Мой Сталин

На снимке - "В Артеке". Юлия - крайняя справа.
Из двухтомника "Дверь в потолке"("Страницы Юлии")

*   *   *

  Я всё более ощущала, что с вождём меня связывают некие особые таинственные отношения.
  Вот уже полвека молилась за него перед сном, как когда-то научила бабушка Ира – за папу, за маму, за друзей и родных.
   И, конечно же, за товарища Сталина.
   Прежде - о здравии, потом - об упокоении.
   И записки поминальные регулярно подавала за “Иосифа”. И никакие политические перемены и катаклизмы не могли изменить моего отношения к “Великому и Ужасному”.

   Не потому, что не верила в его “злодеяния” (хотя, признаться, часто и не верила).   
   Просто не считала себя вправе судить и оценивать ту мистическую глыбину, которой для меня всегда казался “отец народов”.
   Таинственно-огромное и потустороннее. Потому и обычные мерки здесь не годятся, вот и всё.
   “Не человек – деянье. Поступок ростом в шар земной”, – написал о нём Пастернак.

    Однако в конце восьмидесятых стало происходить нечто странное.

    Статьи, документы, мемуары, книги о вожде – чаще оскорбительно-негативные, иногда просто наглое враньё и поношения, стали меня буквально преследовать – из самых разных и неожиданных источников.

    Собирала, вырезала, выписывала, конспектировала...Но их становилось всё больше – и материалов, и моих размышлений “по поводу”, тянущих иногда на газетный подвал.

   Но где можно было опубликовать такой “подвал” в девяностые?
Факты и размышления накапливались, взывая к справедливости.
В конце концов, я немного успокоилась, приняв решение написать книгу о вожде, как только издам “Дремучие Двери” - роман был уже совсем близок к завершению.

   Не тут-то было.

   Сталинская тема настолько овладела мною, потеснив даже тему религиозную, не говоря уж о личной истории героини, что я поняла – неспроста.

   Среди сплошной хулы и проклятий нашлось лишь несколько “добрых” мнений, включая рыбинские брошюрки, хорошую документальную книгу М.П. Лобанова, парочку иностранных изданий.
   И всё.
А на дворе время, когда за одно лишь положительное упоминание о вожде можно было навлечь на себя такую “гончих стаю”, что костей не соберёшь.
   И ни в какое издательство с этим не сунешься.
   Но я не могла да и не хотела бороться с наваждением.

   Опять это “должна”!
   Даже почерки - мой и моего великого подзащитного стали похожи – только мой в женском варианте.
   Думала ли, гадала ли, что однажды придётся выступить адвокатом “самого мудрого, родного и любимого” из детства?
Сражаться не столько с фактами, сколько с их трактовкой.
Большое видится на расстоянии...
    С этого неземного “расстояния” и был мне показан милостью Божьей исторический и духовный смысл тридцатилетнего явления миру Иосифа Грозного.
    Когда великая жизнь “недоучившегося семинариста кавказской национальности” чудесным образом вплелась в духовные поиски и метания моей героини.

  Сказать, что я “заболела” сталинской темой, значит ничего не сказать.
К ней просто “вели все дороги”.
  Шла ли речь в романе о судьбе Иоанны и других персонажах, о трагическом крахе страны под властью “демонократии” (мой термин), об извечных наших: “Кто виноват”? и “Что делать?” - все стёжки-дорожки так или иначе приводили в кабинет Ближней дачи.

   К письменному столу, за которым писал, ссутулившись, старик с редеющими седыми волосами...
Выпавшие волоски и перхоть можно было различить на расстёгнутом воротничке старого френча, так близко я подходила.
Старик был в мягких подшитых валенках, от него исходил аромат тонкого дорогого табака (вся страна знала, что это “Герцеговина Флор”).

