Предчувствие века поэма-покаяние

ПРЕДЧУВСТВИЕ ВЕКА


Цитатник. классики и современники.

«Если б мы были мистиками в том смысле, в каком нас изображали потом, а не... «и диалектиками», надо было бы видеть в нашем юношеском кружке «Арго» материалистическую эмпирику и ждать, что мы, наняв барку в Одессе, поплывём к устью реки Риона за отыскиванием пресловутого барана...///
Есть люди, не чувствующие перемены погоды; они руководствуются зрением: туч — нет; идут без зонта; и — возвращаются промокшими; «мистики», у которых «свербит поясница», —  те знают: когда надо брать зонт, когда нет.
Вот разговор на рубеже века между детьми «рубежа» и детьми «конца века»:
— Горизонт ясен.
— Будет ливень.
— Мистика!
— Берите зонт.
— Пойду без зонта.
— Промокнете.
— Позвольте, откуда вы знаете?
— Свербит в пояснице...
— Но тучи нет.
— Её нет, а в пояснице моей сидит она.
— Что за чепуха: вы мистик.
— Я — символист: у меня органы чувств — измерительные аппараты.
Вот резюме разговора, длившегося годами меж «ними» и «нами».
Теперь видно уже: профессор, вышедший гулять без зонта к «Константинополю и проливам», оказался мокрым...
В 1898 — 1901 годах мы знали твёрдо: идёт гроза; будет и гром; но будут и ослепительные зори: зори в грозе.
Это было знанием рубежа, ставшего в первых годах начала столетия «нюхом»; но «нюх», «инстинкт» в иных случаях есть приобретённый навык: рядом упражнений в разгляде реальных фактов.»

                Андрей Белый — На рубеже двух столетий.

«История искусства должна быть специально пересмотрена с точки зрения метода «параноидально-критической деятельности»; с точки зрения этого метода, такие непохожие на первый взгляд картины, как «Джоконда», «Благовест» Милле и «Отплытие на остров Киферу» Ватто, написаны на одну тему и будут иметь совершенно одинаковый смысл.»

                Сальвадор Дали — Мои сильные стороны.

«Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью.»

                Александр Блок —  Интеллигенция и Революция.
               
«Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?

Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как,-
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..

Если он приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре ****ям буду
подавать ананасную воду!»

                Владимир Маяковский — Вам.


«...А поутру они неизбежно проснулись
Не простудились — не замарались
Называли вещи своими именами
Сеяли доброе, разумное, вечное
Всё посеяли, всё назвали
Кушать подано — честь по чести
На первое были плоды просвещения
А на второе — кровавые мальчики...»

             Егор Летов (Гражданская Оборона) —  Русское поле экспериментов.


«Возле нашего дома цветёт земляника
По утрам я просыпаюсь от солнечного блика
Посмотри на меня
У меня есть практически всё
У меня есть практически всё
Но не хватает тебя

Я люблю танцевать
Я танцую всю ночь в гараже
Со своими детьми и женой
Жаль тебя нет рядом со мной               
Посмотри на меня
У меня есть практически всё
У меня есть практически всё
Но не хватает тебя

Возле нашего дома цветёт земляника
По ночам я просыпаюсь от собственного крика
Посмотри на меня
У меня есть практически всё
У меня есть практически всё
Но не хватает тебя»
 
                Лемондэй — Практически всё.
               

В мир пришёл Спаситель! 
Будет вам, не смешите.   
Спасёмся как-нибудь сами.            
Все мы, пардон, с усами.       

***

Апостолы ловили язя.         
В субботу ловить нельзя! — 
им прокричали.               
Апостолы промолчали.               
               
1.

Посвящение.

Их посетило предчувствие Нового Века.
Они рожали в муках Нового Человека.      
Они приближали Апокалипсис здесь и сейчас.      
Им всем посвящается этот рассказ.               
А ты,
читатель,               
пожалуйста,
будь внимателен,
если будешь читать.

2.

Пролог. Конец девятнадцатого — начало двадцатого века.

Молиться было ещё рано,
или уже поздно.               
Я — Яхве —
выползал из тумана,
заползал обратно, 
вёл себя очень странно. 
Над головой князя звёздное небо       
Аустерлица.
Толпе подавай хлеба —    
наступало время молиться...

