Миссия

0

Пристрастно я смотрю в пространство-время.
Пристрастно, несерьёзно и весьма лукаво.
Притом, что в основном смотрю налево.
Лишь изредка да искоса взгляну направо.
Такого, стало быть, весёлого я нрава.
А жизнь – она, пусть изгаляться здорова,
но не права,
если находится не справа.

1

Всевышней властью
собрать все ощущения в горсти
и обрести ненастье счастья неофита,
так, чтобы впасть в лишённое глагола изумление-в-себе.
В то мимолётное врасти, что как черта метеорита,
но длится дольше жизни  на земле.

2

На планете –
континентов мифический свет.
Паутина ползучих огней.
Вопроса о паритете
дней и ночей нет: свет, свет, свет.
Лепит лики неоновых сфер
Люцифер.

Имеете то, что имеете:
пустыни на фотодиете,
да тьму ледниковых полей
горных хребтов.

Хребты охраняет монах.

В океанах –
огни кораблей.

Самоубийства людей,
самоубийства китов.

Готов
в столетие ненависти
вой турбин и винтов.

По-английски говорит
испанский и иврит:
пост электронная сказка –
светится дисплей.
Мрачноваты Сибирь и Аляска,
зато – полыхание джунглей
и сизое пламя саванны.

В ожидании манны
тлеют слабые страны –
героиновые караваны,
кокаиновые караваны.

Надрывают животики
синтетические наркотики.
Порты светятся и
автобаны.

Колёса мегаполисов –
до полюсов
истоптали исподнее
дню.

Землю сегодня
наблюдаю как преисподнюю,
или глобальную запад-
ню.

3

«О, не-ет!..»
Ломил позорный крест хребет,
и воздух,
сокрушая дух,
последним хрипом
рвался через чёрный рот;
и пот
горючей пеленой
зализывал кровавые глаза,
и ароматы гнойных ран
жестоко оскорбляли правоверные носы.

«Назад, Сиона псы!
Назад!
Проклятый город!
Трижды проклятый народ!
Да, я вам всё,
ослиное отродие, сказал!
Воистину я есмь не тот,
кто притязал
прославить ваш паршивый род
за то, что издевался он и истязал!
Я кто, по-вашему, врождённый идиот?»

Земли и веры, мудрости оплот –
другой солидный иудей –
главу его любовно мирром мазал.

«Ты потерпи, сынок,
сейчас пройдёт.
Всё сгинет навсегда и разом,
и успокоится и плоть твоя и разум.
Пребудешь ты всесилен, да беспечен.
От жизни вечной,
может быть, и нам чего перепадёт –
любая тварь себе от ближнего
кусок нечаянный крадёт.
Мы ведь не просим лишнего:
мы здесь мытаримся, тебя Всевышний ждёт.
Ревнивые ценители злачёные обители
тебе по белу свету скоро возведут,
и фильмы, фильмы будет ставить Голливуд.
Не раз вспомянутся твои гонители, родители,
неблагодарное твоё отечество.
А мы?.. Мы все на месте, все – вот тут,
которые тебя на казнь теперь ведут.
Мы – представители
бессовестного человечества.
Нас тоже в ранг какой-нибудь однажды возведут.

Да, кстати, – гвозди, плащаница? –
всё в хозяйстве пригодится.
Эй, проследите, а не то сопрут!»

4

Поднять весь мир подлунный на дыбы,
возвыситься над прочей смертной тварью дабы.

«К оружию, к оружию!» –
сермяжные взывали мужики,
великие князья и расфуфыренные княжьи бабы.
Учёные рожали некое подобие идей,
ну а мутанты, до Чернобыля и Течи –
быть может, в ожидании Спасителя
или Его Предтечи,
а может,
без каких-либо идей или затей,
клепали и клепали глупеньких детей,
мутанток ноги водрузив на волосаты плечи –
под плеск знамён и визг картечи;
и щурился на них с икон вознёсшийся на Меру иудей.

5

Бессонным маятником век в кругу живых
и остроту былых брутальных преткновений
отмеряет сердце.

Всего один и две десятых герца –
будь ты балбес последний или гений.
Но вот внезапно, на одно
из миллиарда скаредных мгновений,
как будто усомнившись в верности отсчёта,
оно сожмётся и замрёт.
И растворится в лунном свете кто-то,
и оскудеет не скудельная, казалось бы, реторта,
преображая в ноль неисчислимое число
не исчисленных дерзновений.

И не почувствует он больше ветра дуновений
в той странной,
исключающей любое волеизъявленье,
волости.

