Лэ о Любви. Часть первая - лишайник и камыши

Nota bene. Цифры в скобках - отсылки к глоссарию.
 
   
  Часть первая. Лишайник и камыши (0).
 
 
  I. Эмоция первая. Природа моего счастья.
  Финмор Вильварин (1).
  Между 509 и (?) гг. ПЭ, Ангбанд (2).
 
 
  Капля за каплей, ручеек к ручейку - тонкие-тонкие, быстрые красные дорожки. Пока я один - ненадолго, только чтобы успели покрыться ломкой коркой сгустившейся крови раны. У меня есть время закрыть глаза, дать своей душе разбежаться, взмыть над горными хребтами, почувствовать холодный северный ветер и краешком внутреннего зрения увидеть Его.
 
  Я долго думал о природе счастья, пребывая в гулкой и липкой тишине той ямы, где сейчас находится моя роа (3). Счастье - это уверенность в грядущем покое. Вокруг меня влажный холод, ловкий, как змея, и столь же коварный, и тьма клубится на ладони, стоит только протянуть ее вперед. То, что осталось от прежнего меня - теплая, бьющаяся вместе с сердцем боль. Но в минуты покоя я могу взлететь, и видеть скрытый Город, и ровно мое дыхание. Если я жив, он живет вместе со мной: на западной стене солнце отражается от шлемов караула, и нельзя смотреть на этот блеск без слез. На малой рыночной площади, как раз у дома владыки Салганта (4), страшная суета - сегодня торговый день. Значит, каждый из двенадцати Домов (4) покажет на диво остальным что-то особенное. Я знаю, любовь моя, ты в предвкушении чуда. Твои синие с белым одежды мелькают то там, то тут, и смеются синие глаза. Туллиндо (5), ласточка моя.
 
  Я сижу на краю колодца, и ты пока не видишь меня. Над чем склонилась, что увидела, что блестит в твоих тонких пальцах? Я знаю так же, что никто, кроме дома Небесной Дуги (4), не сможет поразить тебя. Не синие ли это сапфиры, в хитросплетенном узоре калейдоскопа которых легко заблудиться? Особенно когда вечереет, и середина лета, и впереди короткая ночь, а на северной стене никого - а мы смотрим в глубины камня, и сам Ульмо (6) улыбается оттуда, как из глади вод, Ласточка.
 
  Там, где площадь переходит в три дороги, где настоящее летнее столпотворение, где поет дом Золотого Цветка (4), я поймаю тебя. В толпе схвачусь легонько за твой рукав, потяну, и мы встанем в сгущающейся под деревом тени, в сумерках синих, как твои глаза.
  - Где ты был так долго? - спросит меня Туллиндо.
  А я улыбнусь и отвечу:
  - С владыкой Маэглином (7) и его свитой был я в шахтах Города.
  Если бы я знал тогда о шахтах столько, сколько знаю теперь!
  Камни Города Семи Имен (8) теплые и гладкие, мостовая прекрасна - я лежу лицом на земле и практически не вижу зазоров между плитами. Но потом ко мне начинает возвращаться зрение, и тепло сменяется привычным холодом. В каменоломнях не бывает сумерек. Здесь только тьма, но и она мой друг. Случалось, что меня не замечали во тьме, особенно если спрятаться за тачку с углем и почти перестать дышать. Но сейчас мое дыхание становится все более хриплым и тяжелым, и даже наемники из числа людей не могут пройти мимо меня, не услышав.
 
  Я думаю, что меня практически не осталось, что скоро мой Гондолин (8) явится мне в прекрасном предсмертном видении, во всем величии и славе, белокаменный, гордо-башенный, покой моего сердца. Но в такие минуты я слишком верю в лучшее. Обычно все заканчивается новой, простой и бесконечно однообразной пыткой. Надо постараться вдохнуть и-не-ды-шать.
 
 
 
 
 
 
  II. Действие второе. Зеркало Железных Гор (2).
  Финмор Вильварин.
  Между 509 и (?) гг. ПЭ, Ангбанд.
 
 
  Тьма. Квенди (9) не всегда боялись её. Черный плащ ночи, подбитый серебром звезд, был их родильным покровом. В ласковой тьме звучали первые песни проснувшихся, когда лишь робкие лучи звезд озаряли берега первых вод.
 
