Карфаген 1977

               
               
                Андрею Изюмскому    
               
                1

Не причастна душа к  мясорубке,  но как объяснить?
Разве есть оправданье тому, кто в поступках не властен?
Разве будет прощенье тому,  кто в себе не согласен,
но не хочет, не может священный закон  изменить?
Мне сказали: «Иди». Я пошел за победой, за славой.
Мне сказали «Убей».  Я убил, хотя тоже не зверь,
Мне сказали «Добудь».  Я добыл все, что мог для державы
ненасытных, жестоких, таких же, как я, дикарей.
Но я вовсе не создан, поймите, не создан, не создан
разрушать города и одежды с наложниц срывать.
Я не трус и не раб, но я многое, многое б отдал,
чтобы это не видеть, не слышать, не помнить, не знать.
Чтоб не знать, как  храпят  темнокожие  галлы в палатках,
как летят  нумибийцы  кромсать и коверкать детей,
как слоны погружают в болота свинцовые пятки,
как римлянки бегут из огня без волос и ногтей.
Я, наверно, не тот, за кого меня здесь  принимают,
я отменный наездник, но я не люблю лошадей,
я отличный стрелок, только я никогда не стреляю,
я - Магон, я из смертных, вот он -  Ганнибал, из вождей.
Что мне смерти бояться?  Я знаю, меня не изрубят
и копьем не пронзят, и не сцапают сонного в плен,
я исчезну  чуть  раньше, поэта предвиденье губит,
чтоб не видеть, как римляне будут сжигать Карфаген.

               
               
                2

Я видела тебя во сне,
ребрились  римские  колонны,
дрожали тени на стене,
но свод  был сумрачный и темный.
Я видела твои черты
так близко, так неотделимо.
О, если есть в душе любимый,
то это  ты, то это  ты!
Я видела тебя во сне,
но ты не проронил ни слова,
ты лишь кивнул, что все готово,
но не приблизился ко мне.
Потом  -  трубили гулко в рог,
потом  -  несли шальные кони
и белизна твоей попоны
лишь оттеняла смуглость ног.
Неколебимо, как скала
стоял   ты  посреди арены,
когда смешались  кровь и пена,
и меч рассекся до бела.
Царица на подушках трона
ласкала веером себя,
а я молила за тебя
богов, Фортуну и Нерона.
Он встал. В чугунной тишине
он объявил трибунам милость,
но ничего не изменилось,
ты не приблизился ко мне.
               
               
                3
               
Я последней уеду арбой,
когда полночь  дождем поредеет.
я успею еще, я успею,
а догнать меня вряд ли сумеют.
Ехать ночью легко и прохладно
и лица в темноте не узнают,
Карфаген, как свеча оплывает,
покидаю, но знаю, все знаю.
Завтра утром погоня сорвется,
и копыта  во след понесутся,
и сольются с дорогой копыта,
отзовутся в  тиши  мелкой дробью.
Натянулись узды. Погоняйте!
А езда  по утру  хороша ли?
Вы поймайте меня,  эй, поймайте,
чесучовые шали!
Камень хрустнул, колеса поплыли,
а на козлах возница -  сам черт!
Эй, вы, конники,  я не забыла,
как вы мечете «чет» и «нечет».
Погоняйте коней, погоняйте,
словно кости, булыжники,  хрусть!
Догоните меня, догоняйте,
я сама в Карфаген не вернусь.
               
                4

Приходят в город октябри, как день  расстрела,
в озябших  вязах  прозвучал их первый выстрел,
а там, где стелится  туман истертым мелом
ворчливый сторож по утрам сжигает листья.
Совру ему: «Мне нужен белый холст  на саван»,
пойду на площадь, где сольюсь  с  толпой бродяжек,
а мне навстречу   грохот пыльных экипажей,
а по глазам  янтарный  блеск оконных пряжек.
Аллеи золотом звенят, чтобы запела,
рубина рыжий  огнепад  сулят рябины,
а по губам мне  небеса свинцовой  пеной,
мол, городские стукачи  вам дышат в спину.
На солнце белые плащи горят подбоем,
и караульные на башнях в перекличке,
народ толпится  у ворот и по привычке
я вынимаю медяки  для часового.

                5

Мне не закинуть в небо руку,
меня сковала толчея,
но догадалась я по слуху,
что жизнь  закончена  твоя.
Все к эшафоту, я с толпою,
ты под конвоем, как в тисках.
Дрожа, стекают капли зноя
по лицам, шеям и вискам.
Прости им, Боже, прегрешенья.
Народ  злорадствует и ждет,
над головами в  иступленьи
светило мутное  встает.
Ты, медленно скользя глазами,
нашел в толпе лицо мое,
и черный крест вонзился в память,
как иудейское копье.
               
               
                6

Ехать легко, не боюсь, не боюсь,
ни рыхлых ухабов, ни санного следа,
зрачками январского звездного  неба,
как зеркалом я повторюсь.
Полозьям  скрипеть  и скрипеть,
собакам  бежать за санями,
вознице плешивому петь,
а ветру – снегами, стихами.
Волчары  завыли,  беда!
Почуяли,  сволочи,  тело.
Недаром цыганка тогда
гадать на меня не хотела.
Отпрянула, как от змеи,
сказала: «Умрешь ты в скитаньях»,
и пели в садах  соловьи
и было смешно предсказанье.
               
            --------------