Русский сон поэта

(Еврейская тема в творчестве Бориса Чичибабина)

ОТ АВТОРА: Эта статья была написана и опубликована в еженедельнике "День седьмой", прилагавшемся к израильской, выходящей и сейчас на русском языке в Тель-Авиве, газете "Новости недели" 14 января 1994 года. То есть ещё при жизни поэта, но менее чем за год до его кончины. Поэт прочёл статью, ему отправленную,  и в письме поблагодарил за неё автора.Именно на основе этой газетной публикации была написана впоследствии глава "Я всем гонимым брат", заголовок которой, как и всех глав книги, представлял собой выдержку из стихотворения Чичибабина. Речь о моей мемуарно-биографической книге "О Борисе Чичибабине и его времени. Строчки из жизни" (Харьков, издательство Фолио и Харьковская правозащитная группа, 2004).Книга доступна в Интернете по адресам:

https://www.proza.ru/login/page.html?list&book=6 (только текст, без блока иллюстраций);

http://www.trediakovsky.ru/o-borise-chichibabine-i-ego-vremeni (в виде "листающейся" книги, с воспроизведением обложки, текста и вклейки иллюстраций типографского издания).

Публикуемая ниже статья, насколько было известно автору, стала первой столь подробной газетной публикацией о поэте, а потому в ней  значительно расширена  заявленная в подзаголовке тема: представлен краткий обзор творчества Б. Чичибабина в целом, - разумеется весьма неполный.




                *   *   *

                ... И всё мне снится сон, что я еврейский мальчик,
                И в этом русском сне я прожил жизнь мою.
                Борис Чичибабин, «Признание»               
               

Но то, действительно, лишь сон. Борис Алексеевич Чичибабин, «из русских русский», возможно, и числит в своей генеалогии каких-нибудь «инородцев», но вот уж кого-кого, а евреев среди них «не стояло». Тем более интересно его «юдофильство»,  проходящее через всё творчество поэта, от юношеских до самых последних, буквально вчерашних стихов. Трудно, однако, понять эту сторону его натуры и убеждений, не зная ничего о самом Чичибабине, о его жизненном и творческом пути. Своим литературным псевдонимом поэт избрал девичью фамилию матери, а по паспорту он Полушин (такова фамилия усыновившего его отчима), кровным же его отцом был Иван Авдеев, о чём упоминаю лишь для того, чтобы  ещё раз подчеркнуть «русскость» нашего доброжелателя и заступника. Родившись в 1923 году, он принадлежит к тому же поколению, что и Павел Коган, Николай Отрада, Семён Гудзенко, Давид Самойлов, Николай Майоров, Юлий Даниэль и т.д. Те из них, кому суждено было во время войны уцелеть,  с изумлением обнаружили, что советская действительность отнюдь не такова, какой им хотелось её видеть. Борису участвовать в боях не пришлось, но тяготы и прозу военной службы на Закавказском фронте  он испытал:

«на брюхе ползал по-пластунски
солдатом части миномётной,
и в мире не было простушки -
в меня влюбиться мимолётно».

А потом, вглядываясь в окружающий мир,  комсомолец увидел и вовсе возмутительные вещи:

«Ходят в церковь, спят с офицерьём
и танцуют динду комсомолки».

Я процитировал  сейчас по памяти столь давние (и никогда не публиковавшиеся) строки, что их, возможно, не помнит и сам поэт. «Линда» в сочетании с  посещением церкви – это и впрямь нечто ужасное: выражаясь словами товарища Жданова, «блуд, смешанный с молитвой».  Но Жданов был политиканом, а Чичибабин – поэт. И выводы у них получились совершенно разные Как раз тогда, когда сталинский идеолог готовил свой разгромный доклад о «Звезде»,   «Ленинграде»  и «блуднице» Ахматовой, вчерашний солдат, студент-первокурсник Харьковского университета сочинил озорные куплеты в стиле древнерусских скоморошьих попевочек с рефреном «Мать моя, посадница»:

«…Ты не спи, земляк, не спи,
разберись, чем пичкают:
и стихи твои, и спирт –
пополам с водичкою
Хватит пальцем колупать
в ухе или в заднице –
подымайся, голытьба,
мать моя посадница…

Не впервой нам выручать
нашу землю отчую,
паразитов сгоряча 
досыта попотчуем!
Бюрократ и офицер,
спекулянтка-жадница –
всех их купно на прицел,
мать моя посадница!