  Врагу долго пришлось учить эльфов бояться темноты. У него получилось. Теперь пытка вечной ночью многим из нас кажется ужасающей - тем, кому не повезло с долгой, не обрывающейся в оковах жизнью. Понадобилось годы, показавшиеся мне эпохами, чтобы я понял: сама по себе темнота - это не так страшно, часто это отдохновение. В ней можно жить, можно не видеть тех, кто вокруг тебя, не видеть себя самого - и это большое счастье.
 
  Иное дело холод. Нет, не мороз горных вершин, который росчерком ножа мастера из Дома Молота Гнева (4) скользит по твоему лицу, и дарит вначале бодрость, а потом сладкий сон и легкую смерть. Я о промозглом, сыром холоде сердца орочьих шахт, где огонь появляется реже, чем отчаяние в сердцах эльдар (10), пляшущих в день летнего солнцестояния на усыпанных цветами площадях Ондолиндэ (8). И не потому, что орки боятся его: пламя Удуна (11) верно служит Врагу и его приспешникам. Просто эти копи, копи, питающие кузни Тангородрима (2) и все огни Севера, были обречены на вечную тьму. Достаточно одной искры, и сотни жил жирного, маслянистого угля вспыхнут, хороня не только рабов, но и надсмотрщиков, мастеров - все население страшного чрева Ангбанда. Это ли не шутка, достойная Моргота (12)?
 
  Здешний холод не убивает - по крайне мере, столь прочное создание, как эльда. Он пробирается в самые оси костей, гнездится между ребрами и временами появляется оттуда трусящим, изнуряющим кашлем. Кажется, этот кашель вышвыривает мешающие ему легкие... И счастье, что темнота не позволяет понять, действительно ли это так.
 
  Холод - увертливый слизень, ползёт по коже, оставляя после себя вечную влагу, которая окутывает тело и заставляет мечтать о нежном прикосновении савана. Наконец, он проникает в мозг, делая мысли вязкими и тягучими, как трижды перепревшее в грязи мясо (откуда нолдо (13) знает свойства столь странных вещей? вы уверены, что хотите узнать?). И самоубийство, возможность отдать феа (3) в руки Милостивого, Милосердного Эру (14), кажется чудом, попавшей в это месиво миндальной крошкой. Только сияние семицветного щита (4) и воспоминания о яростной нетерпимости князя Эгалмота (4) к убегающим с поля битвы останавливает меня от последнего, алкаемого полета.
 
  Гнутая и наверняка ржавая кирка мерно поднимается и опускается на породу в слепом конце шахты. Привычная боль в руках не мешает плавному течению мыслей. На краю взгляда, как это часто бывает в конце смены, плавали призрачные огни. Но один из них все краснее и краснее, и, кажется, собрался выползти из-под века? Точно. Факел! Факел здесь, прямо в угольной жиле?! Его свет выхватывает трех орков, мерзко выглядящих даже для своей расы - перед тем как спуститься из пыточных еще ниже, в копи, я научился это различать.
  - Туг снага шаратта...
  - Пракх буубта хош гхаашта.
  - Тхрокху! (15)
 
  Орки не видели меня, скрипящие и рычащие голоса расплывались в комарином звоне, который переполнял мою голову. Глаза не могли оторваться от моих же рук, вцепившихся в кирку. Клочья кожи, серое, кроваво-гнилостное, черные обломанные ногти. Но вот взгляд мой скользнул вниз. Я привык, что под ногами что-то чавкает, но только сейчас увидел, что по щиколотку погружен в темную жижу рыхлого размоченного угля (16), и под трепещущим светом факела она блестела зеркалом. А в этом зеркале... Череп, обтянутый рваным пергаментом. И это справа.
 
  Слева, будь проклято Утумно (11), розоватое мясо, покрытое глубокими язвами, увенчанное чуть выступающим, усеченным и разбухшим, совсем не эльфийским ухом.
 
  Комариный звон унес все мысли, сил хватило только на то, чтобы вытащить ставшее чужим тело из зловонной лужи на груду угля, бессильно рухнуть на него затылком, а потом пришла привычная тьма.
 
