Больничные этюды 7 гл. 4

           Я шла на операцию второй, после Лиды.  Замыкающей нашу троицу была Валя.  Накануне я думала, что от страха сойду с ума. Но в день операции его почему-то не было. Хотелось одного: пусть скорее  позовут, не тянут!
                Конечно, волновались. Молча. Разговаривать не хотелось.
                Когда меня позвали (Лида еще была в реанимации),  я от возбуждения вдруг стала шутить, заслужив похвалу медсестрички, сопровождающей меня в операционную:
                – Молодец! Если с таким настроением идете на операцию, все пройдет прекрасно! Другие вот трясутся, плачут.
 Обещанный  успокоительный укол мне сделали только в «предбаннике» операционной. Лежа под капельницей, я больше не чувствовала ни страха, ни волнения. Последнее, что услышала,  когда меня переложили на операционный стол, было возмущение операционной сестры:
                – Куда они все подевались? Больная уже на столе!  Позовите  врачей! Они на балконе  курят!
                … А через  три часа  я уже была инвалидом… Как еще назвать женщину, которую лишили самой  привлекательной части тела?
                Потом было несколько  бессознательных часов, проведенных в реанимации, но мне впоследствии казалось, что разбудили меня на операционном столе. Будили настырно, в несколько голосов:
                –  Больна-ая, откройте глаза! Просыпайтесь!   Как вас зовут? Не слышу!
                И другой голос, прямо сладкий:
                –  Волкова,  откройте глазки!  Вас как зовут, напомните мне!
                – Люд…ми…ла…
                – А отчество? Отчество? Ну, откройте глазки пошире! Хватит спать!
                – Евсеевна…
                – Молодец, Людмила Евсеевна! Все уже позади! Сейчас вас отвезут в палату.
                С трудом разлепив глаза, различаю над собой  юное личико моего врача-анестезиолога, которая проводила со мною беседу  за три дня до операции. Девочка разговаривала со мною так, словно перед нею недоразвитый ребенок:
                – Сколько нам лет? Как нас зовут?  На что мы жалуемся?
                Хотелось пошутить, что вместе нам около ста лет, болезни у нас разные, жалобы тоже, но я отвела глаза и невольно улыбнулась.
 –  Отвечая на мои вопросы, смотрите мне в лицо, – сказала девочка-анестезиолог. –  Почему вы улыбаетесь?
                Интересно, она еще интерн или  так фантастически молодо выглядит?
                А сейчас  Елена Станиславовна имеет право на этот дурацкий ласковый тон, потому что я в данный момент – дитя недоразвитое.
                – Вы меня узнаете?
                – Какая… красивая женщина, – выдаю я первую отчетливую мысль, возникшую в моей затуманенной башке.
                «Красивая женщина»   довольно смеется:
                – Узнали! Я – Елена Станиславовна, ваш анестезиолог. Сейчас вас отвезут в палату.
                В реанимации оставляют на пару дней лишь тех, у кого была полостная операция, а нас, с «молочкой»,  –  сразу сваливают с каталки на палатную койку, и все трудности первых часов мы переносим в «родном» коллективе.
                После процедуры  перекладывания какое-то время еще охота закрыть глаза и вернуться в приятное небытие, но не дают.
                – Во сколько ее увезли? – слышу голос, который мне кажется  родным.
                – В час дня, – отвечает кто-то.
                – А сейчас половина шестого… Мамочка, проснись! Смотри, кого я тебе привела!
                Открываю глаза:  вижу дочку и моего любимого внука, Женю.  Интересно, откуда взялся Женя? Приехал из Белой Церкви?
                – Привет, бабуля!  Я тебе не приснился!
                – Мамочка,  как ты? – целует меня в щеку дочка. Туда же прикладывается  внук.
                – Хочу пить.
                Женя  подносит к губам поилку:
                – Один глоток, бабуля. Больше нельзя.
                Странно, что  у меня ничего не болит. Только ощущение, что тебя туго перепеленали поперек тела. 
                – Мамочка,   на раздави контейнер. Он у тебя под рукой, на боку.