А нам достанутся предания и песни.
Или скелетов, временем разрозненные, кости.

Скомкают кепку в горсти на погосте,
и мину постную при этом нарисуют на лице.

А через век-другой Великим Оборванцем
пройдётся Он по самой главной улице –
да кто ж, простите, в этой улице –
да и зачем – Его тогда узнает?

Как сердце, улица
вскричит и тот же час тревожно замирает –
и далее живёт
своею не совсем понятной,
устранённой от всех,
казалось бы, существенных вопросов
жизнью.

6

В ночи ли звёздной,
или в нисходящем настоящем дне –
Спаситель наш, заплакавши, очнётся.

Не в яслях очнётся –
на вонючем бетонированном дне
канализационного колодца,

в полиэтиленовом пакете,
с сыпью от
контрацептивов на лице.

А вот и оно – бородатое Солнце,
едкое, как окись стронция,
и преломлённое
в детдомовском гуманитарном леденце.

То ль в зиме Он очнётся,
то ли в благостном лете –
будет мокро, затхло и тесно.

Мы ничего не узнаем об Его отце,
и мать останется нам неизвестна.

Ранним утром сантехник местный
младенца оставит на крыльце
районной прокуратуры.

Печальное начало будущей культуры
станет сучить ногами в грязном полотенце.

Сын вынужденного переселенца,
или беженца,
сгинувшего в огненном кольце.

По своей сакральной сути
Он изначально должен быть
и сир, и бесприютен.

Среди прошлых и будущих буден
мессии не возникают по предоплате
в отдельной палате,
с улыбкой ясной на лице.

7

В виде далеко не всем приятного сюрприза,
Он вернётся в дольний мир –
туда, где счастье добывают по фальшивому авизо,
в мир, где голуби гремят жестянками карниза,
предков то ли одобренье, то ли укоризна
нам порою слышится,
а то ли просто – непонятный, но глубинный зов.
В мир, который так и не постиг своих азов

и, надо полагать, что никогда
азов тех не преодолеет.

Но кого возлюбит Он,
кого за пазухой взлелеет?

8

«О, Боже!
Я хвалу Тебе неоднократно воздавал!»
«Я дом Твой строил!»
«Я во славу Божью воевал!»
«А я заблудших бичевал
и образа на стены клеил!»
«А я вообще от слова Твоего балдею!
О, как же я люблю Тебя! –
кабы Ты знал!»

Так алчных глоток сонм взывал
к Нему.

И Он их выслушал,
и удивился, и вознегодовал, немея.

А крик распространялся по земле, подобен суховею.
Священники сбивались с ног,
новопреставленных и не преставленных крестя.

Только десяток лет спустя,
когда иссяк сластолюбивый и нестройный хор,
с усилием немалым разомкнул Он бледные уста:

«Я слушать вас, рабы мои, устал.
Вот ты, который много мне хвалы воздал…»

«Я здесь, мой Государь!»

«С чего ты взял,
что я в твоей нуждаюсь похвале?
Её я уподоблю бредням пустомели.

А ты,
на храмоустроительном
собаку съевший деле?
Да неужели ты возомнил,
что мне действительно потребен сей корявый,
позолотою фальшивой крытый кров?

А ты, мне якобы принесший миллион даров?
За барахло и золото купить меня хотели?
А с виду кажется, что вы немного поумнели.

А ты, который окровавленным мечом
меня всю жизнь усердно защищал?
Ты знал, что я врагам своим прощал!
Затем, что не было мне никогда врагов,
а были лишь заблудшие, не ведавшие, что творят.

А ты – тот, кто, покинув общий ряд,
молчком предался собственной судьбе?
Что скажешь ты?»

«Скажу, что много думал о тебе.
Ни гнева твоего, ни доброты не прославлял
и мавзолеев на потеху публике не строил.
Замечен не был ни в молитве, ни в безбожной ворожбе.
Ты извини, что иногда я плохо отзывался о тебе.
Хотя, виной тому – тобою же не укрощённый нрав.
Нет, правда, извини: я был, по-моему, не прав».

9

Безрадостный слепец,
который пропитанье клянчил меж живыми
и от побоев, спотыкаясь, бегал наугад.

Иной – напротив: был силён и жизни рад
и шрамами кичился ножевыми.

Парад судеб, венцов и рубищ –
лиц исчезнувших парад.

Чугунные зубцы оград в преддверье осени
сбирают паутин летучую патину
и тычут в облака ржавеющим в дождях ребром.

