревожно поглядывая на дорогу. Тихий вечер окутывал окрестности речной прохладой. Утихал птичий гомон, дремали, чуть покачиваясь, листочки на деревьях. Природа жила своим временем, не подстраиваясь под человеческие желания и заботы. День, как обычно, готовил себе постель в розовом закате. Тоненький бледный месяц готовился подсчитывать своё звёздное стадо.
     Мир и благодать... Будто и не было войны, затаившейся
во тьме окрестных лесов...

     - Чевой-то, ты сияешь, Ильюшенька? Как пятак начищенный? Али клад нашёл?

     Юшка смущённо протянул женщине букет. Глафира всплеснула руками. Зарделись щёчки цветом маковым. Опустились глаза долу. Покатились слёзы нежданные...

     - Ой, Господи... Ильюшенька! Миленька-а-й... А я, уж,
позабыла, что я баба... Ой, Спасибушки, родненький!
Что за праздник такой?
    
     Обняла она Юшку крепко-накрепко, да поцеловала его
сладко-сладостно. И Юшка зарделся в смущении.

     - Дык... Я та-ак... Бе-ез п-пг-раздника! От души... Не п-плачь,
Г-глаша...
     - От радости я. От радости. У, бабы-то, слёзки с колёсиками. Всегда наготове!
     - Г-глаша! Г-глашенька...
     - Смотрю на тебя, и диву даюсь: будто подменили тебя. То телком мычал, а нынче... Ух-х, как зажимаешь... Смотри!
Вспыхну, как солома сухая... Не потушишь!
     - Не шали... И-и-зомну!!!
     - А ты изомни... Изомни, как хош! Разве я против?
Чего, сияешь-то?
     - На-шёл я, Г-глашенька, с-свою п-пг-равду!
     - Какую правду, родимый?
     - А, вот, та-акую!!! Есть Бог!!! Есть ты с де-етками...
И боле мне н-н-и-ичего не на-адобно. Всё о-о-стальное –
с-с-уета и пг-ре-еходящее. Вы – м-моя о-обитель и кг-ров.
А я вам – за-а-щитник и ко-ормилец. Так-то, вот!!!
О-остальные мне ни-и-почём...
     - Это, кто ж, глаза открыл тебе? Или сам додумался?
     - Сам, Г-глашенька, сам!!! И никто мне не у-указ,
к-кг-роме совести моей. А ты... Бу-удь женой м-моей,
а не по-олю-юбовницей. Детки твои – мои, те-е-перича...
Так вот!

     Залилась солдатка слезами, заголосила. Шептала что-то сквозь рыдания, но не расслышать было этих слов. Обнимала и целовала она Юшку, отвечала на ласки его нежные, растворяясь в нём каждой своей слезинкой, каждым прикосновением, каждым горячим поцелуем.

                *     *     *

     Ничто... Ни война, ни лишения, ни распри и раздоры, не имели силы перед желанием человека жить! Жить просто и незатейливо... Вставать и ложиться вместе с Солнцем, рожать и растить детей, пахать родную землю, поливая её благодарным потом.
     Ничто не могло заставить людей бросить повседневные заботы
о хлебе насущном, и перечеркнуть маленькие радости, изредка входившие в крестьянские дома...
     Даже сама Смерть отворачивалась, и уходила с позором...

                Глава 20

     Счастье... Простое человеческое счастье... Что это такое?
     Его невозможно потрогать и положить в карман. Его нельзя складывать, как монетки, на завтрашний день и беречь, как
вкусное лакомство, растягивая и оставляя, на потом.
     Спроси любого: «Что такое счастье?»
     Задумается человек, смущённо улыбаясь, пожмёт плечами, подбирая слова. И не скажет сразу, выискивая в своих воспоминаниях, что-то яркое, светлое, тёплое.
     То, от чего замирает сердце в радостном восторге. То, отчего слёзы, выступающие на глазах, не имеют привкуса соли и горечи.

     Простое оно... Счастье... Не рядится оно в яркие одёжки...
Оно такое же привычное, как солнышко по утрам, как
ласковые объятия мамы, как глоток родниковой воды,
в летний зной...
     Все в новой юшкиной семье были живы и здоровы.
Дети во всём помогали взрослым и не огорчали родителей неблаговидными поступками. Не были пустыми чугуны
да кастрюли, хлебушка всем хватало.
     На благодатной земле набирал колос будущий урожай,
а в огороде всё росло, как на дрожжах. Корова да кобылка
приплод принесли...

     Юшка совсем перестал ходить на митинги и собрания.
Целыми днями возился с домашним хозяйством. Крышу отремонтировал, сараи да стайки поправил, плетень новый
на задах сгоношил. То в поле, то в огороде, то в лесу,
то на реке...
     Мало ли дел у крестьянина? Затемно встаёт, затемно
ложится... А часы, всё одно, спешат.

     Нечая, по слухам, прогнали в соседний уезд и спуску ему
не давали. Загоняли его так, что и носа из глухих лесов не высовывал. Вот, только в дозоры, в положенное время,
Юшка и похаживал.

      Ни криков, ни шума, ни скандалов не слышали люди
с солдаткиного двора. Всё «Глашенька» да «Ильюшенька», «миленькая» да «родненький»...
     Дивились соседи: «Это ж, надо! Как голубки воркуют!
Пылинки друг с дружки смахивают, милуются-целуются, как осьмнадцатилетние...
     И детки Юшку за родного отца почитают. Ни слова поперёк! Любо-дорого посмотреть!»
     ...Это ли не счастье?

     Только... Испокон веков в народе так ведётся: коли всё сладко да гладко – жди беды! Не нами придумано, не нам отменять да перечить! Тем паче, что, война-то, как шла, так и идёт. Позабыла «бледная с косой» о селе и жителях его. Заплутала в окрестных лесах, собирая кровавый урожай междоусобицы.
     Радовались люди с великой осторожностью: «Может, кончится скоро война? А, коли, большевики перебьют «контру» да обижать простой люд не будут, то и жить можно!»
     Только не уходила тревога из душ людских. Царапала, как сухая ветка по стеклу в ветреную ночь...

                *     *     *

     С утра Юшка занялся старенькой лодкой, которая несколько лет подпирала покосившийся забор.
     Тщательно обстукал, прислушиваясь, выдрал доски, побитые гнилью. Долго колдовал пилой да рубанком, подгоняя заплаты на выпиленные места. Сладил новые рундуки-скамейки да вёсла новые под старые кованые уключины.
     Любопытных сыновей научил конопатить, вручив им большущий клок пакли и нужные инструменты.
     Мальчишки – они и есть мальчишки. Вместо того, чтобы дело творить, стали лепить себе бороды из пакли и стали передразнивать Юшку.
     Без злобы, конечно... Хохот над двором стоял такой, что встревоженная Глафира прибежала с огорода.
     Увидев, как Юшка, обняв мальчишек, катается по траве, умилилась такой картине.

     - Уф-ф-ф! А я то... Я то думала, что у нас поросёнка режут! От, бесенята!
     - Мамка!  - верещали мальчишки в юшкиных лапищах, - Спасай, мамка! На нас медведь напал! Косточки нам пересчитывает! Выбирает, кого на обед, а кого на вечерю съесть!
     - Сами-то, дядю Илью не заломайте! Что ж, вы... Впятером на одного-то?
     - Это не дядька! Это папка!!!

     Ёкнуло женское сердце... Задрожали колени...
     «Это ж, надо... Папкой назвали!  Стало быть, по душе Илья детям... Стало быть, разглядели они его добрую душу и сердце бескорыстное...»
     Подумала, да вслух не сказала. Присела рядышком, да стала выбирать из мужниной бороды и кудрей смолисто пахнущие стружки.
     Тонкие да витые. Совсем как на ваняткиной головушке.

     - Золотые вы у меня, мужички! Вон, вас сколько! Мне да Варьке-сестричке – надёжа крепкая! Крепче стены каменной!
     - А то! Ты, мамка, не переживай! Мы любому сопатку раскровим! Пусть только сунутся!
     - Ой, ли? Так уж, и любому? И Нечаю?
     - А ему, нехристю, в перву очередь! Ишшо, дядька Макар из ружьёв стрелять научит, и...
     - А, вот, задам я!!! И вам, и Макару! Никаких ружьёв! Ишь, чего удумал, старый пень! Илья, поговорил бы ты с ним, чтобы не опоганились мальчишки смертоубийством...
     - По-о-говорю, Г-г-лашенька. Не пе-е-чалься. С-с-лыхали, что мать ве-е-лит? А я вам так ск-к-ажу: не о-о-ружием, а до-бг-ром по-о-беждать надоть. Пу-у-стишь пулю, а... Ни вег-рнуть, ни с-спо-оймать уже не смо-о-жешь... Ма-ала пуля, а ж-жизнь с-скоро отыма-а-ет... Ясно?

     Мальчишки согласно закивали головами и усердно взялись за дело. Только кияночки постукивали, да пакля ладно укладывалась в щели.  Юшка тем временем взялся топить сосновую живицу для промазывания швов, да разогревать вонючую мастику для пропитки.
     Как только мастика «поспела», дружная ватага стала охаживать лодку «квачами», окуная их в булькающий котёл. Мазали старательно, чтобы ни капли воды не проникло в щели, чтобы не нарушила водица целостность древесную и не заводилась в новых досках гниль.
     Не гоже у соседа занимать, когда такая лодка во дворе без дела валяется.
     А рыбак без лодки, всеравно, что уха без стопки!
     Не уха, а так - рыбный суп!

                *     *     *

     Торжественный спуск лодки на воду был назначен на следующее утро...