***

Лютые звери в овечьих шкурах.               
Деревенские дураки,
их румяные дуры.
Умные,
алчущие поражений
своих православных армий,
спорили,
надували паруса щёк.
В Хануку дети вертели волчок.
Выпало «нун».               
В эту игру уже тысячи лун
не выигрывает никто.               
Месяц,
подняв воротник пальто,
назвался серпОм,
и взошёл над Россией.
Вот ему молот,
чтоб было красивей.
Купался в озере красный пони. 
В поисках новых икон и гармоний   
художники малевали квадраты.
Астрологи вычислили точную дату   
окончательного конца.
Мистикам виделась рожа лица. 
Всё быстрее двигалось блюдце,               
и разбилось.
Разбилось моё сердце,
и Солнце,
разбили его революции.
Новый век наступил.
Новый век надвигался,
и я там был. 
 

3.

Революции. Война.

В белом венчике из роз
впереди шагает Щорс.

***

Ветер с Невы,
весь продрог часовой. 
Продай винтовку,
иди домой. 
Преступно потело цевьё.      
Извержения революций,          
липкой бесплодной ночной поллюцией, 
вытекли на бельё.   
Воздух смердил железом:               
— Кого бы ещё зарезать?               
Шляпы гвоздей,
вместо звёзд,
на погоны.      
Мясо для пушек грузили в вагоны. 
Живых доедали вши.
Задержи дыхание,
не дыши.
Самому бы остаться целым.
Друг,
в перекрестье моего прицела,
умирал от ран. 
Вот моё вам заклание
и баран!
Вот моя вам романтика
о войне.         
Людей выводили во двор,
к стене,
и летели чёрные мухи.               
Безнаказанно кромсал топор, 
и уже не дрожали руки.
Стоять!,
не уйдёшь,
****ина!,
от водки и кокаина —
балтийский чай.
Топили в помойной яме.
Горели глаза углями,   
особенно по ночам.
 
4.

Поминальная свеча деревни.

Ленин и мужики.
Ленин и печники.   
Ленин и мудаки.

Крестьяне-бедняки,
подхватив свои узелки,
в Смольный идут.
Крестьяне-ходоки —   
полушубки и сапоги —
Ленина ждут.
Гадают,
какой он Ленин? 
Крестьян терзают сомненья.
Ленин,
он же Ильич,
прояснил:
— «Кулаки»,
это дичь. 
«Кулака» изловите хором.
Жрите его,
«кулака»,
съешьте наверняка.
Всех,
кто не ест,
с позором
в шею гоните.
Ленин открыл им секрет:
— Хлеба,
пока что,
нет.
Всё,
ходоки,
идите.
Ленин даёт им декрет.    
Ленин скрепляет завет
продразвёрсткой.
И спешат,
спешат ходоки,
и качаются их рюкзаки.
И шумят,
шумят ветерки
в соснах.

Обратно идут ходоки,
чешутся их кулаки
в предвкушенье.
В головах у них чердаки,
в чердаках теперь ветерки
искушений.
Чую,
будет беда —
зудит,
зудит борода —   
это черти.               
Идут,
не видно не зги,
пожарища им маяки   
смерти. 
Ленин любил мужиков. 
Ленин хвалил ходоков:
— Кремни! 
Палка —
несут кумача.   
В церкви тускнеет свеча. 
               
Встречай,
Архангел,
встречай,
деревню.

5.

Гражданская война в России.  (Сальвадор Дали — Предвидение гражданской войны в Испании; Федерико Гарсиа Лорка.)