Когда-то ведь и платину
ругали «никудышным серебром».

10

Так отчего же вы не умерли?
Вы – все, кто были с ним в то время рядом?
Вы, поливавшие словесным ядом
его последние года.

Так поступали вы вчера, сегодня и всегда.

А может статься, так и надо?
Вам – не пастух он, вы – не стадо.

Конфессия в одном лице,
при жизни не творившая иных канонов и икон.
Как все, он в одиночку переплыл свой Рубикон
и стал самодостаточной частицей клада,
что, зарывая, открывает всякий век
для пролонгации своих амбиций или умственных услад.

Но кто был тот лохматый, длиннолицый человек,
который видел в современниках
повадки и черты номад?

Укрылся от толпы в парадном склепе бард.
Потомки рукопись снесли в ломбард
и ходят ныне в именинниках.
Расцвечивает небо заводская гарь на рубеже совсем иного века…
Зато теперь у каждого имеется своя библиотека,
и те же – улица, аптека и фонарь.

11

Его настиг я на тропинке или магистрали времени,
которое – всего лишь асимметрия пространства.
Теперь лишились мы и возраста, и имени,
и прочих человечьих реквизитов.

Здравствуй!

Что рассказать тебе про этот одинокий мир,
в который ты незнаемо зачем вошёл,
а я, не уразумевши,
из которого почти успешно вышел?

Ты уникальную планету наблюдаешь,
а над ней – небес осенних шёлк,
косые швабры радиоантенн по серым крышам.

Но это – выше, выше!

А по низам плутает в дебрях городских великий люд.
Вошед сюда, он будто бы никак не сыщет:
где был вход, а где есть выход?

Хулы ему немало писано, немало – од,
и звание ниспослано – народ –
от тех, которые как будто бы не народились,
абы восторчат на пару миллиметров выше.

О, тот народ! Я для него слагал какие-то,
теперь уже не вспомню, вирши.

К чему, зачем? – а чёрт их разберёт.

12

Чем стану я, когда всё это выпадет в осадок
и лысины никчемных куполов врастут по самую макушку в землю?

Придёт иной язык, который ныне я со смехом не приемлю,
и новое светило озарит черты безумия на незнакомых лицах,
и новый смех, и новый смысл и страх.
И наши притчи во языцех
сотрутся в прах.

13

Вселенский плач, вселенский ор, вселенский хохот;
костров полощется средь звёзд слепой огонь,
а с ним – повозок заскорузлых вонь,
людская блажь и конский топот.

А пред и вслед, и вверх и вниз
немереных степей несётся сонный свист
и сумерек сознания невнятный ропот.

Дождей наметится, по осени протяжных, первый опыт,
рассвет восстанет над рекой: покоен, красен, мглист.
В седло потёртое опять взлетит нечёсаный кавалерист –
одет в лохмотья, содранные с праведно убитых;
как за чадрой, за бородой не видно будет человечьего лица.
Заржёт, заржёт под ним степная кобылица,
на копытах
перенося очередную небылицу –
без начала, без конца –
про славных предков, про царя, царицу и жар-птицу
да про былую вольницу,
где всё решали сабля и кусок свинца,
где всяк бывал вполне уверен в личной безупречности
и ждал пождал по поводу себя, безумный,
замечательную весть.

Нет никакого смысла в бесконечности и вечности.

Да, безусловно, нет. Да только то и это,
безусловно, есть.

14

У нас у каждого была в ночи своя свеча,
пейзаж в окне, задача и удача,
и то, что мы пороли сгоряча,
ликуя иль ворча,
изображая то врача, то палача,
и то, что прятали порой
в скупой кулак скупого плача –
всё то в потомках вряд ли сыщет одобрения.
Мы – поколение исчезновения.
Мы – следствие, и следствие – причине не под стать.

Стучит, стучит копытами о твердь земную рать –
весёлая, живая, кочевая,
готовая сожрать и растоптать.

15

Один иду по полустёртому дождями следу жизни
и слышу голоса ушедших не далече, но во вне.
Как водоросль на ветреной волне,
плывёт себе бурьян в прозрачном дне,
вовеки погребая то, что было здесь, казалось бы, намедни.

Что означают те воспоминания,
те сладостные бредни,
и этот пыльный карагач, маячивший когда-то
во втором от правого угла окне
пятнадцать лет тому назад порушенного дома,
и этот след, напоминающий жилища тень?

Извёстка, щебень,
бурелом металлолома.
А по земле безумствует осенний
беззаботный день.