 
 
 
 
  III. Эмоция третья. Танец ранней весны.
  Финмор Вильварин.
  501 г. ПЭ, Гондолин.
 
 
  Не знаю, откуда во мне возникла симпатия к Маэглину. Я не видел его прихода в Город, не видел казни его отца (7) - я встретил его намного позже, на одном из дивных праздников, в самом устье весны. Ветер тогда был теплым и свежим, но весна для меня всегда пахнет тревожно: все меняется вокруг, все пробуждается и начинает жить так бурно и неистово, что тебе самому надо куда-то бежать, что-то делать, участвуя во всеобщем столпотворении природы.
 
  Лес вокруг Гондолина полнился звуками после долгого зимнего молчания, и в минуты особой весенней радости, прислушавшись, понимаешь, что все сущее борется за свое существование, ловко пожирает друг друга и выбивает себе право на потомство. Мир жесток, и весной - особенно.
 
  Я был в толпе танцующих. Ах, разноцветные одежды, отблески чужих улыбок в твоих глазах! Сверкающий дождь расшитых хрусталем плащей, темное золото волос, зеленые ленты, багряные расцветающие накидки! Я был в сердце летящего разноцветья, когда черным клином вошли в наши ряды танцоры Дома Крота4. Сперва они хмурились - это было частью весеннего маскарада, так под самыми раскидистыми деревьями, в глубоких оврагах, под навесами скал даже в теплый, пахнущий травой, день лежат последние бастионы снега. Но потом улыбки были всюду, куда бы я ни бросил взгляд, и весна наступила на самом деле: мы чувствовали ее с каждым вздохом и взглядом.
 
  А потом - запах тревоги, такой близкий, весенний, запах беспокойный и вызывающий озноб, неотвратимо следующий за ранним мартом. Князь Маэглин был темен в окружающем его пестром хороводе пьянящего безумства, как умершее в холода дерево. Но его уверенность и натянутая, как тетива, нервозность удивили меня. Я боялся бы дотронуться до него - стоит задеть, и загудит от напряжения воздух.
 
  Двигаясь легко и точно, князь дома Крота смотрел в одну сторону, откуда раздавался самый громкий перезвон смеющихся голосов. Не понимаю, как мог кто-то продолжать жить и дышать весной, находясь на линии его взгляда. Особенно госпожа Идриль (17).
 
  Почему я смотрел на него, не отрываясь? Изначально мне требовалось разнообразие. Я увидел ту несхожесть, которая всегда притягивает к себе. Так, устав от тепла и от удобства, уходят в лес, чтобы остаться один на один с собой, почувствовать сосново-игольчатую землю под ногами, шершавый ствол под спиной, ломящий холод горного ручья и ночное одиночество. Я знал, что всегда могу вернуться в свой дом, в тот покой, которого лишает весна. Я думал, что могу.
 
  Мне остается полагать, что дрожь души заразна. Как она передается - по воздуху ли, прикосновением или взглядом - не знаю. Может, сама душа должна быть настроена на легкий лад сумасшествия. Ты веришь, что все нормально, ты любим и любишь, но подкрадывается тянущее, тоскливое, встает за спиной и ласково, холодными пальцами, сжимает твое сердце.
 
  Когда наши взгляды встретились, я думал, что гнева князя не избежать, потому что слишком долго и изучающе я смотрел на него. На его боль и тоску, которая прячется от посторонних, увертывается, ныряет все глубже, чтобы в момент праздника высунуть узкую голову на поверхность и сверкнуть изумрудными змеиными глазками. Но князь Маэглин улыбнулся, и мое сердце, сжавшись, дрогнуло. При первой встрече он подарил мне волю к одиночеству.
 
 
 
 
 
  IV. Эмоция четвертая. Собачья жизнь.
  Палач Мадруз.
  513 г. ПЭ, Ангбанд.
 
 
  Меня зовут Мадруз, я казнедей девятого пыточного зала Тангородрима, и у меня очень нервная работа. Начнем с того, что в моем не мальчишеском возрасте возглавлять девятый зал, по меньшей мере, смешно. Во-вторых, выполнение таких работ, как пытка и казнь, требует не только соответствующего оборудования и большой силы, но также изрядных познаний в анатомии и практического навыка. Ведь в одном случае необходимо причинить допрашиваемому материалу более или менее тяжкие страдания, но при этом не убить его и не лишить способности мыслить и говорить. В другом же, если господином Гортхауэром (18) не было определено никакое отягощение казни, нужно максимально быстро и без лишних мучений умертвить осужденного. А это ж, поди, столько знаний, что голова болит и пухнет. Не говоря уже о вредных производственных факторах, за которые доплаты идут мизерные.
 