«Их кони черным-черны,
и черен их шаг печатный.
На крыльях плащей чернильных
блестят восковые пятна.
Надежен свинцовый череп —
заплакать жандарм не может;
идут, затянув ремнями
сердца из лаковой кожи.
Полуночны и горбаты,
несут они за плечами
песчаные смерчи страха,
клейкую тьму молчанья.
От них никуда не деться —
мчат, затая в глубинах
тусклые зодиаки
призрачных карабинов.
О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь увешан.
Желтеют луна и тыква,
играет настой черешен.
И кто увидал однажды —
забудет тебя едва ли,
город имбирных башен,
мускуса и печали!
Ночи, колдующей ночи
синие сумерки пали.
В маленьких кузнях цыгане
солнца и стрелы ковали.
Плакал у каждой двери
израненный конь буланый.
В Хересе-де-ла-Фронтера
петух запевал стеклянный.
А ветер, горячий и голый,
крался, таясь у обочин,
в сумрак, серебряный сумрак
ночи, колдующей ночи.
Иосиф и божья матерь
к цыганам спешат в печали —
они свои кастаньеты
на полпути потеряли.
Мария в бусах миндальных,
как дочь алькальда, нарядна;
плывет воскресное платье,
блестя фольгой шоколадной.
Иосиф машет рукою,
откинув плащ златотканый,
а следом —  Педро Домек
и три восточных султана.
На кровле грезящий месяц
дремотным аистом замер.
Взлетели огни и флаги
над сонными флюгерами.
В глубинах зеркал старинных
рыдают плясуньи-тени.
В Хересе-де-ла-Фронтера —
полуночь, роса и пенье.
О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь украшен…
Гаси зеленые окна —
все ближе черные стражи!
Забыть ли тебя, мой город!
В тоске о морской прохладе
ты спишь, разметав по камню
не знавшие гребня пряди…
Они въезжают попарно —
а город поет и пляшет.
Бессмертников мертвый шорох
врывается в патронташи.
Они въезжают попарно,
спеша, как черные вести.
И связками шпор звенящих
мерещатся им созвездья.
А город, чужой тревогам,
тасует двери предместий…
Верхами сорок жандармов
въезжают в говор и песни.
Часы застыли на башне
под зорким оком жандармским.
Столетний коньяк в бутылках
прикинулся льдом январским.
Застигнутый криком флюгер
забился, слетая с петель.
Зарубленный свистом сабель,
упал под копыта ветер.
Снуют старухи цыганки
в ущельях мрака и света,
мелькают сонные пряди,
мерцают медью монеты.
А крылья плащей зловещих
вдогонку летят тенями,
и ножницы черных вихрей
смыкаются за конями…
У белых врат вифлеемских
смешались люди и кони.
Над мертвой простер Иосиф
израненные ладони.
А ночь полна карабинов,
и воздух рвется струною.
Детей пречистая дева
врачует звездной слюною.
И снова скачут жандармы,
кострами ночь засевая,
и бьется в пламени сказка,
прекрасная и нагая.
У юной Росы Камборьо
клинком отрублены груди,
они на отчем пороге
стоят на бронзовом блюде.
Жандармы плясуний ловят,
их за волосы хватая, —
и розы пороховые
на улицах расцветают…
Когда же пластами пашни
легла черепица кровель,
заря, склонясь, осенила
холодный каменный профиль…
О мой цыганский город!
Прочь жандармерия скачет
черным туннелем молчанья,
а ты — пожаром охвачен.
Забыть ли тебя, мой город!
В глазах у меня отныне
пусть ищут твой дальний отблеск
Игру луны и пустыни.»
 
        Федерико Гарсиа Лорка — Романс об испанской жандармерии.


Когда пришла беда
(куда уж символам) —
отрезанная грудь,    
сосцы вырваны —               
пролился млечный путь.
Сыночек маленький,
забившись в уголок,
шептал:
— Маменька.   
Когда беда ушла он рыл ямку,
туда он оттащил свою мамку.
И жалобно кричал его братик,   
а он его качал,
шептал:
— Хватит.
А он ему жевал во рту грушу,
но братик ничего не мог кушать.   
И через пару дней он рыл рядом,
положил игрушку,
положил брата.
Потом он смастерил для них крестик,       
воткнул его меж ям —
теперь вместе.               
Всю ночь не мог уснуть...

(сон)

и рано утром,
измученный малыш и его хутор,    
простились навсегда.
В густом тумане
вела его звезда за ручку к маме.
Когда звезда взошла —
согрела воздух —
рассеялся туман,
но было поздно.
Малыш уже исчез,
он стал рыбкой.
Полянка,
камыши и берег зыбкий.
Венками на воде сердца кувшинок
и белые цветы,
и всё так живо...
И золотой ладьёй плыло светило.
В ладье сидел малыш,
и чудо было!

