Братство

Начало вышеназванного спектакля

     Братство


Тлен болотный. Лядащая сушь.
Мрак таежный. Родимая глушь.
Я всегда в ней найду свои тропы -
 вглубь ли Азии, в глубь ли Европы.



Пусть глаза жжет лапландская синь,
Пусть горит в груди солнце пустыни,
Пусть корю себя: «Блудный я сын».
Все равно – не печальтесь о сыне!

Хлеб Господень да соли щепоть,
Да пронизанный светом источник…
Много ль надо, чтоб дух мой и плоть
Воспарили над сумраком ночи?

Я плыву над землей голубой,
 как ребенок в купели небесной,
Я плыву и тяну за собой
Морок Велеса, Лелевы песни.

А внизу, среди мшистых болот,
Где болезненный день, как старуха,
Вместе с робкой надеждой встает,
Просыпаются нищие духом.

Вихрь мятежный, железный Норд-вест
Вплел в их волосы снежные ленты.
Рвется в воздух варяжская песнь,
Что слышна на шести континентах.

Скандинавские фьорды горят
Золотистым огнем.
                Просоленный
Белым морем, растет Китеж-град
В полумгле из глуби потаенной -
                Вечный город и кровный наш брат,
Православным крестом осененный.

       ***

   

Помню, в детстве, как только ступлю за порог –
Золото солнышка течет по вискам.
Засмотрюсь на небо: а где ж там Бог?
Поклонюсь  в пояс ромашкам и василькам.

И - по росному полю, к оврагу, где
Изойду слезами под черемухой
Белой-белой…
Выплачусь в одиночестве
И при первой звезде -
к дому, огородами,
тихий,
несмелый...

Жутко мне, жутко. Уханье сов.
На крылечке мамка. Улыбается горько:
-Много ли изловил, сынок, ночных светлячков?
Выверну карманы: а там гнилушки – и только.

-Завтра
из дому ногой ни-ни!
И учти, на засов тебя запирать не стану.
Солнечных зайчиков будешь ловить - они
Тебя не обманут…

По утреннему туману ушли и отец и мать.
Вычернились цветы
И новые дали всходы…
А я все ловлю, ловлю солнечных зайчиков…
И не могу поймать.
Зимы проходят, весны...  Годы.

На вечернем крылечке, по осколкам собрав зарю,
Как младенца, ее на груди, возле сердца, прячу.
И всю ночь напролет в суровую даль смотрю,
Перед словом заветным склоняя чело,
плачу.

       ***


Муки и думы в родимом краю.
Проклял бы верность и веру свою!
Только зачем эти роща и бор,
 Вечнозеленый зачем разговор,
Неумолкающий, вросший в меня
Гул золотой предзакатного дня?..

Я ухожу в полумрак, в полусвет.
Переливаясь лилово-багровым,
День истончается, сходит на нет.
Не умирай, Голубиное слово!

Выйду к реке. Из кустов ивняка
Долго смотрю, как закат догорает.
В темные воды, как в Лету, ступаю –
Не отражаются в них облака.

Юность моя – отцветающий день,
Зрелость моя – подступающий вечер.
Пересекая вчерашнюю тень,
Переплываю бессмертье и вечность.

Но затвердеет вода под ногой.
О, несравненное чувство опоры!
Снова живу. И рисую узоры
Веткой на отмели береговой.

С шипом волна набежит на песок,
 Смоет следы полуночных фантазий.
Я поднимаю глаза. Как прекрасен
Ветреный розовопенный восток!

Бьет в мою грудь, сотрясает меня
Гул молодой восходящего дня.
А за спиной встали роща и бор.
Вечнозеленый шумит разговор.

   ***
Я рожден белоглазою чудью
на суровой, но милой земле
не затем, чтобы сгинуть в безлюдье,
а затем, чтобы выжить во мгле.

Дед мой солнце хранил в старом валенке -
Что светилу смотреть свысока -
а когда выходил на завалинку,
в небеса погулять выпускал.

Чтоб парило оно алым кречетом.
Умер дед. У высоких светил
я учился молчанью. А вечером
к полнозвучной воде уходил.

Гладь озерную, тихо-спокойную,
как мудреную книгу читал.
И молчал. И за деда покойного,
и за дедова деда молчал.