     Утро выдалось славное! Небо умыло траву и листву доброй росой, которая жемчугами,  склоняла травы до самой земли.
     Тишь стояла такая, что было слышно, как робко пробуют голосок, прочищают звонкие горлышки овсянки да ремезы.
     Вальяжное Солнце медленно выплывало из ночной постели, окрашивая небо бездонной лазурью. Вот, потянулось оно,
зевнуло и... лёгкий ветерок пробежал над дремлющей землёй. Пролетел он чуть слышно, стряхивая с трав радужные искры
росы, и затих. Было бы человеческое утро более чутким,
услышали бы люди, этакий, росный благовест...
     Божье утро...

     Мальчишки, которые насилу просыпались в будние дни, соскочили с полатей чуть свет. Стали осторожно Юшку расталкивать, дескать, время пришло для дела важного.
Не мешкая, он встал и вышел из дома вслед за названными сыновьями. Вместе они перевернули лодку на чурбаки, поднатужились и покатили. Вслед им раздался сонный
голос Глафиры:

     - Куда вы, в рань такую? Что ж, не спалось-то, вам?
     - Пора, маманя! Пора! Через час краснопёрка клевать станет.
А нам, ишшо, полверсты табанить!
     - Ну, и меня погодьте, птахи ранние! Я мигом!
     - Догоняй! Шестеро одного не ждут! Ха-ха-ха-ха-ха!

     Догнала Глафира своих тружеников на полпути. Сопели, пыхтели они, упираясь в землю босыми ногами. Вовремя подкладывали наперёд чурбаки, чтобы не было остановки.
Хотела было помочь, но не пустили бабу к этому
ответственному действу.
     Дальше – легче. Дорога под уклон пошла. Юшке
пришлось придерживать и направлять лодку с носа,
да покрикивать на мальчишек, чтобы не усердствовали
больно. Скатится лодка с чурбаков, придётся заново поднимать.
А зачем двойные силы тратить?
     Наконец, лодка смачно хлюпнула носом в волжскую
водицу.
     Мальчишки закричали наперебой: «А, можно, мы сами?
Вы на бережку посидите! Мы опробуем, и мигом рыбы
наловим!»
     Ну, что с ними, пострелятами, делать? Юшка согласно
кивнул головой и крикнул: «С Богом!» Старшие уселись
на вёсла, младшие перенесли на руках Варьку, и чинно
уселись на корме.
     Юшка и Глафира присели на коряжину, обнялись,
и с улыбкой наблюдали, как их дети стремились поскорее
стать взрослыми...

     - Ильюшенька! А, Ильюшенька!
     - Аиньки?
     - Я, чевой, тебе сказать хочу...
     - Ну, г-г-о-вори...
     - Ой, робею я...
     - С че-е-го, эт?
     - Даже не знаю, с чего и начать...
     - С кг-раю и на-а-чинай...

     Глафира уткнулась лицом в юшкину грудь. Затем подняла глаза и глянула так, будто в самую душу хотела заглянуть. Зашептала тихо, словно боялась чужих ушей:

     - Ильюшенька, хорошо ли тебе со мной?
     - З-з-ачем спг-рашиваешь? Хо-о-рошо, ко-о-нечно.
     - Люба я тебе? Или так – привычна?
     - Лю-юба, Г-г-лашенька, лю-юба. Хошь, о-о-бниму?
     - Обними, сокол мой ясный! Обними, и не отпущай!
     - Да, что с-с-лучилось-то?
     - Ой, милой, стыдно мне.
     - Че-его сты-ы-диться-то, ж-жене пе-еред му-ужем?
Го-о-вори, ужо.
     - Понесла я, Ильюшенька. От тебя, родимого. Рад ли ты?
     - А то! – Юшка сграбастал Глафиру в объятия, -
М-м-илая моя! Р-р-одная! Р-рад! Ей Богу, рад!
Ай-да, Г-г-лашенька...
     - Пусти! Пусти! Задушишь! Аль увидит кто... И дети,
вон, смотрють!!!
     - И ладно! И чего! Пу-усть смотрят!!!
     - А тебе кого хочется – сына или дочку?
     - Все-е-равно, Г-г-лашенька, все-е-равно! Господи!
Слава Тебе! Спаси, сохрани и помилуй! – Юшка трижды перекрестился и гулко выдохнул радость, стеснившую
его сердце, громким криком, - Э-ге-ге-ге-гей!!!

     Услыхало его речное эхо, подхватило радостный крик,
и понесло над ленивой водой. От листочка к листочку,
от травинки к травинке. Вплетаясь в птичье разноголосье,
 эта радостная весть летела над землёй, прославляя Жизнь...

                Глава 21.

     Шли славные летние денёчки. У любого крестьянина
в такие дни дел невпроворот. Картошку полоть да окучивать,
воды из колодца полны бочки начерпать.Прогреется она,
студёная, и можно капусту да морковку поливать.
Тёпленькой.
     Ещё немного, и пора сенокосная нагрянет. Тогда –
не зевай! Лови денёчки добрые да знойные, чтобы сено
быстрее сохло, да не прело потом в валках да копнах.
     А там, глядишь, и промелькнёт лето, как ласточка-касатка
над головой. Придёт жатва самое главное и самое важное дело.
     Без хлебушка-то, никак! «Летний день год кормит», -
так говорят. И не поспоришь с этой мудростью извечной...

                *     *     *

     Посиживал Юшка на лавочке под окошком, в тенёчке.
Не просто от зноя прятался, а чинил ребячьи сапоги.
     Поизносились они за сырую да слякотную весну. Благо,
сейчас лето! Отмолачивают мальчишки вёрсты босыми
ногами по пыльным деревенским улицам.
     Справными да ладными были эти сапоги снову. Видать,
за немалые деньги были куплены родным отцом для
своих воробушков.
     Георгиевские-то, кавалеры, в старые времена хорошую
деньгу имели за свои раны да подвиги ратные. Вот и постарался Трифон, Царствие ему Небесное! Не стало его, и пришла нужда
во вдовий дом. Стали сапожки-топотушки по наследству передаваться, от старших к младшим.
     Всё у рукодельного Юшки было припасено: и дратва просмоленная,  и кожа хромовая для заплат, и гвоздики, и подковки. Шило ладное он сам смастерил из хорошего гвоздя.
     Сидит, сопит, стежок к стежку кладёт в местах порушенных.
А как закончит сапожок – аккуратненько тряпочкой его,
со свиным смальцем.
     Трёт, трёт, пропитывает. Чтобы никакая влага не просочилась. Глянет на свою работу, и улыбается. Стоят сапожки на скамейке, как невесты на выданье.
     Лепотны взгляду!

     Трудится Юшка, мечтает. Мечтает, к осени, справить двум старшим сыновьям сапоги новые. А Глафирушке ненаглядной – ботиночки с маленьким каблучком, какие видел он в Самаре,
на ярмарке. То-то, радости будет!

     - Илья! Бог в помощь тебе!
     - И вам Его за-а-а-ступничества!

     Юшка поднял глаза и увидел односельчанина Михея,
который стоял у калитки со скорбным видом и не решался
войти. Отложив шило, Юшка направился к калитке.

     - Что же вы с-с-тоите, Ми-и-хей И-игнатич? Пг-ро-ходьте!
Пг-ро-ходьте!
     - Я к тебе по делу, Илья! - сняв картуз, и поклонившись,
молвил Михей, - Кум мой, Зиновий Маркович преставился...
     - У-у-покой, Го-о-споди, душу но-о-вопреста-а-вленного
раба Тво-о-его...
     - С поручением я. От родственников. Надобно Псалтирь
читать над усопшим. А ты, как-никак, Божий человек, Илья.
Будь милостив! Не откажи!
     - Да, я... Не пг-ро-тив. Только... Чтец из ме-е-ня
не-еважнецкий. М-мы-чу,  да с-слова гло-отаю.
     - А, кто ж, кроме тебя, Илья? Филарета, отца нашего, сгубили.
А ты во святых местах бывал, от старцев благословение получил! Не откажи! Тут вот... – Михей снял заплечный мешок, развязал
его и вынул свёрток, - Тут вот... Маня моя тебе рубаху сшила. Хотели на именины подарить... Но, так вышло...
     - Не на-а-добно, Ми-и-хей И-игнатич! Я, итак, по-о-йду...
     - Прими, Илья, прими! От чистого сердца!
     - С-с-паси Го-о-споди! С-с-тупай с Бо-огом, а я с-с-ледом, зараз...

     Поклонился Михей и отправился восвояси. Юшка умылся
в бочке, окликнул Глафиру и стал собираться. 
     Надел новую рубаху, глянул на себя в зеркало. Белая,
как снег, рубаха пришлась впору. Правда, длинновата немного, почти до колен. Повязал Юшка кушак новый, расчесал гребнем шевелюру да бороду, постоял у зеркала, задумавшись.
Затем вынул из-за пазухи большой крест.
     «Прости, Господи!» - прошептал он, - « Коли нет
священника, сподоби творить волю Твою!»
     Твёрдым шагом направился он в дом, в который пришла
скорбь. Глафира перекрестила его вослед, и долго провожала взглядом.
     «Аки Христос по водам...» - подумала она, глядя на удаляющегося в знойную зыбь, Юшку.

     Молва людская, как сорока: что на хвост прилипло, то и несёт...
     Стали Юшку приглашать детей крестить, покойников отпевать, болящих исповедовать да соборовать. Не только в Крестовоздвиженском, но и в окрестных сёлах да хуторах потребовалась его духовная помощь.
     Разумом принимая новое время, люди не могли жить
без того, что было заложено в них предками. Без Бога – ни до порога...
     Снова попал Юшка с семьёй на злые языки. А как иначе?
Село, оно и есть село...

