Обитель и её обитатели

«Лучший вид на этот город – если сесть в бомбардировщик»
/И. Бродский. Представление/

1

Здесь, посреди земли непаханой, волнистой –
что совпадает с представлением о диком поле –
где скач номадов к небесам бывал неистов,
шутя, могли б затеять новый Капитолий,
благословив на жизнь, тем самым, новый гордый и кровавый Рим,
куда б стремился, не понять зачем, вечно увечный пилигрим;
а недалече – прямо через речку, или даже рядом с ним –
могли бы основать Римо-Печерский монастырь,
где новоримский тролль, король, или какой иной упырь
мог плодотворно исцеляться от душевных болей,
что непременно поставлять намерена была б юдоль,
возникнуть, не дай бог, могла бы коли.
Да что-нибудь ещё приличное могли б построить, даже более,
чем пару-тройку потрясающих своей бессмысленностью пирамид.
Но не срослось. Степи первоначален и печален вид.
Здесь некогда слонялся крепкий грек по имени Алкид,
покорный своей рабской доле –
обчистить сад, и без того обиженных богами Гесперид,
а много позже я тоску свою пугал теченьем здешних трав,
одной своей беспомощной влекомый волей,
и запахи степи впивалась в дух и в тело, как бурав,
и не имел я никаких гарантий или прав
в краю, где буйно возрастало стеблей племя молодое,
и возникали столь отличные от Рима города.

В них было грустно жить,
и умирать в них будет скучно, господа.

2

Стекали жидкие весенние туманы на городок –
он сир, прозрачен был и лыс –
на дней бесформенный поток,
на мрущих в мокрых скверах наркоманов,
на копошащихся в помойках крыс,
на обладателей Шенгенских виз,
на лиц набравшихся до положенья риз,
бредущих где-то в глухоманных новостройках –
в туманах этих, жидких и нестойких.

Таков весны заказ,
таков её каприз.

3

Из бездны космоса не видно суверенитетов,
и прочих демаркаций – из-за одеяла облаков –
бомондов не видать и демимондов, паритетов, пиететов,
тем более того, кто есть из нас с лица каков,
поскольку и планеты нашей с галактических орбит не видно.
Невидность, для достигших, может быть весьма обидна,
да только не для нас, сиречь для простаков,
которые не воспарили до высот заветных.
Мы – неприметные из самых неприметных,
замеченные только в спорах беспредметных
о смертности преподносимых нам для поклонения богов.

Не видно ничерта из космоса под слоем облаков,
в которые одета мелковатая планета.
Не видно кто, и где, и как проводит зиму, лето,
женат, богат, лоялен ли своей отчизне.
Из космоса не видно явных признаков заумной жизни.
Как будто наблюдает кто-то нас оттуда.

Но не предвидится оттуда никакого чуда –
уж сколько ни колдуй, ни ворожи
не разделяет небо наши миражи.

4

Бомжи торгуют на углу пришествием в Иерусалим.
Птенцами серыми в газетах грязных преют вербы.
Кто стал последним, никогда не станет первым,
поскольку первенство давным-давно отказано своим.

Наверняка известно: не было Иисусу поклонения бомжей.
Отметились чиновник и топ-менеджер, отметился балбес диджей.
От маргиналов к сыну бога не пришёл тогда никто.
Теперь, закутавшись во вшивое пальто,
торгуют уцелевшие в зиме бомжи –
взимают мзду с двухтысячелетней лжи.

5

Похожий на растрёпанную тряпку,
нелепый в небе сером, равно как и в небе голубом,
проламывая воздух лбом,
прижавши к телу примороженную в зиму пятку,
вечерний ворон покидал родимый дом.
Не ведающий цели,
рвался он и напрямик, и напролом
навстречу ползшим по земле мусоровозам,
а вдалеке, как реквием по отгремевшим грозам,
турбинами ревел аэродром.

Со свалки истекали дыма жирные клока,
над ними гибельно светились облака,
по горизонту чья-то дерзкая рука
синюшной далью малевала степь и горы,
а получались – чёрная река
и красный город.