  Работа у нас организована так - десять залов отведены под эльфийский материал, ребята с одиннадцатого по шестнадцатый занимаются простым смертным материалом, залы с семнадцатого по девятнадцатый отведены гномам и прочим, кто не входит в категорию 'простой смертный', с двадцатого по двадцать третий - нашими же, провинившимися. Очень плохо и с низкими показателями эффективности проходили до введения рабочей реформы совместные пыточные мероприятия. Эльфы видят людей, светлостью по горлышко наливаются, еще и подбадривать их умудряются; люди видят эльфов и крепятся духом, проклятия сыплют, а то и плюются в лицо - короче, одна рабочая неразбериха выходит. С разделением залов и индивидуальным пытательным графиком стало работать получше, грех жаловаться.
 
  Работу казнедей всегда начинает с двадцать третьего зала, еще практически подмастерьем. Там все совсем скучно и не пытательно, так, устрашающие карательные упражнения. Оборудования практически никакого, одни плети. Когда умирает казнедей одного из старших залов, вся цепочка продвигается на одну должность вперед: подмастерье становится мастером двадцать три, двадцать третий переходи в двадцать второй разряд и так далее, заработок соответственный: чем выше, тем больше. Если узнаешь сверхважные сведения, двигаешься на два зала вперед. Не то, что раньше было - соревнование в мастерстве, подлоги разные, скандалы, подкуп... Сейчас начальство придерживается прозрачных схем управления, за что ему вечная Тьма и всяческой удачи.
 
  Я работаю с младшим эльфийским материалом: первый зал занимается правителями, второй наследниками, третий большими военачальниками, четвертый советниками, пятый - советниками советников и так далее. В первых залах работа ответственная, там самые важные государственные тайны крутятся, сам господин Гортхауэр (18) туда заходит на инспекцию. Нет-нет, да и запросят работы и его темные рученьки. Говорят, и Владыка (12) туда спускается, мужики за пивом рассказывали, что видели его тень. Сложное место - первые залы, что ни говори. Слишком уж к начальству близко.
 
  Я бы хотел закончить свою жизнь зале в пятом, в тепле (там печей-то побольше, чем у меня) и с хорошим выходным пособием. Но мой зал девятый, и попадающий ко мне эльфийский материал практически ничего не знает. Хотя оборудование у меня всегда исправное, начищенное, что надо затуплено, что надо - наточено, а что и разогретое на печи стоит. Так что пытаемся пытать, выуживаем помаленечку - вы же представляете себе трудности в работе с эльфийским материалом. Молчат, хрипят, и все 'веселье' с ними висельём или рудниками оканчивается. Однако и в моем напряженном графике встречаются по-настоящему смешные моменты.
 
  Года четыре назад приводят ко мне одного из свежих остроухих - взяли его в вылазке к горным хребтам к югу от Тангородрима. На его счет было особое распоряжение - вызнать у него о расположении тайного города Гондолина. Я уж постарался, честь по чести его встретил, сначала погремел инструментами, потом принялся за огранку материала, но все без толку. Приводят его на следующий день, опять работа впустую. Я не спешу, знаю, что с эльфами спешить некуда. Только стараюсь к каждому новому приходу дорогого гостя привнести что-то новенькое в наши беседы. Год подходит к концу - молчит. Иду с отчетом к старшему гильдии из первого зала, говорю, что пора бы уже в рудники его, чего я зря щипцы порчу. А он в хохот.
 
  - Ты, - говорит, - слушай сюда. Мы про расположение Гондолина уже месяцев девять знаем. А с твоим материалом господин Гортхауэр вещь придумал. Мы вырываем из него сведения, которые нам давным-давно известны. Таким образом, его стойкость тупа и бессмысленна. Он страдает по городу, который скоро будет уничтожен.
  - Так мне что, продолжать его пытать, или чего? - спрашиваю.
  - Отдавай его подмастерьям двадцать третьей пещеры, пусть молодежь учиться.
  - Но мне ж мой зал для работы нужен!
  - Ну, переведи тогда в рудники, пусть два раза в десять дней ребята до туда бегают, ноги молодые разминают. Кто ж им во второй десятке залов эльфа-то живого покажет? Только предупреди, чтобы, как заговорит, господину Гортхауэру скажут! Он порадуется.
  - Да, Правой руке Владыки не занимать мудрости и любви к веселым шуткам!
  С тех пор года четыре прошло, а он все молчит. Уже и пацаны азарт потеряли, ходят в рудники, как на работу. Собаки они все-таки, эти эльфы!
 