Домолчался до белого морока,
до удушья, когда невтерпёж
видеть, как самостийные вороги
под знамена и бойкую ложь,

под призывы ЦК хороводили
у высокой кремлевской стены,
и моя молчаливая Родина
погружалась в глубокие сны.

Лишь кружилось остатнее перышко
золотого того петушка,
чье дрожащее певчее горлышко
пробуждало для жизни века.

И теперь в славном царстве дадоновом
вновь ключи нам для счастья куют,
на кремлевских на маковках вороны
солнце красное злобно клюют.

Век железный десницею тяжкою
затыкает орущие рты.

И толкает культей-деревяшкою
нас, заблудших, в глубокие рвы.

И беснуется племя дадоново,
словеса продолжает плести.
Дай нам, Господи, силы бездонные
крест Любви до конца донести!






             Путь

…Когда же Творец пробудился
И вызрели слов янтари,
С небес тихий голос пролился,
Сказал мне:
              «Иди и смотри…»

Спускаясь с высоких угоров,
Взбираясь по склонам холмов,
Я шел сквозь рассветные зори,
Сквозь горечь закатных дымов.

И чудилось: за перелеском –
То смех, то людей голоса.
И ясным лазоревым блеском
Мои наполнялись глаза.

Но вновь рассыпались виденья,
И, превозмогая испуг,
Тянули слепые деревни
Ко мне свою изгородь рук.

И так день за днем, ночь за ночью
На всем окаянном пути.
Надежда и вера – все в клочья,
Мечта умещалась в горсти.

Все дальше и дальше на север
Меня гнал скитальческий рок.
Остатки мечты я рассеял
На росстанях русских дорог.

И вот, утолив вечный голод
Скитаний, душевных разрух,
Пришел я в неведомый город.
Над городом – красный петух!

Впервые глаза наблюдали
Такой огнеперый закат,
Тяжелые медные дали,
Реки краснолобый накат.

Средь мрачных руин возносился
Телец золотой, и над ним
Расплавленный воздух змеился,
Клубился языческий дым.

Казалось, со дня Сотворенья
Тот проклятый город алкал
Разрухи, упадка и тленья…
Такой ли я город искал?!

Где пышность, где дивные виды,
Плеск улиц и шум городской?
Остался сверкающий идол –
Свидетель гордыни людской.

Последний безмолвный свидетель
Сиял – аж ломило в висках!

А молний горячие плети
Уже проросли в облаках.

Уже был исход предначертан,
И крест покаянный отлит.
Изжит и до капли исчерпан
Бесовской свободы лимит.

Уже черной кровью на злате
Пошли закипать пузыри…
И миру явился Создатель.
И пророкотало:
- Смотри!

  И вихрь под Божией дланью
 сомкнул роковое кольцо.
И небо грозОвым дыханьем
мое опалило лицо.            

Очнулся.
         Тягуче и плавно
Свет лился волной заревой.
Стоял я на площади главной
И в колокол бил вечевой.

С окрестных лесов, из оврагов,
Со всей святорусской земли
С почти неземною отвагой
Горбатые избы ползли.

Зов властный, могучий и древний
Их поднял. И видел я, как

Цеплялись за берег деревни,
Срастаясь, как пальцы в кулак.

И плавился звон колокольный,
Стекая вниз по куполам,
И ввысь возносился престольный,
Отстроенный заново храм.

     ***


… И по капле раба не выдавливал
Из мужицких натруженных жил.
Он свою только рыбку вылавливал
Из речушек чистейших. Он жил,
Чтобы сил поднабраться, чтоб кровное,
Все, что добыто в тяжких трудах,
Променять на скитанья бездомные
Рая-облака на небесах…
Так он жил. Где-то рядом да около
Дни его, его годы прошли.
Он взошел на высокое облако
И поплыл за пределы земли…

Свет мой! Воздух родной! Человечище
Затерялся меж вами. И дух
Его вольный взлетает и мечется
Над подворьем, где песнею лечится
На плетне огнеперый петух.
Ничего, брат, что крылья подрезаны,
Но есть шпоры, и гребень богат.
Держит бой с лешаками да бесами
Одинокий рассвета солдат.
Он по капле раба не выдавливал –
Пел, и песни те были красны.
Для рожденных негаснущим заревом
Эти песни, как воздух, нужны.
… Скрипнет время заржавленным воротом,
На оси повернется Земля.
Словом огненным небо расколото,
И бездонна его полынья.
       ***