     - Косоротый-то, наш... Опять в соседнее село ездил. Да не сам,
а бричку за ним прислали, как за барином. Важный такой, как взаправдишный поп. Его везут, а он всем кланяется, здоровкается.
     - Умора! Глашка, теперича, попадья! Шесть голозадых
по улицам бегают, а седьмой пузом на нос лезет! Родит такого
же, страхолюдного... Погляжу я, как запоёт...
     - Слыхала я, бабы, что урода энтого, чуть ни за Христа принимают. Ишь ты, Юшка Христос! Ха-ха-ха-ха-ха! А он
за кажно дело рубли по карманам пихает, да жратву со столов
в мешки мечет. Хапает, чтобы ораву свою кормить!
     - Быть того не может! Я в трёх дворах от них живу!
Всё вижу! Нет у Юшки никакого приварка! Не берёт он денег!
Всё по-честному творит! Был бы жив батюшка Филарет, он бы порадовался!
     - Да, ладно тебе! Ишь, заступница выискалась! Люди
не станут балакать, почём зря!
     - Ой, бабы! Змеиные у вас язычищи! Ток не раздвоенные! Отсохнут, за брехню-то!

                *     *     *

     Таких гостей в добром доме никто не ждал. Только собрался Юшка с семьёй ужинать, затопал кто-то по крыльцу. Скрипнула дверь, и ввалился в избу Топильский с комиссаром.
Зашли по-хозяйски, не разуваясь, не дожидаясь приглашения.
    Испуганные ребятишки перестали уплетать кашу и затихли, как воробьи, увидавшие в небе коршуна. Глафира, предчувствуя недоброе, стала сметать крошки со стола.

     - Здрасьте вам! - гаркнул комиссар, - Гостей потчевать будете?
     - Гости в неурочный час не ходють, - буркнула Глафира, - Садитесь, коль пришли!
     - Что ж, так недобро встречаешь, хозяйка? Откель знаешь, с чем пришли? – не унимался комиссар, усаживаясь за стол.
     - А чего от вас ждать-то? Не хлеба же принесли сиротам. Знать, Илья мой вам снова понадобился. На пакостные дела не пущу!

     Топильский сел рядом с комиссаром и вынул из сапога, сложенный вчетверо лист бумаги.

     - Илья! Мы к тебе по такому делу. Не по-ленински ты жить стал, дорогой товарищ! Не по революционным законам! Вот, мы к тебе с претензией и пришли.
     - Что не так? Ж-жи-ву, как все. Ни-икому ху-у-дого не делаю.
     - Как бы не так! Ты о декрете, отделяющем церковь от государства, слыхал? Что же ты, сознательный гражданин, взялся поповщину разводить?
     - Ка-а-кую по-о-повщину? Не ра-азвожу я ничего...
     - Жалобы на тебя поступают, что занимаешься ты незаконным делом. Взялся церковные обряды проводить, сознание людям мутить. Отвлекаешь ты их, Илья, от революционного настроя. Мешаешь бабкиными сказками новую власть принимать должным образом.
     - Это, кто ж, «ба-а-бкины с-с-казки»? Го-о-сподь?
     - Какой, на хрен, господь?! – рявкнул комиссар, вытирая кашу с усов, - Какой?! Сказано тебе – нет Бога!!! Значит, нет его!
Ишь, ты! «Контра»!!!
     - Те-е-бе, мож, и нет Его... А мне – есть Он... Ко-оли слеп,
так и не у-у-зришь.
     - Да я!!! Да я тебя!!! - заорал комиссар, хватаясь за кобуру, -
Да я тебя прямо здесь порешу!!!

     Детей, как ветром сдуло из-за стола на полати. Глафира вскочила, схватила ухват и закричала:

     - Только тронь! Я тебя мигом на рога навздену!
     - Тихо!!! – рявкнул Топильский, грохнув кулаком по столу, - Тихо, я сказал! Мы не воевать пришли, а поговорить!

     Он развернул принесённую бумагу и протянул её Юшке. Комиссар пытался было вставить крепкое словцо, но уполномоченный осадил его, дёрнув за руку.

     - На! Читай! Этот документ для тебя составлен! Видишь? С печатью! Значит, всё по закону!

     Юшка прибавил фитиля на керосиновой лампе, и стал внимательно вчитываться в каждое слово.

                РАСПОРЯЖЕНИЕ

     Гражданину Самарскому И. И., жителю села
Крестовоздвиженское, указать на необходимость
прекращения церковной пропаганды среди населения
и запретить проведение церковных обрядов, таких как
крещение, миропомазание, соборование, отпевание и
прочих, отменённых вышестоящими декретами и
директивами революционного правительства.

     В случае неисполнения законных требований
Самарского губкома, привлечь гражданина
Самарского И. И. к ответственности по всей
строгости революционных и военных законов,
вплоть до применения мер крайнего воздействия.
     Уполномоченному Топильскому Я. А. взять
это дело на особый контроль и следить за его
исполнением.

     «Всё складно, да грамотно. Не придерёшься. И подписи есть,
и печать. Только, супротив души это всё!» - думал Юшка, выискивая в документе самую суть, - «Меры крайнего воздействия... Это на смертный приговор похоже... Значит,
коли я, без Бога,  в общественной артели тружусь, это хорошо...
А если божье дело творю, никому не мешая, это плохо...
Да... Не так проста эта новая власть... На словах – за добро,
а на деле... На деле иначе выходит...»

     - Прочитал? Подписывай! – Топильский протянул Юшке карандаш, - Теперь ты предупреждён. Не хотел бы я видеть
тебя на вражеской стороне, Илья!
     - Эт, что?! Я, те-е-перича... «По-олу-контра»? Чем вам,
Бог-то, по-о-мешал, коли нету Его, по-в-в-ашему?
     - По-нашему, по-вашему... Не нам судить, Илья!
Поступил приказ – исполнять надо! И не болтай лишнего!
     - А, ко-о-ли, пг-ри-кажут тебе... Деток, ко-о-торых я
кг-рестил... Лютой сме-е-рти пг-ре-дать?  Как царь И-и-род,
и-и-зничтожать начнёшь?
     - Пустое городишь, Илья! Пустое! Смотри мне...
     - А ты не пу-у-жай... Пу-уганый я... Ду-умаешь, я пули
бо-оюсь? Нетушки! Сту-упай себе, с миром...
     - Чуть не забыл! Завтра чем занимаешься?
     - С му-ужиками Во-о-ронью балку по-о-едем окашивать.
Пора уж...
     - Смотри! Послезавтра тебе в дозор. Говорят, Нечай снова в наши края надумал вернуться.
     - Знаю я... Знаю...

                *     *     *

     Проводив незваных гостей за калитку, Юшка вернулся в дом.
     Будто ушатом колодезной воды окатили его.
     В чём он провинился? Чем не угодил? Зачем эту писанину подписью закрепил?      Теснилась тревога комком у сердца.
Не за себя... За семью.
     Глафира суетилась возле стола, продолжая прерванный ужин.
     Ребятня молча стучала ложками, уплетая кашу со шкварками,
да молочком прихлёбывая. Растерянный Юшка сел за стол, подвинул к себе миску, но есть не стал.

     - Знаю! Знаю, откель ноги растут! – возмущалась Глафира, - Жалуются им! Фирька энто, змеюка подколодная! Всю жизнь всем завидует, как глазищи её, бесстыжие, не лопнут! Ходит и ходит, высматривает да вынюхивает, ведьма! Всё норовит, кому-нибудь напакостить! Завтрева я ей, волосья-то, на башкирской башке пересчитаю!
     - Ладно тебе, Г-г-лашенька! Не се-ерчай! На чу-ужой роток... Сама з-з-наешь...
     - А я... И платок накину, и язык её, змеиный, выдеру с корнем!
     - У-у-ймись, ми-и-лая... Не г-г-неви Бога.
     - Да, я чё? Я ничё! Ишь ты, власть называется! Бабьи сплетни слухают, да в законы под печатями обращают! Бог им помешал!
     - Будет, Г-г-лашенька, и этой с-с-муте конец. Бу-удет. Напьются, кг-рово-жадные, кг-ровушки, и... Слезами у-у-мывшись, по-о-каются. А нам... Нам то-о-лько мо-о-литься за всех. Чтобы Го-о-сподь пг-ростил и на-а-ставил.
     - Ильюша! Что же, ты теперь перестанешь людям помогать?
     - А, вот им! – Юшка свернул здоровенный кукиш, - Не о-о-тнимут они Бога у лю-ю-дей! Пу-у-щай по-о-пг-робуют до седьмого неба до-о-стать, где Пг-рестол Его! Ви-и-дали мы та-а-ких... Бо-о-го-борцев!
     - Какой ты у меня!
     - Какой?
     - Настоящий... Сильный... Верный... Давай, Ильюшенька, покушай. Покушай, родимый, да отдыхай. Тебе до зари вставать, заботушка моя ненаглядная.

     Долго не мог заснуть Юшка. Лежал, прислушиваясь к мерному дыханию жены, и думал. Думал о том, как жить дальше, как обходить сети расставленные и ямы ловчие, доселе незнаемые и непонятные его простому крестьянскому рассудку.

     Вроде бы, всё по уму и толково. И землю дали, и сенокосы выделили, и на закрома рот не разевают. Но...
     В душу-то, зачем лезть? Зачем упрекать тем, что ни руками потрогать, ни со двора вынести? Нет! Что-то здесь не так! Задарма ничего простому люду не даётся...

                Глава 22.