Пропечи страну дотла,
песня-поножовщина,
чтоб на землю не пришла
новая ежовщина! 
Гой ты мачеха-Москва,
всех обид рассадница!
Головою об асфальт,
мать моя посадница!

А расправимся с жульём,
как нам сердцем велено,
то-то ладно заживём
по заветам Ленина!
Я б и жизнь свою отдал
для такого празднества,
только будет ли когда,
мать моя посадница?!» 

Эти стихи молодой поэт читал везде, где придётся: на студенческих пирушках и и в коридоре родного филологического факультета,  на улице и в трамвае…Вопрос для викторины: что сделали с автором в том же 1946 году? Правильный ответ: автора «Посадницы» - просадили. Пять следующих лет юноша провёл в одном из северных лагерей. Приговор неслыханно мягкий:  ведь подумайте (второй вопрос викторины), кого это в Москве поэт предлагал (притом, во избежание «новой ежовщины)  садануть «головою об асфальт»?! А???

Вот оттуда, из заключения, среди многих стихов (не только хороших, но и разных) Борис прислал (или передал с моей сестрой Марленой,  трижды посетившей его в лагере), ставшее потом широво известным стихотворение «Еврейскому народу». Концовка его неизменно трогает еврейские сердца:

«Не родись я Русью, не зовись я Борькой,
не водись я с грустью,  золотой и горькой,

не ночуй в канавах, счастьем обуянный,
не войди я нАвек частью безымянной

в русские трясины, в пажити и в реки, -
я б хотел быть сыном матери-еврейки»..

В те же годы родились такие лирические шедевры Чичибабина, как «красные помидоры» (Кончусь? Останусь жив ли?...») и «Махорка». Цитированное послание, при всей звучности, уступает им в художественной силе. Но само по себе оно почти уникально.. Согласитесь, что желание быть евреем (не «испанцем», как  у Козьмы Пруткова!) не слишком типично для русского поэта.

В какой-то мере оно исполнилось! Вернувшись после отсидки в родные места Харьковщины,  Борис испытал унижения и придирки сродни тем,  какие испытывали многие евреи. Это были последние сталинские  годы – время расстрела  Еврейского антифашистского  комитета страны, «дела врачей-отравителей». Борис, опороченный своей 58-й статьёй («антисоветчина»!) не имел права поселиться и жить в Харькове, добывал на пропитание то как «рабочий сцены» в Харьковском театре русской драмы, то ещё на каком-то случайном  месте. Потом окончил курсы бухгалтеров и уселся за счётами в конторе ЖЭК (жилищно-эксплуатационной)

Но вот умер Сталин и наступила  хрущёвская «оттепель» - те баснословные времена  поэтического бума, в реальность которых теперь трудно поверить. Чичибабина реабилитировали, одна за другой у него вышли две  книги: «Молодость» в Москве, «Мороз и солнце» в Харькове… Вчерашнего «антисоветчика» приняли в Союз советских писателей.

После длительной, продолжавшейся годы безвестности, невозможности даже помыслить о публикациях он вдруг получил путёвку на Олимп, его напечатали толстые московские журналы, последовали договора с издательствами и внушительные авансы.

«Никогда ещё грудь не была так полна великих надежд, как в великую   в е с н у 90-х годов! Все ждали с бьющимся сердцем чего-то необычайного». Эта герценовская характеристика совсем другой эпохи – конца ХVIII столетия (вынужденно процитированная мною по памяти, как и некоторые другие цитаты, за что приношу глубокие извинения) как нельзя лучше подходит и к началу послесталинской поры. Помните? – «То-то ладно заживём по заветам Ленина!» Юношеские надежды вдруг воскресли не только в молодых душах:

« Вспомним свои молодые года…..
Разве не может теперь это стать? (…)
 Время нам молодость снова вернуть!» -

заклинал в «Правде» престарелый Ник. Асеев. Иллюзорность этих упований выявилась быстро, а в судьбе Чичибабина – весьма наглядно.