У колыбельки месяца целует мальчика,
прижав его к груди,
родная мамочка.      
Молочная река,
хлеба и маслице,    
и,
высунув язык,
братишка дразнится.
Дощечки-образа,
и чисто в горнице.
И крошки со стола в окошко,
горлице.

Мгновение спустя,
заваливаясь на левый бок,   
всё это —
смешением рук и ног,             
голубыми яблоками ребячьих глазёнок,
гречневой кашей,
смрадом пелёнок —
рушилось...
— Война!,
уходи! —
но война не слушалась...

— Мама!  —
вцепившись в мамин подол...

(пробуждение)

малыш очнулся.
Холодный  пол.
Он сжал свои кулачки,
сжал их в замочек.
Он кушать,
писать,
и к маме хочет.
Пять годиков ему и ещё неделька.
Куда ему идти?
В шаге от его постельки,
почерневшей горою,
застыл отец.
Малыш уже не плакал... 

Когда наступил конец,
чирикали птички, 
чирикали под окном,               
ждали своих крошек,   
а потом заглянули в дом.               
Пустота.
В доме не было ни души.
Птички подумали,
что люди ушли. 
И кричали птицы,
высоко-высоко:
— Где же люди?!

Далеко-далеко.               

6.

Сильные мира сего. Творческая интеллигенция. Просто интеллигенция. Культурная революция. Бомонд.

Положить
жизнь ради одной верной строчки —
вот что такое быть
Поэтом с большой буквы
и светить.
От Золотого века в Серебряный
нить,
на ней,
жемчужинами стихов,
они.
Им выпали окаянные дни.

Невинные невинны.
Наверное,
все невинны —   
были глупые,
молодые.
Потом —
кто выжил —
повзрослели,
поумнели,
протёрли линзы
запотевших пенсне,
прозрели,
настроили свои призмы   
и преломились.
По юности,
по весне,
летели щепки-дровишки...
Вот бы вернуть назад.
Жизнь наподдала под зад,
было уже не до смеха.
Жизнь запросила слишком
за то,
что раздули пожар.
Пешком,
пароход,
вокзал —
повезло тем,
кто успел уехать      
и тихо спился.               
Повезло тем,
кто остался
и искренне заблудился,         
да так,
чтобы до самой смерти.
У заблудившихся ровный почерк
и крепкий сон.
Нынче они в аду,
черти им крутят вертел.

Другим,
которые продолжали поиск, 
надели шахидский пояс, 
и выбросили на ходу.
Спрашивается,
за что?
               
Было ещё ничто —      
выплюнь и разотри.
Не бойся плевать в такие колодцы.
У ничто исключительно изнутри
насекомые грызли кожу.   
Эти ****и             
любили ****овать,
бухать и колоться,
рубли совали и доллары               
в свои носы, 
и,
сидя в дерьме по горло,               
корчили соседу рожи.
Эти дяди
и тёти,
им хоть в глаза нассы.               
Они,
захлёбываясь в блевоте,
штурмовали ворота Эдема —
на то оно и богема.               

На Небе,
пожав плечами,      
в смущении промолчали.


7.

23 — двадцатые/ тридцатые годы, и до наших дней.

Галстук несут пионеры,
взрослые несут розы.
Его несут,
он не хочет.
Он —
это Павлик Морозов.
Гроб несут офицеры,
в гроб положили мальца,
несут под покровом ночи,               
несут целовать отца. 
               
Все поры земли забиты
миллионами тел убитых.
На плакаты,
да на листочки,
размололи страну,
как еловый лес.               
И на каждом жирная точка.
И каждый в петлю полез,
каждый,
кто не захотел стать шлюхой.
Иных сапогами в брюхо.
Свинцом тяжелел висок.               
У кого-то не выдержало сердце.
Кровь и берёзовый сок — 
пролетарский помин.       
Лепили гОлемов из глин.
Всех,
рубивших в коммуну дверцу,               
вскоре вынесли восвояси.
До скончания дней(!) учебники не погасят.. —
вдогонку неслось речами.       
               