 
 
 
 
  V. Действие пятое. О том, как хорошо быть мертвым.
  Финмор Вильварин.
  Между 509 и (?) гг. ПЭ, Ангбанд.
 
 
  Вверх-вниз, вверх-вниз. Наверное, это волны закатного океана ласкают феа. Вверх-вниз, вверх-вниз, и с каждой волной все ближе и ближе чертоги Мандоса (6). Лучи солнца нежно гладят кожу лица, рисуют лепестки мэллорна (19) на веках. Им совсем не противно: та роа, искореженная Врагом и пламенем, отброшена, как рваный плащ. Никакой сырости, воздух свежий и хрустящий, только пахнет почему-то не морской солью, а сосновыми иголками и снегом.
 
  Снег. Холодно. Настоящий мороз, а не мерзкий холодок шахт. Прохлада ясного весеннего утра в горах. Лишь почти по-летнему яркие лучи солнца намекают, что в остальном мире, не вздернутом на ржавые пики стальных гор, наступила весна. И почему так болят руки и ноги, как будто на них снова защелкнулись тесные кандалы черной стали? Свет, много света. Это чувствуется даже сквозь веки, но открыть их не получается - кажется, что каждое залито сосновой смолой.
  - Думп мааткуу! (20)
 
  Как в такой прекрасный, почти не чем не омраченный сон, ворвалось скрипение орочьей речи? Очередная волна, казалось, забросила меня к самому небу, кандалы исчезли. Я лечу! Воздух вокруг становится все плотнее, кажется, сейчас я просто улягусь на нем, как на лучшей из перин. Но с каждым мигом меня все сильнее в эту перину вжимало. Воздух забивался в рот, выворачивал ноздри и губы, рвал веки. Глаза, наконец, распахнулись. В них ворвалось сияние снега, голубизна неба, многоцветная, грозовая сумрачность гранита. Весь мир. Но всего на мгновенье. И снова тьма.
 
  Боль. Она пронизывает всё. Тело, кажется, стало кувшином, наполненным ею. Но боль имеет не меньше оттенков, чем тьма, я знаю, меня долго и хорошо учили, лучшие мастера. Вот и сейчас каплей расплавленного металла она стекается к левой, несчастной ноге. Остальное тело лишь наполнено её туманом, тошнотворно-розовыми испарениями. Это можно терпеть, это не мешает думать и почти не мешает действовать. Роа - лишь покров для феа. Медленно и осторожно разлепляю веки. Теперь я понимаю, что мешало мне: это не смола, это кровь.
 
  Трупы. Сотни, если не тысячи трупов вокруг. Большинство из них обглодано, многие - лишь скелеты, но уцелевших достаточно, чтобы понять - здесь все народы Средиземья. Гномы, люди всех земель, орки и тролли. Здесь были все. Судя по состоянию костей, лежащих в основании братской могилы, это кладбище пополнялось не первую сотню лет. А высоко вверху, на белоснежном саване горы, зияла тьмой прореха пещеры. На самом её краю виднелись два крошечных, не больше мухи, пятна орочьих тел. Мои могильщики, почетный эскорт.
 
  Но не гоже оттягивать неизбежное. Я сел и опустил взгляд на собственное тело. В лучах восходящего солнца оно не казалось столь ужасным, как в пещере. Да, кожу покрывали разводы черной угольной пыли и желто-зеленых корок, о происхождении которых я решил не задумываться. Да, руки в лопнувших пузырях мозолей, ногти сорваны до крови и лунки от них забиты все той же угольной пылью. Сын сестры моей матери, думается, нашел бы здесь повод уйти в чертоги Мандоса. Но ничего общего с тем чудовищем, которое предстало передо мной в шахтной луже в неверном свете факелов. Ничего, с чем бы не справилась горячая ванна и долгий отдых.
 
