Эго

1

Я помню: лиственница шла в окно
                раскрытое веранды.
В него входило много разной ерунды,
но как входила, лиственница, ты -
в том были все твои природные таланты,
вся простота и крепость первозданной красоты.
И шевелились под её напором жёлтые цветы
в стеклянной двухлитровой банке,
а под окном, с зимы, ржавели сломанные санки,
а над горами регулярно возникали зори и громы,
текли по ним утрами долгие туманы.

Гурманы были в них мы,
метафизики и меломаны,
смакуя запахи увядших ягод
и гордые аккорды
тишины.

2

Я помню, так мне кажется, по крайней мере,
тревожный, трезвый запах моря в ноябре
и парохода гул и свет, что шли в каюту снизу двери,
кривой клинок луны в иллюминаторной дыре,
свободно восходивший от палеозоя к нашей эре
и долго-долго пропадавший в верхнепалубной заре.

То было в прошлом веке, в прошлой вере.
В зелёных вод кипящем хрустале
исчез носивший нас с тобою по волнам земной судьбы колосс;
и только южный говорок, да хрипловатый голос,
да темь взлетевших на ветру волос
напоминают нынче мне
о том далёком черноморском ноябре,
когда ещё любилось, пелось и жилось.

3

Напоминанием судьбы Пальмиры и Иерусалима,
а может быть, иным народам предрекая смертный вой,
пылали звёзды бешено, бездонно и объёмно
над закопчённою, понурою главой
во мрак безвременья обрушенного Рима.
Колонна битая торчала подкопчённым пнём,
и было осязаемо, и обоняемо, и зримо
желанья жить лишающее зрелище.
Зловеще улыбался бесноватый в нём
и двигался нелепо, искажённо,
как будто под водой,
тряся косматой головой,
смотрел заворожённо
он то ли на, то ль сквозь огонь,
мерцавший кое-где в чаду очередного пепелища.
Да чужеземный вздутый чёрный конь
средь лужи в корку спёкшейся кровищи
вонял в подножье мраморных развалин понемногу
и в пустоту протягивал собаками обглоданную ногу.

Днём над конём зелёные роились мухи,
ночами – благородные, но непригодные в наложницы старухи,
былую утончённость отстраня,
бранились и дрались за место у огня.
А от огня разило безысходностью и голодом.
Безмозглые матроны спорили ещё о том,
чей лучше выезд в Риме был и дом;
их голоса и лица поддавались опознанию с трудом,
что становилось славным поводом
для грязных шуточек рабов вчерашних, ныне – мародёров.
А бесноватый брёл невесть куда – оборванный, матёрый –
и щерился на запустенье волосатым ртом.

Пред взором его мысленным блистал пучиною ревущий водопад,
и тёплый прах погасшего вулкана хоронил вовеки чей-то след.
Леса реликтовой земли изображали то ли райский, то ли майский сад.

Смешно, но кажется, что мне исполнилось семнадцать лет
семнадцать тысяч лет тому назад.

4

От стен несуществующих коллегий
лицом обветренным стоял я на зюйд-ост.
Поодаль распластался старый мост,
за ним - дворец будто понизил рост
перед судьбой, что лишь одна достойна привилегий.

Давно дворцу не до торжеств, не до приятственных элегий –
сегодня бывший дом царей прозрачно пуст и прост.
И взгляд блуждает мой среди примет свершившегося действа:
по серой неприветливой Неве,
Исаакия шлемообразной голове
и, золотом пришпиленной на синеве,
убогой башенке Адмиралтейства.