Нет вечного. Всё, даже вечность, преходяще.
По остывавшей синеве парил высоко и изящно
над сытым вороном голодный ястреб,
и камнем падал в дымный ров,
насущный добывая хлеб.
Вечерний ворон насмотрелся этих фраеров.

Пустые символы, упавшие с упадших неб
в себя включали тучу ожиревших чаек,
пирующих в питательных пучинах свалок;
их разгоняли жалкий жест и непотребный хрип
обломков постиндустриальных человеков –
потомков египтян, вавилонян и греков,
наследников всех царств, империй и религий.

Веригой чёрен, стремится ворон
туда где золотистая раскинулась раздутость парков,
туда, где жарко
от шелеста машин в кромешном свете,
где в площадь разевают пасти арки,
смеются дети на красный ветер,
туда, где, кажется, что не присутствуют на свете
погосты, свалки,
фонтанов радужные замки
вечерне омывают купол неба,
и не предвидится проблем с вином и хлебом.

Над добрым миром пятый ангел каркал.

6

Замызганный пупок звонка на животе стены
задумчиво вещал;
пищала лампочка в пыли и паутинном тлене,
и бесконечный Некто в двери, для него закрытые, стучал.
Изображая очумелых привидений,
слонялись по площадкам лестничным обкуренные тени;
нетерпеливо вякал где-то телефон,
но абонент выказывал презрение, не отвечал.
Озвучивались временами прения сторон,
которые не поделили свой очаг и свой причал –
там действовал великий рыночный закон
и подзаконный акт мирского общежития –
от топота ломились плиты перекрытия,
задействовался аргументом выход вон
с девятого через балкон.
Ребёнок расшалившийся порой пронзительно кричал.
А тот, вверху, стучал себе, стучал
и требовал каких-то объяснений;
и пёс голодный громоздил мне лапы на колени –
тупой, как в целом этот душный мир явлений,
как звуки доходившие издалека, извне,
где будто головою чьей-то били по стене;
и скучно становилось от того вдвойне
во взломанной, ограбленной квартире.

Стучали те,
кого не сыщется среди живых в помине,
стучали мне,
тому, кто должен долго находиться в этом мире,
как на войне.

7

Ночь городская – образец кладбищенского зодчества
и ожидания, когда придёт заря.
Бессмысленно бунтует одиночество
гремучей на ветру жестянкой фонаря.

Подбитый ангел тяжело планирует на крыши –
скулить и штопать повреждённое крыло –
как доказательство тому, кто обитает свыше,
что где-то бдят ещё у нас системы ПВО.

Сжимается до конуса в дожде мертвецкий свет,
петляет в никуда бессмысленный прохожий,
и думает, дрожа дырявой кожей:
«О, боже,
окончания дождя и ночи – нет!»

И омывает дождь грядущих дней бесславный путь,
какие-то козлы в подъезде кашляют и трутся.
А как бы хорошо под этот пошлый дождь уснуть.
Уснуть совсем.
Уснуть и не проснуться.

8

«И ты – ничей, и я – ничья!..» –
по прохладе чудной ночи –
пёсье пенье сволочья.
Воют, что достало мочи.
В пьяной пляске мяса клочья
смертным боем ночь топочут:
«Юбка чья? А майка чья?»
Рожи судорогой корчат
звоны бьющихся бутылок.
Пьяный сволочь очень пылок –
месит в рыло и в затылок.
«Ты – ничей, и я – ничья!..» –
пенье хора сволочья
в свете лунного оскала.
«Туфлю где-то потеряла!»
«Растопырь пошире сало!
или целкой снова стала?!»
Слёзы льются в три ручья:
«Что за жизнь такая сучья!»
Этой чудной летней ночью
радость дали сволочью,
дали праздник дурачью.

9

До самых утренних весёлых гор
текут, текут медовые луга.
Под разговор
летит мимо стогов,
среди лугов,
румяная дорога.

Кто столь же равнодушен к нам,
как та земля, что нам дана от бога?
Кто сможет нам искуснее её соврать?

Оставь меня, земля моя,
когда я буду умирать.