     Поднялся Юшка до первых петухов. Будто что-то кольнуло его
в бок, и выудило из смутного сна, в котором он всё пытался докричаться до Ленина. Ленин стоял в сторонке с красноармейцами, а Юшка шёл к нему и кричал... Шёл, а ноги
на одном месте шагали. Чем быстрее шёл, тем дальше от него становился Ленин. Кричал изо всех сил, да только не было
слышно его слов. Разевал рот, по-рыбьи, и всё... Так и не дошёл,
не докричался...

     Сев на кровати, Юшка тряхнул тяжёлой головой, прогоняя ночное наваждение. Осторожно поднялся, поправил тлеющий фитилёк на лампаде, и долго молился за Глафиру и деток,
за весь мир православный.

     Прихватив «сидор», заботливо приготовленный женской
рукой, он осторожно открыл дверь и шагнул в предутреннюю темень. С крылечного козырька упала капля. Да, прямо
за шиворот, заставив поёжиться. 
     «Быть росе густой! Самое то, для покоса!» - подумал
Юшка. Зацепил косу и направился к месту сбора.

     Народ только-только собирался. Лошади недовольно
фыркали, будто противились ранней побудке. Привычными руками, наощупь, мужики подтягивали подпруги да гужи, завязывали недоуздки да поправляли вожжи. Пришло шестеро,
как сговаривались. Инструмент и харчи сложили в одну телегу,
во вторую уселись сами. Тронулись...

     - Погодите! Погодите! Я с вами! – раздался детский голосок
из темноты.

     - Кто это там?!
     - Я! Ваньша! Глафирин!
     - От, леший! Ты-то, куда?
     - Папане в помочь!
     - И косить могёшь?
     - Мал-мал умею! А так... Кому воды принести, кому косу поправить. Я и молоток с наковаленкой прихватил!
     - Ну, садись, помощничек! Маманя-то, не заругает?
     - Не-а! Согласная она!

     Ванька заскочил на телегу и прижался к Юшке. Юшка обнял его, прикрыл рогожкой, и одобрительно похлопал по плечу.

                *     *     *

     Ехали ровно. Не медлили, но и не торопились. Годами наезженная дорога, сама диктовала нужный ход. Ехали да гутарили... О том, о сём:

     - Надысь, красноармейцы балакали,  что, дескать, всех мужиков до пятидесяти годов будут насильно в Красну армию записывать.
     - Как это, насильно? А если я хочу?
     - Хош – не хош, а пойдёшь! Иначе – к стенке!
     - Хе! К стенке! Чуть что, сразу к стенке! Война-то, на убыль идёт!
     - Кто, эт-те, набрехал? Ни конца, ни краю ей не видать! Генералы царские большие войска, супротив «красных», подымают. Вся Сибирь, вся Малороссия, все севера под ними! Ишшо... И германцы, и англикане, и хранцузы им помочь военну шлют. И ружжа, и танки, и пушки, и пулемёты! В порты большие корабли заходят, патронами и обмундированием полнёхоньки,
под завязку!
     - Откель ты энто взял?
     - Откель, откель... Отсель! Подслухивал, как наш Топильский своим кожаным комиссарам об энтом из газет вычитывал! Говорят, и Ленин из Питера сбёг в Москву. От фронта подалее.
     - Да, ну тебя, балобол!
     - Не знаешь, не перечь знающему! Вон, и Нечая из соседних краёв опять к нам гонють! Грят, прибавилось народу в его банде. Все, кого «красные» заобидели, к нему подались. Лютой местью хотят ответить на беззаконие!
     - Э! Э! А, ружьишки-то, прихватили?! Неровён час, нагрянет
из лесу – не отмашемся косами!
     - Тьфу, на тебя! Накаркаешь ишшо!
     - Но! Но, волчья сыть! Чевой, спишь на ходу?
Перебирай копытами!

     Воронья балка встретила мужиков густым туманом. Будто ночь специально наполнила длинную ложбину парным молоком с розовеющими сливками наступающего рассвета...
     Спешились сенокосчики, разобрали инвентарь, закатали рукава...

     - Ну, что? По длине, али поперёчно?
     - По длине, как всегда. Рядки, в самый раз, по солнышку улягутся.
     - Кто зачинщик?
     - Матвей, конечно! Он – старшой, ему и зачинать!
     - Ну, мужички, помолимся...

     Над звенящей луговой тишиной понёсся шепоток молитвенный. Тихонько, чуть слышно, улетая к Престолу Господню вместе с тающим туманом. Многого не просили мужики. Не принято так! Сил на пору сенокосную, солнца щедрого, неба безоблачного да управы Божьей на всякое дело. Так вот!
     Плюнули в ладони мозолистые, взялись за косовища потвёрже, и...
     «Вжжжик! Вжжжик! Вжжжик!» - стала рать травяная ложиться под острым железом, осыпая ноги слезами росными.
     «Вжжжик! Вжжжик! Вжжжик!» – за первым пошёл второй... Затем, чуть погодя, третий, четвёртый...

     - А мне? Мне что делать-то? – закричал вдогонку Ванька.
     - Бери бердану, да полезай на тополь! Быть тебе часовым, Ваньша! Гляди зорко, чтобы вороги не подступились! Не спи, ворон не считай! Ты – наши глаза и уши! Чуть что – пали в воздух, да кричи изо всех сил!
     - Вот это да! Вот это порученьице! – мальчишка, схватив
с подводы старое ружьё и патронташ, скрылся в тумане.
     - Себя не подстрели! И по нам не пальни!
     - Не-е-е-а-а-а-.....
     И след простыл...

     Туман медленно уползал в сторону реки, прячась в березняках да осинниках. Солнышко начало потихонечку просушивать взмокшие рубахи тружеников благодарным теплом. Облака, как печатные пряники с розовой глазурью, выплывали в сияющую синеву, и поглядывали на людей сверху. Поглядывали, и дивились ровнёхоньким рядкам разнотравья, уложенным умелыми руками
в валки.
     Бабочки да кузнечики, неслышно ругаясь, уступали место разящему металлу кос. Вспархивали в небо потревоженные жаворонки, крича и беспокоясь за оставленные гнёзда.
     «Вжжжик! Вжжжик! Вжжжик!» - косы сами задавали ритм шагу, дыханию и движениям косарей, превращая их в нечто единое, общими силами сокрушающее силы природы. Казалось, ничто
не могло сбить их с этого ритма: ни ломота в плечах,
ни немеющие пальцы, ни тягучая слюна во рту...

     - Баста! Перекур! – крикнул Матвей, оглянувшись
на проделанную работу. За три часа мужики отмахали
добрую треть деляны.
     Всё, как надо! Со свежих сил – большое дело! А дальше - усталость своё возьмёт. До обеда балку ополовинить надо.
Иначе до заката не управиться.
     Кто прилёг, кто присел, скручивая цигарку. Отдых,
есть отдых.
     Юшка упал на валок, раскинув руки, и любовался небом. Казалось ему, что, ещё чуток, оторвётся он от земли,
и полетит вместе с облаками.

     - Подъём, лежебоки! Солнце высоко! – скомандовал старшой. Никто и не думал перечить. Поднялись, поправили косы, скинули рубахи и, снова: «Вжжжик! Вжжжик! Вжжжик!»
     «Ту-дук, ту-дук... Ту-дук, ту-дук», - пульсировала кровь, отстукивая в виски. Солнце уже не пригревало, а жарило.
Тонкие струйки пота скатывались по широким, мускулистым спинам. Ворочались мышцы, пыхтели мехами разгорячённые лёгкие, брызгами разлетался пот.  Творилось в Вороньей балке священнодейство крестьянское...

                *     *     *

     Поначалу всем показалось, что треснула вдалеке толстая сухая ветка...
     Второй выстрел привёл мужиков в чувство. Истошный Ванькин крик пронёсся над сенокосом:

     - Му-у-жи-и-ки! Не-ча-а-а-й! Не-ча-а-ай! Му-у-жи-и-ки-и-и!!!

     С двух сторон неслась к сенокосчикам конница, неожиданно появившаяся из леса. Неслась с гиками да криками устрашающими, катилась на мужиков смертоносной волной. Бросились к телегам
за оружием, да разве обгонишь лошадей? Бежали изо всех сил... Матвея сразила бандитская пуля. За ним и Гришка рухнул в траву, как подкошенный. Никиту казак полосонул шашкой так,
что голова надвое разделилась.
     Подскочил Юшка к телеге, схватил винтовку, передёрнул
затвор и пальнул в сторону наступающих.

     - Не замай! – закричал он во всё горло, - Не замай, сволочь!
     - Па-а-па-а-ня! Па-а-а-па-а-ня! – слышался издалека ваняткин вопль, - Бе-е-ги, па-а-па-ня-я-я!

     Ванька бежал на помощь, на ходу заряжая ружьё. Выстрелил раз, второй...

     Вдруг, будто наткнулся на невидимую стену.
     Недоумённая улыбка скользнула по его лицу. Он взглянул на алое пятно, растекающееся по рубахе...
 
     «Как же так?» - пронеслась последняя мысль.

     Подкосились ноги... Упал Ванятка в высокую траву.

     - Ребёнка-то...!!! Ребёнка-то, за что, ироды?!!!

     Удар прикладом по голове... Вспышка, подобная взрыву, и... Закружилось, завертелось, утянуло в омут и погасло всё...

                Глава 23

     Надрывный набат гудел в юшкиной голове, откликаясь невыносимой болью...
     Метались образы, возникающие из небытия...
     ...Кирилл да Тихон, недавние покойники, тянут его за руки
к реке и кричат: «Помыться надобно! Помыться надобно...
Перед смертью!»
     ...Вот, Глафира с вёдрами... Манит Юшку, манит... Подошёл,
а у неё, разлюбезной, вёдра полны червями...
А она хохочет, хохочет, хохочет...
     ...Ваньша показывает на алое пятно на груди, и говорит:
«Не бойся, папаня! Это варенье малиновое!»
     ... И бесы, бесы, бесы... В папахах да картузах... С винтовками
да револьверами...