Небо,
пожав плечами,
вздохнуло и промолчало.
Но небу даже не снилось
то,
что потом случилось.

Когда потушили свет —
«спасибо(!)» —
неслось в ответ.
Бывало даже и так, 
жертва ласкала кулак
своего палача,
прятала в свой чердак      
драгоценный портрет... 
               
На Небе сказали:
— Нет —   
и ворчали.               
Плакал малыш Христос,               
плакал венок из роз.               
Вместе просили Отца               
пощадить,
простить мертвеца.
Вместе они прощали.   


8.

всё.

Никогда ещё так много не убивали,
как в этот век просвещения и морали.
Никогда ещё так страшно не пили,
как в этот век,
когда победили
почти все напасти,
объяснили все страсти.
Никогда ещё не были так несчастны
так много людей.
Никогда ещё не были так напрасны
так много идей.

А для кого-то был один сплошной плюс
в это славное время.
Я сразу оговорюсь,
что вы были невнимательны —
читайте опять.
Я не стану спорить,
не буду вас убеждать.
Плюсы были —
я про них написал тоже —
не было главного.
Упаси вас Боже
от многих этих плюсов,
мой дорогой читатель.
Будет время,
читайте,
читайте внимательно.


9.

Эпилог.

Уверенность в исключительности СВОЕГО века —   
любимое заблуждение гордого человека.    
Люди всё те же во все времена.
Люди всё там же,
а жизнь одна.
Если трезво и честно смотреть на вещи
недостаточно просто признать,
что грешен,
и ничего не менять.
Мне нужны перемены, 
мне не нужны потрясения.
Перемены во мне —
вот такое мнение.
Вольному воля,
спасённому рай — 
твой выбор свободен.
Выбирай.

Понимание хрупкости своего бытия —
вот к чему призываю я.

На Небе в большой печали
смотрели на нас и молчали.


10.

дикоданс. приход белого коня. ( Михаил Булгаков — Морфий;  Шарль Бодлер — Падаль.)

Они раздвигали свои берега
гнили.
Отваливалась нога,
душа.
Или/или —      
какие им только не говорили
слова.
Нифига.               
На-фи-га(!?)   
им нужна голова?               
Они так спешат
в рай.
Встречай,
Архангел,               
встречай.

Люди —
это почти что боги.
Забираясь на белую лошадь
две минуты чувствуешь себя в восторге.             
Чёрт в склянке               
одобрительно кивает в сторонке:
— Катайся,
братец,
ещё!
Внутривенно,
в сраку,
подкожно,
размазывай меня по всей роже —
смеётся чёрт
Кружатся чёрные птицы,
щетинится лес,
клубится
закат.
Катайся(!),
и нахуй тебе назад.
Полный (первый) вперёд!
Белая лошадь рИально прёт
своего седока.               

Белую лошадь выпустили из сачка               
и она полетела...               
Через века
через года,
летела бабочка.   
Громадное её тело
смяло все провода,             
всю линию высоковольтных передач.               
Белая лошадь развела такой срач,
что электрики,
приехавшие чинить линию,
до последнего колена чехвостили фамилию
расплющенной лошадью падлы.
Дохлой лошади были рады
жужжащие тучи мух    
и полчища червяков.
Урчала мУзыка вечных стихов
Бодлера:
«Все это двигалось,
вздымалось и блестело...»


11.

Широко закрытые глаза.

«Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир».
(Евангелие от Иоанна 16,33)

Можно жить в неведении.
Можно не вникать.
Можно отгородиться в своих уютных пространствах от чего угодно.
Можно всё —
на то есть наш свободный выбор.
Но все мы живём не в гордом одиночестве,
а там,
где мы живём —
вокруг мир,
который больше напоминает войну всех против всех.
Мир изведает нас,
он проникает за наши заборы,
проникает,
и даже не спрашивает нашего на то разрешения,
проникает в наши расслабленные сердца.
И ожесточаются сердца наши при виде растоптанных ценностей и униженных добродетелей.
И тем больше ожесточаются,
чем большие надежды мы возлагали на то,
что за нами не придут,
что удастся нам спрятаться,
что успеем мы отвернуться,
закрыть глаза,
и не увидеть этого мира во всей его полноте.