В эту зиму неладное что-то творится со мной.
Среди ночи проснусь, –
                дико вьюга-метель завывает.
И на цыпочках в детскую, к сыну, скорее -
                живой!
Трону русую голову дочки –
                живая!
И на кухню.
              Согреюсь горячим и терпким чайком.
И, цигаркой чадя, задаю вновь вопрос без ответа:
- Александр Николаевич, наш дорогой военком,
Почему же не мы –
                Почему наши внуки и дети?
Но молчит все вокруг.
                Молчаливо насупился лес.
Телевизор молчит, и молчит моя радиоточка.
Лишь идут и идут, сотрясая основы небес,
Эшелоны на юг.
                В них безусые наши сыночки.
Как я верил, как ждал:
                Вот закончится век моровой,
Разгребем мы завалы,
                Расхлебаем кровавую кашу,
И по стопочке выпьем,
                Безрадостной, но мировой,
И не будем делить мы друг друга
                На ваших и наших.

По кавказским отрогам
                Ползет високосный февраль -
Это он, это он мое сердце и душу разрушил!
Над Аргунским ущельем
                Свистит раскаленная сталь,
И горят над телами от боли ослепшие души…
                А тем временем утро  одолеет ночную пургу.
Лес вздохнет.
                И на птицу больную похоже
Солнце все же взойдет,
                Продираясь сквозь серую мглу.
И послышатся скрипы под окнами первых прохожих.
Просыпайся и ты,
                Поднимайся, Отчизна моя!
И вокруг оглядись,
                И мосты наведи через реку,
По которой плывет, равнодушные воды кровя,
Мое сердце туда,
                В безвозвратную тихую Лету.
               
                СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В СВЯЗИ С ВЕЕРНЫМИ
ОТКЛЮЧЕНИЯМИ ЭЛЕКТРОЭНЕРГИИ

Прошло очарованье осени,
Бессмысленно клянуть природу.
В мешки нас каменные бросили
И отключили свет и воду.

Но не прервать круговращения,
Земля с орбиты не свернула –
И вспомнил я, как наваждение,
Кипящие котлы июля.

Сушь неба озаряли всполохи,
Телеэкраны пламенели,
И с них вещали политологи –
Нет власти нынешней роднее.

А я в ту пору, как мальчишечка,
Был окаянным и рисковым,
Носился по лугам вприпрыжечку,
Ромашковым и васильковым.

А что мне, словно клуша сирая,
Скукожиться, в гнездо усесться?
Во мне ворочалось, пульсируя,
Как бездна огненная, – сердце!

Я мир любил со дня творения.
Не надо было лезть из кожи
Чтоб написать стихотворение
О самом светлом и хорошем.

Бродил в лесах, по речкам с удочкой –
Лишь затяну потуже пояс –
Пока не встретил в поле сумрачном
Стоящий под парами поезд.

А ночь, свет солнечный сосущая,
Тучнела, становилась гуще,
Тень поезда быстрорастущая
Дохнула Беловежской пущей.

За полусомкнутыми шторами
Ножи севрюжий бок пластали,
Шуршали доллары, которыми
Сорили и на них плясали.

Я к окнам подошёл поближе и
Увидел в глубине вагонной
 как перемигивались рыжие
И лысые зевали томно.

Звенел хрусталь, цвели бегонии
В горшках, обитых красной тканью,
И агнец вздрагивал в агонии,
Откормленный перед закланьем.

Не знаю, чем спугнул их, алчущих.
Дал поезд ход, сверкая стёклами,
И кто-то в сером, пьяно плачущий,
Следил за мной глазами блёклыми.

Я закричал им вслед: «Да, вот он я,
Ваш подданный!» - Объятый дрожью,

Состав срыгнул в меня блевотиной
И вдаль рванул по бездорожью.

Туда где пели трубы медные,
Конь Жукова глядел с испугом,
Неслась Садовая-Каретная
По обессмысленному кругу.

И в нём вращались в стае лающей
Самцы и самки после течки,
Костёр, сырую ночь сжирающий,
И пляшущие человечки…

Я стал тепло земли накапливать
И в миг скончания державы
Если и буду что оплакивать –
Сгоревшие цветы и травы.

Жизнь преломлю свою недужную,
И уголочком белой скатерти
Слезу последнюю, жемчужную,
Сотру с иконы Божьей Матери.