  Старик был очень одинок и никому не верил, хотя тысячи людей были готовы, не раздумывая, отдать за него жизнь.
Он слабел день ото дня и знал, что осталось немного.
Он ведал о моём присутствии – той, что молится за него уже полвека, так уж получилось.
  И каждый раз ждал меня, хоть и ничем этого не выдавал, продолжая быстро писать похожим на мой почерком.
   Он писал завещание.
   Мне не было дано его прочесть.
  Лишь вЕдение, что это отнюдь не просьба о моих дальнейших молитвах о себе...
Он не страшился Суда, хоть и шагали его сапоги к заветной цели по трупам, слезам и крови.
  Все его мысли были о ней, об этой самой Цели.
Он не называл её ни “светлым будущим”, ни “всемирной революцией”, ни “зарёй коммунизма” – он сам не смог бы чётко сформулировать её имя.
   Ну а я – тем более.
   Однако мы оба достоверно знали, что она есть - та, к которой он вёл народ, не щадя ни себя, ни других, пока не выдохся.
Пусть по крови и трупам, но именно туда, к ней.
  И просил “ту девочку”, полвека за него молившуюся, принять, как эстафету, выпадающее из старческой руки перо.
  Разумеется, не “планов громадьё” и не “размаха шаги саженьи” завещал он мне.

  Тогда что же, что?

  Иногда вождь являлся в моих думах в образе подростка-семинариста с известной фотографии. Гладко зачёсанные на косой пробор волосы, нежный детский рот и по контрасту пронзительно-жёсткий взгляд куда-то мимо, вдаль.
  Иногда - небритым ссыльным на топчане под волчьей дохой, вглядывающимся в туруханскую пургу за окном и в который раз замышляющим побег...

  “Мечта прекрасная, ещё неясная”...
  Мы оба знали, что она осуществима здесь, не земле, - единственно верная, хоть пока и недоступная определению.
  Может, именно о ней вождь просил меня в этих наваждениях-видениях.

  Вспоминались строчки Пастернака:

Я понял: всё живо, векам не пропасть,
И жизнь без наживы – завидная часть.
Спасибо, спасибо двум тысячам лет
В трудах без разгибов оставившим свет.

И вечным обвалом врываясь извне,
Великое в малом отдастся во мне.
И смех у завалин, и мысль от сохи,
И Ленин, и Сталин, и эти стихи.

  Но это - поэзия, опять ничего конкретного. Она не может быть завещанием человека точных и чётких формулировок.

  Однажды я вроде бы получила прямой ответ.
На этот раз вождь приснился мне. Вернее, его голос, который я услыхала из соседней комнаты, где шло то ли собрание, то ли митинг.
Люди спрашивали в отчаянии, перебивая друг друга, - как же им теперь жить?
Во внезапной мертвенной тишине медленно прозвучали его слова:

“Зачэм волам вытаскивать из грязи тэлегу, которая вэзёт их на бойню?”

  Ничего себе! Домашние и знакомые ахали, дивились моему сну.
Но я знала – это опять не главное, это не может быть завещанием.
  Тогда что же?

  И снова, не выдержав, нарушила запрет отца Владимира “гадать” на Библии.
Господи, прости меня и вразуми!
  Старинная бабушкина книга едва не выскользнула из рук, открывшись в самом конце Иоаннова “Откровения”:

  “И услышал я иной голос с неба, говорящий:
выйди от неё, народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах её и не подвергнуться язвам её; ибо грехи её дошли до неба и Бог воспомянул неправды её”.

  Именно эту четвёртую строку 18-й главы о Вавилонской блуднице прикрыл мой палец.
Только потом пойму в полной мере смысл сказанного.
  "Выйди от неё, народ мой!"
 То есть не соучаствуй, Не блуди...
  А тогда просто выпишу текст и обведу красным карандашом с намерением при случае внимательно перечитать “Апокалипсис”.

  Но странно – навязчивые сталинские сны и мысли после этого прекратились.


*   *  *

  "Сталин - больше, чем человек. Больше, чем историческое лицо. Больше, чем эпоха.
Он - космическое явление, появляющееся каждый раз в русском небе, когда встаёт необходимость показать миру, что есть и иной мир, иная история, "другие земля и небо". Есть Россия.