     Шевельнул Юшка тяжёлой головой. Больно-то, как!
Пробует глаза открыть, да не по силам. Один глаз открылся,
а второй - никак. Слипся от спёкшейся крови. Вытереть бы...
Руки не слушаются, от чего-то... Сквозь мутную пелену увидел,
что связан он мастерски. Продели бандиты жердь сквозь рукава рубахи, да прикрутили к ней запястья. И за шею привязали.
Для надёжности...
     Издалека-далёка,  как сквозь стену, слышатся голоса:

     - Гля-кось! Очухался, жердяй!
     - Ага! Башкой мотает.
     - Хорошо его Гришка прикладом приложил. А то бы не сладили.
     - Надо было шлёпнуть его, и весь сказ!
     - Ага! А потом бы Нечай нас на ленточки порезал. Живьём.
И съел бы, не подавившись. Велено было живьём брать эту уродину.
     - А, на кой, он Нечаю?
     - Должок за ним перед атаманом. Помнишь, как «краснозадые»
у нас арсенал отбили?
     - Как же не помнить...
     - Так вот, энтот самый поганец, самолично Федьку Лопухина
и Митьку Погорельца в полон брал. И комиссарам сдал на растерзание.
     - О, как! Лютой будет нечаевская месть! Ох, лютой...

     Медленно возвращалось к Юшке сознание. Как патока тягучая...
     «Лес вокруг. Сосняк с осиновым подлеском. Такого рядом нет. Видать, далеко увезли, кровопийцы... Костры... Землянки... Знать,
в самое логово уволокли... Утро? ...Вечер? Не понять... Небо тучами затянуто... Эх, загниёт сено в Вороньей балке, почём зря... А коней-то, коней! ...Немалое войско собрал Нечай... Силы копит... Сколько же я был в беспамятстве? А? ...Лучше не спрашивать... Вот, и смерть моя... На подходе... Попить бы...»
     Юшка облизнул потрескавшиеся губы, закрыл глаза и прислушался.

     - Нынче прибыло нашего полку...
     - Много ли?
     - Человек тридцать. Из бывших, царских.
     - Кто такие?
     - Молодняк в основном. Юнкера, гутарят. Их «красные» на расстрел вели, в Тамбовке. Наш разъезд на них и наткнулся. Схоронились в лесу, выждали... А как арестантов вдоль яра выстроили, так и ударили наши в спину. Да трое красноармейцев,
в штаны наложив, на нашу сторону переметнулись. Скулили, что насилком их в армию загнали. Ничего, Нечай разберётся!
     А наши – молодцы! С хорошей добычей вернулись, соколы!
     - Много ли достатка, с «красных»? Вши да «Интернационал»!
     - Э-э-э! Зря не калякай! Две тачанки с «Максимками» да «мосинок» двенадцать! Патронов в достатке! Да восемь лошадей! Плохо ли?
     - Да-а-а... Хороша добыча! А юнкера энти... За нас воевать будут ли?
     - А куда денутся! Они и «красным» и «белым» враги, теперича... Своя-то шкурка дороже! Жить всем охота!
     - Да, уж...

     «...Как же теперь Глашенька моя, ненаглядная? ...Сызнова осиротеют детки. ...А, Ваньша-то, Ваньша... Убили, ироды! Убили! Дитя не пожалели! ...Эх! ...Только к ночи в селе сбаламутятся искать... Пока доберутся до Вороньей балки... Пока сыщут...
Горе-горюшко!»

     - Эй! Юшка! – кто-то толкнул его в ногу, - Зенки-то, разлупи! Накось, испей воды!
     - Кто ты, до-о-брый че-е-ловек?
     - Не признал? Федька я! Лопухин! Дай-ка, харю умою!
Весь в крови!
     - Тебя ж, того...
     - Не того! Ты пей! Пей! Сбёг я!
     - Ишь ты! Как же э-э-то?
     - Долго нас мучили. Всё дознавались, в каком лесу Нечай прячется. Били-колотили. Мне, вон, рёбра сломали. Я плакал
всё время, потому и пожалели. А Митька всё огрызался. Измордовали его так, что он на кусок мяса походил.
Обещались наутро расстрелять...
     - Ну...
     - Не «нукай», не запряг! Ну, вот... А когда темно стало,
Фирька пришла.
     - Ба-а-шкирка, что ли?
     - Она самая! Пирогов комиссарам принесла да браги. Вилась перед ними ящеркой, да ржала, как лошадь, внимание отвлекая.
     - З-з-ачем?
     - Как это? Да, Фирька энта, у Нечая  – «глаза и уши»!
Случись что, Фирька – в лес! Все думают, что она травы да
грибы собирает, а она в нужном месте записочку оставляет. Дескать, так и так... Дозоры там и там... Красные в селе.
     - Она ж, не-е-егра-мотная!
     - Тише ты! Это всем она - дура дурой! А поглядеть –
«шпиён», почище заграничного!
     - Как ты с-с-бёг-то?
     - Как напились комиссары, так она мне руки-ноги и отчалила.
А Митька не смог! Нога прострелена, кости переломаны. Утёк я
в лес, тут меня дозор и подобрал.
     - До с-с-ела далеко?
     - Вёрст сорок! Не меньше.
     - Пг-р-опал я, Ф-ф-едька...
     - Накось, хлебушка пожуй. Мабуть, в последний раз...

     Тяжело вздохнув, Федька стал отщипывать от краюхи небольшие кусочки и совать Юшке в рот. Подвинувшись поближе, Федька зашептал:

     - Слухай сюда! Ты меня пожалел, божий человек, и я тебя пожалею...
     - О-о-тпустишь?
     - Нет! Не сумею. Отпустил бы, да... Поведут тебя к Нечаю
на допрос – винись да помалкивай. Не перечь ему, в глаза не гляди. Шибко он энтого не любит. Плачь да скули, милости проси. Воевать за него обещайся. Может, простит...
     - В лю-ю-дей с-с-трелять – грех...
     - Знаю! Обещайся! Жизнь свою спасёшь! Сродники у тебя есть?
     - Жена. И шестеро... Теперь пятеро... Ребятишек малых...
     - Вот! И их сбережёшь! Заберёшь в лес. Баба будет харчи варить, а дети – по хозяйству. Нечай говорит, что «красных» всеравно побьют. Весь мир супротив них обратился. За то, что Бога отринули, за то, что порядки вековые нарушили. И царя, помазанника Божьего, прогнали и в ссылку упекли.
     - Сам-то... Ве-е-руешь?
     - А, как же? – поозиравшись вокруг, Федька перекрестился, - Нечай-то, крестов носить не велит. Серчает шибко. Так я свой
за подкладку сховал. Коли нет рядом глаз, держусь за него рукой,
и молюсь про себя. Ты кушай, кушай... На, водички. Пей, несчастный. Будешь виниться?
     - На всё во-о-ля Бо-о-жья...
     - Пособить ли, чем ещё?
     - М-м-олись за меня, Ф-ф-едька! М-м-олись за с-с-корую мою
с-с-мерть. Чтобы, не му-у-у-чаясь, к Го-о-споду отойти...

                Глава 24.

     Ночевал Юшка под сосной.  Никто более к нему не подходил,
не тревожил. А куда он денется, связанный? Попросился «до ветру», да только посмеялись над ним.
     В ночь пошёл дождь. Сначала робкие капли постукивали по листьям. С жадностью ловил их Юшка иссохшими губами.
Разве напьёшься?
Заворчало небо, зарокотало... Словно огромный медведь
ворочался где-то наверху, потревоженный духом человечьим. Порывистый ветер сорвал с веток гирлянды капель, осыпав арестанта благодатной влагой.
     Поднял небесный медведь лапу, взмахнул ею, раздирая
небеса страшным грохотом. Сверкнули очи его молнией, метнувшейся с запада на восток. Разверзлось небо ливнем.
     Через несколько минут Юшка уже сидел в луже, дрожа от холода. Бандиты разбежались по землянкам, оставив бессильно шипеть затухающие костры. Так и прошла ночь... Смутная, холодная, страшная... Свитая из холода, голода и обрывков сна...
     Сквозь полудрёму услышал он голоса приближающихся людей:

     - Вот, комедь-то, нынче будет! Люблю я глядеть, как Нечай допрашивает!
     - Ага! Только зыркнет, так и обделываются «краснозадые».
     - А, энтот, за кем послали... Он из «красных»?
     - Нет. Юродивый он. В прошлом годе прибился в Крестовоздвиженское. Тамошний поп пожалел его и пригрел. Мужик, вроде, ничего. Но «красным» помогал. Стало быть – враг!
     - А с чего его «Юшкой» кличут?
     - Да, он косоротый! Звать Ильёй, а он Юшкой себя зовёт.

     Подошли двое коренастых мужиков. Один разрезал путы
на юшкиных ногах и приказал:

     - Вставай, недомерок!
     - Гы-гы-гы-гы-гы-гы! – закатился второй, - Недоме-е-рок!
Вот, уморил! Да, он тебя на две башки выше! Гы-гы-гы!
Недоме-е-рок!
     - И чё?! У него рост, а у меня – револьвер!
     - Ты, ток, руки ему не развязывай! А то он нам хребты переломает. Гля, какие кулачищи!
     - Сам знаю! Вставай, Юшка! Вставай, дурень!
     - Не мо-о-гу... З-з-атёк весь...
     - Вставай, вставай! Нечай ждать не будет!
     - А что... С-с-мерть то-о-ропить-то?