Поэта принялись «редактировать».. То есть причёсывать под среднеарифметического соцреалиста. Вот, например, «Махорка» - стихи вполне тюремные:

«А здесь, среди чахоточного быта,
где номера зловонны и мокры,
все искушенья жизни позабытой
для нас остались в пригоршне махры».

Редактор потребовал снять тюремный колорит – и получилось:

«А здесь, где всё заманчиво и ново (!),
где холод лют, а хижины мокры,
все ароматы  быта городского (?)
для нас остались в пригоршне махры».

 Всё! Истинная человеческая и историческая трагедия   подменена серой бытовщиной,рядовой романтикой геологических будней типа: «А я еду, а я еду за туманом…»

Лишь в новых, «перестроечных времён, книгах  старый текст восстановлен, да и то не во всём: «хижины» зачем-то оставлены.

Дитя своего поколения, Борис и сам пошёл на поводу у обстоятельств и собственных иллюзий.Члену Союза писателей соблазнительно было оставить счетоводство и заняться творчеством. Но кормиться этим было трудно. Появились, правда, новые книжки стихов: «Гармония» и «Плывёт “Аврора”», но политизированные редакторы требовали политизированных стихов, и на читателя посыпались  проходные стихотворения: «Я хочу быть таким, как Ильич», «Сонеты о коммунизме» или – вот такое:

«И в модном пальто
порочить и клясть
не смеет никто
Советскую власть»… 

Трудно передать, насколько тяжело это сказалось на доброй репутации поэта в глазах свободомыслящего читателя. Счастье в том, что он сам глубоко переживал своё двусмысленное положение и создавал тексты совсем другого характера, в которых его литературное и гражданское лицо не было замутнено конъюнктурщиной.  И – верный своей нерасчётливой натуре, он, как в юности, читал их на каждом перекрёстке и в любой аудитории, давал переписывать всем желающим.  То были стихи о судьбе и смерти Пастернака, Твардовского, о губительной силе Системы, о том, что в душах наших «Не умер Сталин», «что кесари наши пузаты, и главный их козырь – корысть»... И, под стать лирическим шедеврам его молодости, рождались в эти годы такие печально-трагические и прекрасные стихи, как «Сними с меня усталость, матерь-Смерть…»…

Но даже в барабанно-патриотических стихах случались у него крамольные прорывы к истине. Скажем, в стихах об Ильиче Борис поставил себе в заслугу то, что «шарахает антисемитскую сволочь». Оная сволочь, слушая такие заявления, сокрушённо крякала в душе и затаивала зло. Вообще, постоянно прокламируемая поэтом приверженность к евреям, к их истории, их культуре ужасно раздражала советских партайгеноссе.Один из них, хорошо известный в Харькове своим антисемитизмом идеологический босс Андрей Скаба, став секретарём ЦК Компартии Украины по идеологическим вопросам, осудил работников Харьковского областного радио, предоставивших- микрофон «некоему Чичибабину», который «в своих, с позволенья сказать, стихах пытался проповедовать анархические взгляды».  В отношении  журналистки-еврейки, которая «допустила» поэта к микрофону, помнится,    были приняты «оргмеры»…

Как-то само собой, совершенно естественно получалось, что внимание, понимание и привязанность выказывали  поэту  многие представители еврейской интеллигенции. На эту тему Борис невесело пошутил:

«Видно, вправду такие чаи,
уголовное время,
что все близкие люди мои –
поголовно евреи».

Преувеличение, конечно: скажем, такие близкие  его друзья, как актёры Леонид Пугачёв, Александра Лесникова – вполне русские, но «наш брат» с середины 60-х годов в чичибабинском окружении стал преобладать явно и «неприлично». В довершение грехов поэта, если первые две жены его были русские, то в 1967 году он женился на еврейке.

Политической репутации Чичибабина в глазах властей предержащих сильно повредила его деятельность  в качестве руководителя одного из литературных объединений. Неосторожные дискуссии, недозволенные тексты, «несвоевременные» мероприятия (вроде запланированного, но так и неосуществлённого, запрещённого властями вечера памяти заклеймённого коммунистическим проклятьем великого Пастернака, приводили в ярость партийных сановников и их охранителей. Чичибабин опять попал в немилость.   