Вокруг мир,
мы превратили его в войну.
Храбрым достаётся слава,
бесстрашным сопутствует удача.
Но даже герои идут ко дну...
Победители мира получают тщеславие в квадрате
и весь джентльменский набор в придачу.
Одиночества победители получают в кубе.
Вот такой он,
мой Стэнли Кубрик.

Широко откройте глаза и смотрите.
Живите так,
как подсказывает вам ваше сердце,
а если сердце обмануло,
раскройте,
наконец,
глаза и живите с открытыми глазами.
Будьте разумны —
не обманывайтесь в себе и,
может быть,
вам не придётся так часто обманываться по поводу других.
Не падайте духом даже если и разум подвёл вас,
не погружайтесь в неверие,
не предавайтесь отчаянию.
Молитесь.
Вставайте.
Молитесь Христу,
и да получится у вас подняться.
И поднявшись молитесь.
И молитесь,
когда упадёте снова.

Постараемся не думать о победе.

Добра.


12.

пустота.

Пустота,
я не вижу тебя —
значит,
тебя нету.
Дьявольский хохот был мне ответом.


13.

Блок.

Александр Блок ел очень много (Я — Блок) —   
знал про добро и зло.         
Александр долго прятался под замок,      
когда ему говорил «алло»               
абонент змей.
Мудрый был человек,
этот Блок,
ставил он змею блок —
Блока трогать не смей.               
Но и змей,
он был не дурак,         
взломал замок тока так —         
известный он был домушник.         
И взял быка за рога,
простите,
змей взял Блок(а),
и съел  Блоку уши.
И больше не слышал Блок
то,
что кричал ему Бог —
спасайся!
Но где-то у Блока внутри,
хоть ты весь Блок сожри,
навечно ныло и жгло
совсем другое «алло» —
покайся.

Не знаю,
где теперь Блок,
ребяты,
я не пророк —
разберутся с Блоком без нас.
Блок,
он ведь был Поэт,
другого такого нет,
ни вчера,
ни завтра.
Сейчас
тоже нет.
Поэту особый гешефт
и почёт.
Впрочем,
ведь нет и вас
второго такого сейчас,
и не будет.
Клоны,
они не в счёт.
Клоны,
оно не люди.
Короче —
Благая Весть —
ребята,
Спаситель здесь,
и пребудет
ныне,
и присно,
и во веки веков.
Аминь.               
               

Цитатник. крестики и нолики.

«Умирали пацаны страшно,
Умирали пацаны просто.
И не каждый был снаружи прекрасным,
И не все были высокого роста.

Но когда на меня смотрели
Эти пыльные глаза человечьи
Не по-птичьи, да не по-овечьи,
По-людски они меня грели.

А я им пел рок-н-ролльные песни,
Говорил: все будет нормально.
И я кричал, что мы все вместе,
Да как то слушалось это банально.

Чем ближе к смерти, тем чище люди,
Чем дальше в тыл, тем жирней генералы.
Здесь я видел, что может быть будет
С Москвой, Украиной, Уралом.

Восемнадцать лет - это не много,
Когда бродишь по Тверской да без денег.
И не мало, когда сердце стало,
А от страны тебе - пластмассовый веник.

Страна поет им рок-н-рольные песни,
Говорит - все будет нормально.
Страна кричит, что мы все вместе,
Да звучит это как то банально.

Умирали пацаны страшно,
Умирали пацаны просто.
И не каждый был снаружи прекрасным,
И не все были высокого роста.»

                Юрий Шевчук (ДДТ) —  Пацаны.


«Помилуй Господи, того кто не пропел тебе хвалу.
Помилуй Господи, того кто выпил чай и съел халву.
Помилуй Господи, того кто изменил своей жене.
Помилуй Господи, того кто пишет слово на стене.
Помилуй Господи, того кто дремлет на своем посту.
Помилуй Господи, того кто расплескал здесь кислоту.
Помилуй Господи, того кто дал моей траве огня.
Помилуй Господи, меня!»

                Саша Васильев (Сплин) — Молитва.


P.S. последний Маяк.

Лиля,
Лиля...
Кажется,
я на грани...
Люби меня,
Лиля! —               
написано в телеграмме.


конец.