     Юшка еле-еле поднялся с земли. Рук и ног не чувствовал,
будто не было их вовсе. Побежала кровушка по затёкшим
телесам, понесла по жилам колючки-болючки.
     Всю дорогу насмехались над ним конвоиры. То ножку подставят, то хворостиной похлёстывают. Повиснут оба
на концах жерди, и приходится Юшке тащить их, спотыкаясь
и падая.

                *     *     *

     Подвели, к отгороженному частоколом, двору с тесовыми воротами. Задней стеной двор в обрыв упирается, на котором видны два пулемёта. По углам – вышки. Тоже с пулемётами. Хорошо охраняют бандиты своего атамана!
     Открылись ворота, и увидел Юшка домик небольшой слева. Справный такой, крепкий. Слева домик помене, видать, баня.
А под самым обрывом – крепкий навес, крытый сосновой корой.
На столбах черепа коровьи и человеческие. Перед навесом
ещё два пулемёта ощетинились. Рядом стражники с винтовками.
     А под самим навесом, на коврах, восседает грозный атаман Нечай, укрытый дорогой бобровой шубой. Сидит, мясо уплетает. Всем своим видом показывает власть и могущество.
     «Точно – калмык!», - подумал Юшка, разглядывая толстяка, - «Глазки узенькие. Из-за щёк еле-еле видно. А ест, как свинья.
Вся морда и руки жирные. Соплями шмыгает. Тьфу!»
     Рвёт Нечай мясо с костей зубами, да на арестанта поглядывает. А Юшка ему прямо в глаза глядит. Ест атаман, а Юшка слюну голодную во рту гоняет да сглатывает. Молчит калмык, сопит злобно, да и Юшка разговоры заводить не торопится.
Не боится он его! И всё тут!

     - Знаешь меня?
     - На-а-слышан.
     - Отвечай! Кто я?
     - Б-б-андит и кг-ровопийца.
     - Че-е-го?! А, ну, врежьте ему!

     Охранники стали нещадно колотить Юшку по телу, выбивая дыхание из лёгких. А как упал он, сапожищами топтать. Лишь бы хозяину угодить!

     - Хватит! Хватит! Забьёте! Слишком быстро сдохнет!

     Поддёрнули Юшку за жердь, на колени поставили.
Сплёвывает он кровь, да на мучителя своего поглядывает.
Глаза в глаза.

     - Повторяй, сучий потрох!  Нечай! Вольный атаман! Ну!
     - Б-б-андит и кг-рово...

     Снова посыпались удары. Втаптывали бандиты Юшку в грязь, стараясь выбить из него слёзы и стенания. Атаман орал что-то,
не по-русски, стучал кулаками по помосту.
     Молчал мужик, сжав зубы. Терпел побоище беззаконное.
Не на того напали!

     - Так, значит! Не хочешь по хорошему? Это ты – Юшка Христос?
     - Ю-ю-шка – я. А Хрии-и-стос на не-е-бесах, с О-о-тцом
Сво-о-им.
     - Ты что? Поп?
     - Че-е-ловек пг-ростой...
     - А чего проповедуешь? А? Какой масти? Красной
или белой? Отвечай!!!
     - Кг-рестьянской... Да с-с-ки-та-альческой...
     - Из блаженных что ли?
     - Нет. Бо-о-г разумом не о-о-бделил. Только мо-орда
ко-о-рява, да рот гу-угнив.
     - Не боишься меня?
     - Че-е-го тебя бо-о-яться? Ты ведь... не Бог...
     - Ещё раз про Бога тявкнешь – вырву язык!!!
     - Почто Его не лю-ю-бишь?
     - А что, он баба, чтобы его любить? – закатился атаман противным хохотом. Закашлялся. Покраснела его рожа, вытаращились глаза. Хватал он воздух разинутым ртом,
покуда стражники его не выбили через спину кусочек
застрявшего мяса.

     - Ма-а-ла кроха, а тебя, бо-о-рова, чуть на тот с-с-вет не отправила, - усмехнулся Юшка, - А Го-о-сподь не по-о-зволил...
С-с-охг-ранил тебе ж-ж-изнь. Но не на-а-долго. Будет и те-е-бе
с-с-корый суд!
     - Твою мать!!!  - взбесился Нечай, - Удавлю гадину!

     Скатился он колобком с помоста, подкатился к Юшке.
Ухватил жирной рукой за кадык, и стал душить,
приговаривая:

     - Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Молись, сучий потрох, чтобы сдохнуть скорее! Только я тебе не дам умереть просто так! Все увидят смерть твою лютую! Как у вас говорят? На миру и смерть красна? Вот и покраснеешь! На глазах у всех покраснеешь, тварь!
     - На всё во-о-ля Его... – прохрипел Юшка, получив новую зуботычину от атамана.
     - Спалю! Спалю твоё село! Камня на камне не оставлю!
Всем башки поотрезаю, и в одну кучу сложу! Будете знать,
кто такой Нечай!
     - Не вы-ы-йдет...
     - Почему это?
     - В селе бо-о-о-льшой отряд с-с-тоит. Да и люди...
С-с-упротив тебя по-о-йдут. Р-ружьев не х-хватит, на вилы
в-в-зденут... Как ты! Де-е-тей не-е-винных! По-о-мнишь?
     - На вилы?! Вот и увидишь ты своих приёмышей на вилах!
Всех пятерых! А лярве твоей брюхатой, самолично буду кишки
на руку наматывать! Ублюдка твоего, нерождённого,
сварю и съем! Не побрезгую!!! Понял?
     - Бог не по-о-зволит! Лю-ю-ди не по-о-зволят! Бо-о-льшевики
не по-о-зволят!
     - Э-э-э-э! Плохо ты Нечая знаешь! Думаешь, я на большевиков
в лоб пойду?! Нечай хитрый! Выманю «краснозадых» из села, как собак легавых. Никто! Никто не помешает! Понял ты? Никто!!!
Я здесь – царь и бог!!!

     Побагровел атаман от злости, задыхаться стал от желчи чёрной, которая у него вместо души была. Взобрался на помост, уселся. Выпил стакан водки и приказал охранникам:

     - Убрать эту падаль! Каждую четверть часа – шомполом по спине! Да так, чтобы шкура лопнула! И солью! Солью раны засыпать! Сдохнуть не дайте! Он мне живой нужен! Или полуживой!

     Выволокли бандиты Юшку из атамановой крепости, привязали
к осине. Вот и первый шомпол... Вот и дикая боль... Неутихающая... Крепко посоленная...
    
     Тяжкий, долгий и мучительный день ожидал Юшку. Бесконечный...
     «Бог терпел, и нам велел! Разве это муки, по сравнению со страстями Христовыми? Баловство одно. Стерплю!
Непременно стерплю! – думал Юшка в ожидании следующего удара.

                *     *     *

     Раненной птицей металась дома Глафира. Рвалось её сердечко
на части, чувствуя недоброе. Комом в горле застревали вопли сердечные. Рвались наружу:

     «Ушёл, не сказав ничего. Как сгинул. И Ваньши нет!
Куда делся, паразит? Боженька! Боженька! Боженька!
Царица Небесная! По-мо-ги-те!!! Только бы... А случилось! Случилось! Не обманешь сердце материнское! Беда!
Ой, беда! Горе горькое!
     За помощью надо бежать! За помощью! К большевикам!
К Топильскому! Не откажет мне! Не откажет! Столько добра
Илья для них сделал!
     Ванька! Где же Ванька? Выпорю, гадёныша! Пусть только явится!»

     Наскоро одевшись, не побежала, а полетела Глафира
к пристани. Летела, задыхаясь. На ходу расспрашивала у встречных-поперечных, да те только пожимали плечами.
     Ворвалась в амбар, оттолкнув часовых, закричала:

     - Гражданин-товарищ Топильский! Беда!
     - Что такое? – уполномоченный вскочил с кровати,
отбросив газету в сторону, - Что случилось?  - Да не голоси ты! Говори толком!
     - Илья... Илья мой! И Ванька! Пропали они! Пропали!
Ой, беда-а-а-а....
     - Они же в Воронью балку поехали. Сено косить.
     - Беда-а-а, това-а-арищ, бе-е-да-а-а! Сердцем чую!
Искать надобно! Спаса-а-а-ть!
     - От кого спасать?! Нечая рядом нет! От волков что ли?
Так у мужиков оружие с собой! Успокойся, Глашка,
успокойся! Разродишься ещё здесь!
     - Ой, не могу! Ой, смерть к ним пришла! Сердцем чую! – голосила Глафира, вцепившись в растрепавшиеся волосы, - Подымай! Подымай солдат! Христом Богом тебя прошу!
     - Ты рехнулась, баба! – заорал Топильский, - Куда,
на ночь глядя? Куда?
     - В Воронью балку!
     - Успокойся, тебе говорят! Глянь, темень какая! Утром!
Утром отправлю разъезд! Тридцать бойцов отправлю! Сыщут мужиков!
     - Утром?! Да ты сам с ума сошёл! До утра ждать? Тогда...
Тогда я сама пойду!!!

     Глафира поднялась с пола. Остекленевшим взглядом уставилась на Топильского, и что-то неслышно шептала. Уполномоченный удержал её за плечи и тихо сказал, стараясь успокоить:

     - Глафира! Глафира! Послушай меня. Послушай! Дети же
у тебя дома. Иди к детям. К детям! Утром всё решим.
Обещаю тебе! Верну я мужика твоего! Верну! Ну, ступай!
     Эй! – крикнул Топильский часовым, - Кто свободен?
 Проводите её домой, и охраняйте до утра!

     Двое красноармейцев вызвались сопровождать женщину. Осторожно свели её с крыльца, поддерживая под руки. А она всё бормотала: «К детям... К детям... К детям...»
     Топильский закурил. Затянулся несколько раз, выдохнул густые клубы дыма, и промолвил сам себе: «Никак, Нечай опять объявился...»