Скандальной неудачей  окончилась его попытка издать (в основном, для заработка) публицистическую брошюру о Харьковском тракторном заводе. Возможно, он и впрямь взялся не за своё дело, но промахи его были непомерно раздуты – особенно теми на самом заводе,  кого он не догадался «прославить». В ход пошли бесконечные мелкие укусы. Убедившись в невозможности прожить одной литературой, поэт поступил на конторскую работу в трамвайно-троллейбусное управления, а там в безгонорарной многотиражке иногда публиковались его стихи.

Какой только вздор не печатается в поэтических рубриках многотиражек! Конкуренцию им могла бы составить разве что израильская «Наша страна». Стихи Б.Чичибабина были, конечно, заметным явлением на страницах «трамвайной» газеты. Но и к ним придрался невежественный рецензент областного «органа», по-хамски разделав в фельетоне совершенно невинное стихотворение «Моя подруга варит борщ…» Предметом моей маленькой гордости было то, что «Литературная газета» напечатала мою реплику в защиту поэта.  Влиятельный в областном масштабе журналист-«правдист» В. Тесленко (по совпадению,  школьный соученик Бориса) публично пояснил, что мнение о литературе, выраженное в «Литературке», не является авторитетным: вот если б в «Правде» - тогда другое дело.

В середине 60-х масла в огонь начальственного гнева добавила обстановка вокруг «дела» Даниэля и Синявского. Юлию Даниэлю Борис много обязан как популяризатору его стихов в московских литературных кругах.. В составе группы харьковских поэтов, достаточно тесно связанных с Юлием (тоже отчасти харьковчанином), Чичибабин стал жертвой доноса, отправленного одним литературным сановником в чуть ли не единственный  журнал, где этих поэтов ещё печатали. Последовали 20 лет фактического запрета на их публикации.

Между тем, настали годы 70-е, а с ними – новое испытание для поэта и новая тема в его стихах: тема еврейских «отъездов». «Потянулись к Югу» (а иногда и на Запад) близкие друзья Бориса. Как к ним относиться?

Задолго до этих времён в одной из своих поэтических деклараций Чичибабин написал:

 «До гроба злости не избуду,
в края чужие не поеду»

(позже «злость» почему-то была заменена на «страсть»).

Да что там чужие края!

 «Бездельникам до смерти –
то Грузия, то Крым,
а мы с тобой, как черти,
без Крыма загорим» - .

написал поэт, а я поместил в заводской многотиражке,  за что был морально бит председательшей завкома профсоюза:

«Да знаете ли вы, сколько рабочих побывало в южных здравницах, - разве они бездельники?»

И вот теперь ему надо было определить своё отношение к друзьям, зачастую единомышленникам, навсегда покидавшим Родину. Оно оказалось неоднозначным. С одной стороны, глубокое понимание и сочувствие:

 «Пахни ж им снегом и сиренью,
 чума-земля.
Не научили их смиренью
          учителя.
Пошли им Боже лёгкой ноши,
         прямых дорог,
и добрых снов на злое ложе
         пошли им впрок».

Но – легко ли оставаться без друзей в измученной и мучающей сынов и пасынков стране?

И вот почему вослед уехавшим звучит выстраданный в своей чеканности афоризм:

«Пусть будут счастливы, по мне, хоть
        в любой дали,
но всем живым  нельзя уехать
        с живой земли».

Эти и другие стихи Чичибабина на ту же тему переписывались и распространялись по всей стране,  стали известны и за рубежом.  Отношение к ним не было одинаковым: одни, как он сам где-то написал, считали его русским ура-патриотом, другие – напротив, чуть ли не сионистом. Конечно, квасной патриотизм ему  глубоко чужд и ненавистен – достаточно вспомнить хотя бы такие строки:

«Тебе, моя Русь,
не богу, не зверю,
молиться – молюсь,
а верить – не верю».

Любовь Чичибабина к своей земле сродни некрасовской «любви-ненависти». Но и снонистом русского поэта не назовёшь.

А правда в том, что лучшими сторонами своей души он всегда на стороне гонимых – и не  одних лишь евреев (вспомним хотя бы его «Крымские прогулки» - поэму о трагической судьбе крымских татар). Он не мог и не может не сожалеть о той потере, которую несёт Россия, выталкивающая  прочь евреев, людей от века беспокойно-пытливых:

«Давно пора не задавать вопросов,
      бежать людей,
кто в наши дни мечтатель и философ –
      тот иудей».