                Ничего не понимаю, но делаю вид, что уже пришла в себя… И прихожу, вспомнив о зубах! Протезы перед операцией заставили снять, я их сунула в карман халата.
                – Где мои зубы?
                – Бабуль, зачем тебе зубы? – смеется Женька. – Тебе же все равно жевать не надо до утра!
                Ира возвращает мне драгоценную деталь моего облика, и я окончательно просыпаюсь… человеком. Пусть и ущербным,  зато  с зубами. Пусть и не все мои, но они хотят жевать! Я не ела давно, а имею такую странную особенность: никакая болячка не лишает меня аппетита.  Я и с высокой температурой хочу есть,  и это всегда изумляет моего супруга. Правда, ем мало и в еде переборчива,  а это уже  моего Витеньку  возмущает.
                –  А когда мне можно … хотя бы чаю?
                – О, бабуля, значит, жить будешь, – смеется Женька.
                И потекли первые послеоперационные дни – еще то испытание для нервной системы и всего организма! Сколько  неудобств навалилось сразу!  Бессонные ночи – из-за дрепнажной трубки с контейнером, которую нужно перетаскивать  с места на место в процессе поворачивания с боку на бок. Так и боишься раздавить это пластиковое приспособление, в котором  болтается твоя собственная лимфа, окрашенная кровью… Ведь убрали все лимфоузлы – под мышкой, под ключицей,  вокруг груди … бывшей. Рука болит от плеча до кончиков пальцев, правда, с внутренней стороны она онемела.
                А до чего неудобна кровать – с матрацем, который норовит уехать из-под тебя, так как сетка давно перекошена. Я люблю спать на животе или на левом боку, но приходится лежать на спине, а так хочется вернуться к привычной позе…
                Бессонная ночь и утренние побудки – вопреки всякой логике – ранние, словно мы не в больнице, а в солдатской казарме! Почему надо будить всех, если  пришли делать укол одному из нас? Зачем включать свет, если  за окном лето, и в половине шестого уже видно, куда ты колешь?
                И как назло, на второй же день после операции сутки дежурила моя «любимая» старшая медсестра».. Я выползала в туалет, еле держась на ногах,  когда она открыла дверь и буквально заорала, чуть не сбив меня с ног:
                – С добрым утром, женщины! Уколы!
                – Какое оно доброе? – буркнула я, протискиваясь мимо нее,  тихо. – Только половина шестого! Люди еще спят.
                В семь утра она пришла делать укол мне.  Разбудила,  очень  больно уколола и ехидненько так спрашивает:
                – А теперь можно  пожелать доброго утра?
                – Валяйте, – разрешила я, уже понимая, что она не мой персональный враг, а всех, кто  ее не боится.
                На третий день  я, Валя и Лида решили посмотреть на себя в зеркало. Вернее – не на себя, а на то место, где когда-то была грудь. Теперь это была просто грудная клетка.
                – Какой ужас! – чуть не расплакалась оптимистка Лида. – Он теперь ко мне  и не подойдет!
                – Твой – подойдет, – успокоила ее я, уже понявшая, что в Лидиной семье муж – подкаблучник, обожающий супругу. – У тебя вполне приличный шов.
                Зато от созерцания своего я готова была заплакать. Какой сапожник меня  штопал?! Что это за перепаханное поле с  грубым откосом  посредине? Что это за волны под мышкой? Решили, что если ты не молодая, то можно обезобразить окончательно?
                Я все-таки заплакала, впервые пожалев себя и свою грудь, которая и так два раза была прооперирована много лет назад… Бедняжка, натерпелась. Я помню те две операции под местным наркозом, когда удаляли кисты. Это был кошмар:  на меня не  действовал наркоз! Анестезиолог смотрел в мои  глаза и шептал хирургу:
                – У нее зрачки как у наркоманки: не берет ничего! Бедная…
                Увы, природа наградила меня низким болевым порогом, вот почему к старости я уже не хочу переносить боль, боюсь ее.

    Продолжение                http://www.stihi.ru/2013/12/19/6892