                Глава 25

     Всю ночь Глафира молилась. Не вставала с колен. Выла тихонько и молилась...
     Детишки испуганно таращились на мать с полатей, боясь спросить что-либо, покуда сон не сморил их.
     Как только забрезжила в окне тоненькая алая полоска
рассвета, обессиленная женщина села за стол. Уронила
голову в ладони и задремала.
     Вырвали её из небытия крики у крыльца. Что-то
бубнили красноармейцы, резал утренний воздух женский
крик. Грохот в сенях. Скрип двери.

     - Да, пустите вы, окаянные! Дело у меня важное
до Глафиры! Бегите Топильского будить! Всех будите!

     Затуманенными очами увидела Глафира Анну, влетевшую
в избу, как фурия. Она вырывалась из рук часовых, колотила
по их плечам маленькими кулачками.

     - Глаша!!! Вставай, Глаша! Собирай! Собирай детей!
И сама собирайся! Юшка твой в плену у Нечая! А он,
нехристь, готовит набег на село!
     - Как...? Как это...?
     - Давай! Давай! Скорее!
     - Да, как же так? Откуда знаешь?
     - Из соседнего хутора худая весть! Видели люди, как
Фирька-сучка, в лесу с чужим мужиком балакала. А он –
бандит бандитом! Всё выспрашивал у Фирьки, как
к твоему дому подобраться. И сказал, что смерть тебе
будет лютая, и деткам твоим!
     - Господи! Что делать-то?!
     - Собирай самую малость, бери нашу лодку и переправляйся через Волгу. Там сторожка есть неприметная. Знаешь? Там и сховайтесь!
     - Знаю, знаю... А Илья?! А Ванька?!
     - О себе думай! О детях думай! Беги, Глаша, беги!
Я к большевикам...

     Анна метнулась из двери, что-то выкрикивая часовым.
Глафира спешно взялась поднимать детей и собирать всё,
что под руку попадёт. Несколько караваев хлеба, шмат
сала, кружки, ложки увязала прямо в скатерть.
Дрожащими руками напихала в мешок кое-какую одежонку.
     Дети собирались, помогая друг другу, и никак не могли
понять спросонья, что творится вокруг.
     Вышли на улицу. Глафира закрыла двери на замок
и положила ключ под крыльцо. «Авось, вернутся Илья
да Ванька», - мелькнула мысль. ...И бегом, на берег!
    
     Надрывно скрипели уключины. Словно плакали вместе
с солдаткой, провожая краткое счастье. Уносила лодка её
и детей подальше от беды. Ветер торопил, подталкивал,
оберегая семью. Туман укрывал их, как деву Марию и
Иосифа, в Египет бегущих от Ирода...

                *     *     *

     Страшный, коварный план задумал атаман Нечай! Слишком зол он был на жителей уездных, не принимавших его волю, не почитающих его за власть. Много ненависти накопилось у него
к большевикам, которые не давали ему спуску с самой весны. Гоняли его, как волка бешеного, по окрестным лесам.
     В самый неурочный час, перед зарёй, когда человек уже
не в силах бороться со сном, заполыхали соседние хутора.
Высоко-высоко в небо метнулись «красные петухи»,
 заметались, закричали безголосо, разрывая ночное небо
искрами да сполохами.

     У пристани царил переполох. Красноармейцы выскакивали
из амбара, одеваясь на ходу. Второпях хватали оружие
и седлали лошадей. Крики, шум, брань... Выстрелы
в воздух...
     Два отряда были направлены на помощь хуторянам.
Успеют ли? До одного хутора пять вёрст, до другого –
семь! Нещадно хлестали седоки лошадей, вгоняя их
в «мыло». Неслась конница на помощь. Пылили тачанки,
взрывая грохотом растревоженное утро.

     У амбара, среди солдат и лошадей, металась Анна.
Хватала за рукава, бросалась в ноги, орала охрипшим
голосом, да мало кто её слушал:

     - Лю-ю-ю-ди! Лю-ю-ди добры-я-я-я! Нечай сюды!
Сюды идёт! Хутора для обману запалил! Лю-ю-ди!
Оборонять село надоть! Да, куды вы? Куды-ы-ы?

     Со склона холма, прилегающего к селу с запада,
появилась волна факелов. Около тридцати, или
более того. Огненным змеем неслись они к околице,
приближаясь всё ближе и ближе. Занялись, заполыхали
стожки прошлогоднего сена в крайних избах.
Сыпанули искры в просыпающееся небо.
Огненными точками, со свистом, гиканьем и выстрелами, появлялись новые очаги пожаров.
     Оставшиеся красноармейцы бросились навстречу беде. Выстрелы, выстрелы, выстрелы...
     Вдруг, факельный змей отхлынул от села. Так же быстро,
как и появился, торопился спрятаться в том же лесу,
который и породил его. Вслед ему лаяли красноармейские «Максимы».
     Разделив красный отряд на три части, Нечай ударил
основными силами с севера и юга, вдоль Волги, заходя
в тыл, рассеянным на открытом месте, защитникам села.

     Ярче солнца освещали улицы новые и новые пожары.
Метались разбуженные селяне по улицам, попадая под перекрёстный огонь. Бабы с детьми прорывались
к волжскому берегу в надежде укрыться в зарослях ивняка.
А то и на лодке убежать от надвигающегося ужаса.
Отстреливались мужики, защищая свои дворы и семьи.
Но силы были явно неравны...
     Казалось, Ад разверз свои пучины и вырвался наружу,
поглощая жизни и души человеческие... Стонала под
копытами земля... Голосило небо, раздираемое выстрелами
и воплями... Корчились облака, обжигаемые пожарищами...

                *     *     *

     Оставшихся в живых, бандиты гнали как скот на бойню, заставляя собирать и тащить с собой убитых и раненых. Тех,
кто посмел перечить или падал, пластали шашками да
забивали прикладами. Вода в лужах сделалась красной
от человеческой крови... Животный страх сковывал волю
людей, делая их бессильными и послушными... Сама Смерть
шла впереди, предвкушая великий пир и бесчеловечную,
кровавую вакханалию...

     Наступающий день сжался от боли, вглядываясь в творящееся беззаконие...
     Собирали людей, сбивали в бессловесное стадо, на холме, вблизи церковных стен. Трупы сволакивали в общую кучу
вблизи погоста. Толпа была окружена ощетинившимися
штыками бандитов. Один шаг, и – смерть! Борзо развернулись вблизи четыре тачанки, направив на людей чёрные зрачки пулемётных стволов.

          Подкатила ещё одна тачанка, за которой тянулась вереница телег. Спустился с неё на окровавленную землю сам Нечай.
Не видели его люди раньше. Только слухами и питалась людская молва. Думали, чудище невиданное...
     Оказалось – человекоподобное существо... Жирное, на двух кривых ножках... Вот такой он, вершитель человеческих судеб...

     Подозвав к себе охранников, Нечай дал несколько распоряжений. Бросились бандиты исполнять волю его
страшную. Рубили головы убиенным крестовоздвиженцам...
Да бросали их к остаткам церковного крыльца.
Там их подхватывали другие и складывали в страшную кучу.
     Взвыла толпа крестьянская, колыхнулась в сторону
судилища ужасного. Но выстрелы остановили этот порыв. Отхлынула назад, оставляя лежать на земле новые жертвы.

     Двое бандитов приволокли, и бросили к ногам атамана
Анну.
     Врезали прикладом между лопаток, для острастки. Охнула баба, и осела мешком...

     - Эта, что-ли, Христова жена?! А выводок её где?! –
рявкнул Нечай.
     - Нет, атаман! Сбёгла она. Вместе с дитями! –
виновато оправдывались мужики, - Вот! Энта тварюга
её предупредила! Но, мы найдём! Найдём!
     - Та-а-а-к! Приказ не выполнен! А за невыполнение... –
атаман вынул из кобуры «маузер», и пристрелил
ослушавшихся, - Всем! Всем урок будет!
     Затем медленно вынул шашку из ножен.
     Полюбовался булатным клинком, взмахнул, и... покатилась аннушкина головушка по сырой траве.

     С телег сгружали новые и новые трупы. Отсекали головы, складывая их в кучу, которая росла на глазах, а тела бросали
рядом. Утробный вой оглашал небо с каждым взмахом шашек. Падали люди без чувств, взирая на реки крови.
     Одну из телег, покрытую широкой рогожей, подогнали
поближе. Из толпы вырвали двух мужиков и велели копать яму. Неширокую, в пояс глубиной.
     Для чего? Для кого? Что ещё задумал кровожадный атаман?!

     Одним вздохом охнули люди, когда Нечай самолично
стянул рогожу с телеги. Трое бандитов сняли с телеги столб,
около четырёх метров длиной. Двое других стащили наземь толстую тесину, к которой за руки был привязан окровавленный Юшка.

     - А, вот, и главный подарочек! Вот он, ваш Юшка!!!
Вот он, ваш Христос!!! 

     Волокли бандиты Юшку по земле. Видели люди спину его, исполосованную шомполами... Падали на колени, и молились, вздымая руки к небу...

     - Я вам покажу!!! Я вам покажу, кто здесь царь и бог!
Я – царь! Я – бог! – орал Нечай, переходя на истошный
 визг, - Понятно вам, твари?! Понятно?! Я – царь! Я – бог!
А вашего уродливого бога я распну!!! В назидание всем
распну!!! Не сметь! Не сметь снимать его с креста, покуда
кости сами не ссыплются...
     А я погляжу... Погляжу-у-у-у... Погляжу, как ваш Бог
меня накажет! Вот тебе! Вот тебе! Во-о-о-т!!! – вскинул Нечай вверх руки с кукишами, и подпрыгивал, словно хотел, и впрямь,
до неба достать.