Поистине, принадлежность к еврейству становится в глазах поэта символом всечеловеческого заступничества за людей перед Господом:

«Я самый иудейский
       меж вами иудей,
мне только бы по-детски
             молиться за людей».

О родине же своей, о России, поэт писал всё более и более мрачно:

«Ах, Москва ты, Москва, золота голова!
Я, раскОлов твоих тесноту раскумекав,
по погубленным храмам твоим горевал
вместе с тысячью прочих жидов и чучмеков»

Или: - из «Сонетов любимой»:

«Мне стыд и боль раскраивают рот,
когда я вспомню всё, чем мой народ
обидел твой»….

И это были ещё не самые решительные, не самые крамольные его стихи.  Вспомним, например, «Памяти Твардовского»: «Вошло в закон, что на Руси при жизни нет житья поэтам.». В мастерски написанных строках прямо говорилось, что Твардовский был затравлен, а похороны его, «куда пускали по талонам», без обиняков названы «воровскими», Но – самое главное:

«И если есть ещё народ,
то отчего его не слышно
и отчего, во лжи облыжной,
молчит, дерьма набравши в рот?» 

Неосмотрительный автор и эти стихи читал, где только можно и где нельзя. Чем власти и воспользовались весьма коварно.

В 1973 году, к его 50-летнему юбилею, Чичибабина пригласили в Союз писателей почитать стихи. КГБ негласно сделал магнитофонную запись, а потом через какую-то партийную даму представил плёнку руководству Союза писателей как некий криминал. И автор был (в качестве именинного «поздравления»?) с позором изгнан из писательского Союза.

Настали годы, может быть, самые трудные в его жизни. Но он продолжал писать – без малейшей надежды на публикацию в стране.

Большого русского поэта из официально организованного «небытия» извлекла лишь пресловутая «перестройка». Запреты были отменены, и массовый читатель вдруг обнаружил (благодаря публикациям его стихов в лучших тонких и толстых журналах, в газетах, центральных и местных) произведения поэта зрелого, своеобразного, с собственным – ни с кем не спутаешь! – голосом и интонацией.

Осенью 1992 года Чичибабин побывал в Израиле. Творческим результатом этой поездки стали несколько стихотворений, опубликованных в СНГ, а затем и у нас. Это стихи христианина, и тем более поражает в них чувство разделяемой автором вины за Катастрофу.

«Мы уничтожили лучший народ свой –
            наполовину».

Как же тогда понять, что, выступая здесь на своём творческом вечере, поэт воде бы упрекнул своих  уехавших сюда друзей-евреев в том, что они его «предали»? Кто-то в одной из русскоязычных газет выразил возмущение этими его словами.

Думаю, что налицо недоразумение. В своих, начала 70-х, стихах, известных ешё по самиздату под названием «Отъезжающим», Чичибабин, добрым словом напутствуя «уходящих» за рубеж друзей, вместе с тем, писал:

«С уходящим – помирюсь,
с остающимся – останусь ». 

Признавая   п р а в о  за русским евреем на возвращение в    е в р е й с к и й   мир,  он сокрушался о том, что мир   р у с с к и й   при этом многое теряет. В отличие от наших гонителей, он воспринимал нас не как чужеродный элемент  - и страдал от потери   
д р у з е й..

Вот и теперь он пишет:

«Все мы были ранее
русские, а ныне
ты живёшь в Израиле,
я – на Украине. (…)
ничего нормального
я не вижу в этом».

Но и не замечать перемен, происшедших в душе и судьбе поэта,  было бы признаком слепоты. Человек, некогда упрямо провозглашавший: «В края чужие не поеду!», открыл мне и другим старым друзьям свои объятия на каменных ступенях Иерусалима,  а вернувшись на родину, написал:

«Я, русский кровью и корнями,
живущий без гроша в кармане,
землёй еврейской покорён, -
родными смутами снедаем,
я и её коснулся таин
и верен ей до похорон»..

Спасибо, Борис! «Толкуют сны – и как не верить сну-то, - говорится в одном из присланных тобою «иерусалимских» стихотворений. В русский твой сон на еврейскую тему не верить – грех: она выстрадана всей твоей жизнью.