Россия - та мистическая земля, где среди великих рек и лесов, сотен языков и народов силится обнаружить себя иной способ жить, дышать, общаться с человеком и Богом, согласно великой заповеди и великой мечте - мечте о Рае.

Россия издревле беременна Раем. Тянется к нему, видит его в исторических снах. Раз в тысячу лет берётся его построить.

Сталин пришёл в начале кромешного века. Среди войн, революций, великой сатанинской лжи, великого бесовского обмана. На костях народов и на руинах царств, среди сожжённых библиотек и осквернённых храмов, когда в России вновь забрезжило Раем.
В утробе дрогнул и затрепетал дивный младенец. Сталин - акушер, посланный принять его роды.

Галактики и светила рождаются среди катастрофы Вселенной. Рай рождается среди катастрофы "ветхого мира". Сталин возник посреди катастрофы, освещённый её прожекторами. Реял над миром весь век, как огромная хоругвь в скрещении ртутных лучей.

Сталина не объяснить фактологией, событиями его личной жизни, перечнем партийных съездов. Числом репрессированных, "десятью сталинскими ударами" или "Большой Советской Энциклопедией".
Всё это - проекция Сталина в двумерную, умопознаваемую реальность.

Сталина поймёт мистик, способный подняться над двумерной реальностью, перенестись в область метафизики, где в страшном извечном сражении бьются два Ангела.
Два Витязя, два Коня, две Иконы и две Истории.

Сталин - там, на Красном Коне, на Красной Иконе, сражается с Тьмой.
Если земля во тьме, если она - в историческом мраке, то Сталин утверждает в ней "иноисторию". Он "не от мира сего".

В этот мистический мир русской "иноистории" можно проникнуть трижды, в разные моменты сталинской судьбы.
Когда Сталин без шапки, в волчьей шубе, заиндевелый, у деревянного Мавзолея стоял над Красным гробом.
Когда Сталин в военной шинели провожал в снегопаде полки, уходившие под Волоколамск и под Клин.
Когда Сталин в маршальском френче смотрел на штандарты Гитлера, шёлковым мусором застилавшие гранит Мавзолея.

В эти три мгновения ищущий разум и верящий дух способны подняться в сферы, где откроется истинный Сталин.

Он выдирал русский Рай из гнилого омерзительного бытия, как выдергивают из болота тонущего - за волосы.
Тот, кого спасают, кричит, захлёбывается, проклинает спасителя.
Там, где была зловонная топь, - там встал Университет. Как ангел, взлетел Гагарин.

Сегодня "Русский Рай" вновь погрузился в пучину. Там, где он был, остался липкий гнилой пузырь, скользкие черви, тухлое зловоние. В этой гнили носятся блестящие ядовитые жучки, водяные клопы и косматые водомерки. Карликовые "вожди", похожие на гнойные язвочки.

Но - прислушайтесь! Прижмите ухо к русскому, усыпанному пеплом континенту.
Далеко, ещё за пределами мира, чуть поскрипывают сапоги.
Всмотритесь в звёздную туманность русского неба. В едва заметный нарастающий вихрь.
В свистящую огненную спираль.
"Имеющий уши да слышит! Сталин грядет".
/Александр Проханов/.
*   *   *

А я спешу - есть тайный ход
К стене Кремлёвской,
Где в поход
На смерть шли юные бойцы,
Их братья, деды и отцы -
Не за Тельца и драг металл,

Покровом снег их заметал
От вражьих птиц...
Не видно лиц.

И тихий голос приказал:
- Врага не пустим за порог.
Назад ни шагу!
 С нами Бог.

Там голубые ели ждут,
Когда куранты бить начнут,
В снегу две розы расцветут,
И вечным трепетным огнём
Взметнётся слово над вождём:

- Мы не рабы! Бессилен враг.
Прости нас и живи в веках!

("Перед рассветом")