     Уронили бандиты Юшку спиной на столб. Охнул он,
очнувшись, застонал... Отвели голову в сторону, и стали
прибивать перекладину к столбу огромными, коваными
гвоздями. Подбежал Федька, пряча глаза, подал небольшой
лист железа, на котором жёлтой краской было выведено:
«ЮШКА ХРИСТОС СОБАЧИЙ СЫН»
     Приколотили железо поверх головы. Натянули
на голову юшкину терновый венец.

     - Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!!!  А-а-а-а-а-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!!!!  -
взвыл Юшка, когда в руки и ноги его впились гвозди.
     «Бах! Бах! Бах! Бах! Бах!» - отзывались тяжёлые молотки, вгоняя огромные гвозди в древесину, сквозь плоть
человеческую...

       - А-а-а-а-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!!!! Го-о-о-о-спо-о-о-ди-и-и-и!!!
Пг-ро-о-сти им!!! Ибо не ве-е-едают, что творя-я-я-я-т.....

     Медленно... Медленно воздымался крест над людскими головами... Поднимался мученик, не стеная, не прося пощады... Молча... Ни капли терпения, ни капли веры своей не отдавая
на поругание врагу...

     Хохотал Нечай хохотом нечеловеческим, толкал стоящих
 рядом, дабы подержали бесовское его веселье. Кривились
бандиты в улыбках, да... только в глазах их отражался страх... Библейский страх... Что-то... Что-то ещё... Что-то ещё должно
было произойти!!!

     Оглушающий раскат грома расколол воздух над головами людей. Затем второй! Третий!  Ноющим гулом отозвались эти раскаты в церковных колоколах, лежащих на земле:
«У-у-у-у-у-н-н-нннн!!!»
     Ветер! Страшный ветер рванул по макушкам деревьев,
срывая листву и ломая ветки.
     Хлестануло разверзшееся небо по земле, по людям,
по обозу невиданным ливнем!

     - Лю-ю-ю-ди! Что же мы наделали, лю-ю-ю-ди?!
Лю-ю-ди-и-и-и.....
               
                *     *     *

     - Смотрите! Смотрите! Смотрите туда! – вскрикнул кто-то.
     То ли от страха показалось... То ли дождь проливной вызвал это видение...

     Вдалеке... Освещаемый пламенем гаснущего пожарища, удалялся от страшного места...
     ... ребёнок...
     Маленький...
     Голенький...
     То ли по земле ступал...
     То ли по воздуху плыл...

     Это...
     Душа юшкина...
     Уходила из мира людей...
     К Отцу Небесному...
               
                Эпилог

     Тонкий луч солнца прорезал грозовые тучи и осветил крест.
Луч надежды...
     Белая птица, хлопая крыльями, бросилась в просвет.
Слишком страшно, слишком неуютно было ей здесь.
     Улетел Юшка... Покинул нас... Навсегда...

     Не слышали, не видели люди, зачарованные видением,
как исчезло адово племя Нечая.
     Будто не было их вовсе...

     У подножия креста сидел Ангел...
     Сидел, раскачиваясь, и плакал тихонечко...
     Сидел, и...
     ...седел...
     Узнали люди в том Ангеле Глафиру.
     Когда она успела переправиться с того берега?
     Видела ли страшную смерть возлюбленного своего, богоданного?
     Не осмеливались люди подойти ближе.
     Не решались сказать ей слова утешения.
     Как?! Скажите, как?! Какие подобрать слова?!
     Как выдохнуть из себя покаянные стоны?!

     Ангелы малые появились рядышком – детушки-сиротиночки... Казалось людям, что сама Богородица с учениками оплакивает Сына...

     - Лю-ю-ю-ди-и-и! Что же мы на-де-ла-ли, лю-ю-ю-ди-и-и-и!!!

                *     *     *

     К читателю:

     Стоит ли далее описывать события того страшного дня и горе, кровавой рекой нахлынувшее в Крестовоздвиженское?
     Стоит ли пытаться подбирать слова, чтобы выразить ими слёзы и вопли? Нет таких слов в нашем языке! Нет...!!! Только сердце неравнодушное может осознать всё это и высказать...

     Вы спросите меня: «Почему ты не погиб в этой резне?!
Почему живописуешь эти события?! Кто дал тебе на это право?!»
     Искать виноватого среди невиновных – тоже у нас в крови...
Не в оправдание себе, скажу... Выскочил я на улицу, дабы
оказать хоть какую-то помощь и участие. Но был сбит лошадью,
и кубарем укатился в заросли крапивы, где провалялся в беспамятстве неизвестное время...
     Бог спас?! ...Только Ему одному известно... Только Ему...

     Измотанный и изрядно поредевший отряд Топильского
вернулся в село после полудня. Считали потери, примерялись к нанесённому ущербу.
     После жутких похорон прибыла губернская комиссия.
Всё осмотрели, подсчитали, обещали оказать посильную помощь.

     Юшку схоронили на холме, упросив, умолив большевистское начальство не убирать крест. Только надпись позорную с креста отодрали...
     Кто-то из проверяющих вымолвил тогда, невпопад: «Развели
тут Голгофы!»

     Так и закрепилось за этим безымянным холмом название – ГОЛГОФА.......
.
     Будут ли потомки помнить? Или сотрётся это из памяти людской? Трудно сказать...

     Новые труды навалились в то лето на односельчан.
     Десятки изб сгорели дотла. От школы моей остался только фундамент. Всем миром восстанавливали! Трудились даже
ночью, при свете костров, сменяя друг друга. Трудились скоро
и споро, чтобы к холодам не было в селе ни одной семьи
без крова и поддержки.
     Делились люди с погорельцами да осиротевшими
семьями последним. А как иначе? Не было на Руси такого
обычая - хлеб есть втихаря!

     Ближе к осени прилетела в село весть: разбили Нечая!
Нет его больше! Обозлённые мужики выловили его
на болотах и устроили антихристу «размычку».
     Как?
Согнули верёвками две добрые берёзы, привязали Нечая за ноги
и отпустили...
     Собаке – собачья смерть!!!

                *     *     *

     На Покров, с поздравлениями, заглянул ко мне друг разлюбезный – фельдшер Иван Трофимович. Как обычно,
за чаем мы много говорили о жизни в селе и стране.
Вдруг, он предложил:

     - Александр Николаевич! Батенька! А почему бы вам
не написать про Юшку?
     - Помилуйте, Иван Трофимович! Какой из меня писатель?
Да, и кому это надобно?
     - А вы напишите... Непременно напишите! Вижу, мучает вас многое. Так и выплеснете на бумагу всё накопленное.
А она, как известно, всё стерпит. – усмехнулся друг.
     - Даже не знаю...
     - Кому это надо? – продолжал Иван Трофимович, - Всем надо! Всем! Юшка наш – уникальный экземпляр рода человеческого!
     - Да, мало ли таких Юшек по Руси? В каждом селе – свой Юшка, - возразил я.
     - Может, и так... Может, и так... Но, наш Юшка – особенный!
Мы привыкли прятать под одежду, закутывать в происхождение, обременять выдуманными запретами самое ценное, что у нас есть... Нашу душу... А у Юшки она была, как на ладони. Открытая и беззащитная. И всем бы хватило в ней места, коли захотели бы люди в ней поместиться...
     - А, читать-то, кто будет? Не до этого сейчас людям. Революция...
     - Сейчас не прочитают – потомки оценят. Юшка не просто человек, а Человечище! В нём, как в зеркале, отразилось
наше смутное время. И каждый из нас, заглянув в это
 зеркало, может увидеть, сколько ненужного, наносного
и вычурного в нас есть. Мы, как скоморохи, рядимся
в свои предрассудки, забывая о том, что мы люди...
Прежде всего, люди... Нагими рождённые, и нагими
уходящие в мир иной...
     Так что... Пишите, батенька, пишите! Считайте,
что это ваш долг перед замечательным человеком...

     Долго я мучался, ломая перья... Сомневался, рвал
и комкал исчерченные листочки... Переписывал заново,
надеясь, что этот вариант будет самым лучшим. Снова рвал,
снова переписывал...

     К Рождеству 1921 года я прочёл окончательный вариант
Ивану Трофимовичу. Он долго ходил по комнате,
напряжённо думая. Затем обнял меня и сказал: «Молодец!
Более ничего не скажу! Мо-ло-дец!»

                *     *     *

     Сретение Господне выдалось по-весеннему тёплым.
Солнце смеялось в бездонно-синем небе, лаская землю
первой оттепелью. Сосульки тянулись с крыш и весело
звенели каплями, ошарашивая воробьёв, которые
пытались купаться в маленьких лужицах, толкаясь
и переговариваясь на своём, воробьином языке.

     Глафира сидела на табурете, вынесенном из избы,
и смотрела на своих ребятишек, которые дружно разгребали
кучу привезённых дров, складывая их в добрую поленицу. 

     «Муравьишки, да и только!» - умилялась женщина,
поглаживая изрядно выросший живот. Вдруг, охнула...
Замерла, чувствуя, как толкается дитяти, напоминая о себе:

     - Тише, Ильюшенька, тише... Что же ты мамке больно
делаешь? Ишь, как ножку-то выпираешь... Вот она... Вот она...
Ма-а-а-хонькая... А это что? Кулачок? Не грозись! Не грозись!
Рановато тебе... На волю-то... Погодь, родимый, погодь...
То-то бы, папка порадовался...

     ...Жизнь продолжается!!!

(25 декабря 2013 г. 17.00.)