  Но, когда мой взгляд опустился, я понял, что надеяться на это нельзя. С левой ногой, ставшей излюбленным домом боли в моей роа, все было плохо. Ссадины, синяки и отёки - это ничего, а вот странный изгиб в верхней трети бедра... Он отнимал надежду не только на лёгкий эльфийский бег, дар Нэссы (6), но и просто на то, чтобы встать на ноги. А убраться отсюда следовало поскорее, многие трупы были умело и с удовольствием объедены. Сейчас вокруг пусто, но падальщики всегда предпочитали ночь, а к этому времени мне нужно оказаться подальше от их трапезной.
 
  Ущелье открывало лишь два пути даже для здорового, не говоря обо мне. На севере ждали только копи и привычная боль. Поэтому, обдирая кожу, я взгромоздился на локти, и, воззвав к могучему Тулкасу (6), пополз на юг.
 
  ...Боль тянулась за мной хвостом.
 
 
 
 
 
  VI. Эмоция шестая. Помолвные камни.
  Финмор Вильварин.
  509 г. ПЭ, Гондолин.
 
 
   В час, когда вечер втекал в кузницу сквозь вытянутые редкие окна, когда камни стали холодными и серыми, а ломкая тишина наполнила зал, мы молчали как никогда выразительно.
  - Он остался один. В песках пустыни, выгоревших на солнце. На дороге, где справа - сосны, а слева - колышущаяся кожа озера. В городе, где солнце так часто отражается от зеркальных окон, что все уже забыли, какое из них настоящее. Он спускался в пеструю воду южных рек, забирался в глубокие пещеры и до боли смотрел в темноту. Но глаза, в которых он видел себя и становился целым, смотрят на него с неба. А это слишком высоко, и даже он их уже не видит.
 
  Запах теплого травяного отвара заполнил собой все пространство, укутал мысли и чувства. Я чувствовал странную ностальгию - этого вечера никогда не могло повториться, и я уже скучал по происходящему.
 
  - Я темный шелк, дремучий лес, объятия - зола.
  Как ненадежен в марте лед! Зачем же ты пошла?
  Дробится под ногами путь, и к донным холодам
  Ты опускаешься в песок, вечерняя звезда.
  И там, в зеленой толще вод, где время не течет,
  Моя вечерняя звезда, ты оборвешь полет.
  Я ил, я полночь, я зима, темны мои глаза.
  Ты подо льдом, вокруг вода, и нет пути назад.
 
  Тем временем совсем стемнело. Я знал, что город наполнился сотнями разноцветных, трепыхающихся сердец светильников. Как россыпи самоцветов на синем бархате, они блестели тут и там, в прекрасном хаосе бьющейся жизни. Я думал о Туллиндо, своей легкокрылой ласточке. Она ждет меня в самый темный час ночи на площади у фонтана, где цветет слива, рассыпая снег тонких лепестков на его бортики. Глядя в темный рубиновый сумрак бокала, она увидит на дне мой помолвный подарок.
 
   - Возьми прозрачный лазоревый яхонт, Финмор. Самый сильный - звездчатый, внутри которого - скользящая по бездонной васильковой волне звезда с двенадцатью лучами. Отражение звезды от глади вод - сочетание благословения Ульмо и Варды (6) . Он помогает завоевать любовь и убережет от вероломства и оговора, гнева и страха, черной зависти и светлых глаз смерти, устанавливает мир и покровительствует хранящим верность.
 
  Я слишком долго донимал князя Ломиона (7) своими душевными переживаниями. Мы огранили за эти десять предпомолвных дней слишком много камней, и я не мог ни на что решиться. Я поднялся с длинной лавки, стоящей у окна, и подошел к вырубленной в камне узкой полке.
  - Почему не алмаз, изумруд, рубин?
  - Ты тяготеешь к прекрасному, как насекомое к самым душистым цветам, - усмехнулся князь, - Финмор Вильварин, бабочка в моей пещере.
 
  Я держал на раскрытой ладони тот самый камень, и видел, как сумерки наполнили его до краев. Я шел сквозь них, и в синей пустоте камня распускались призрачные цветы далеких событий. Через двери памяти я припадал к витражам незнакомого мне Тириона-на-Туне (21), и алмазный песок скрипел под моими ногами. Грядущие события превращались в острые игольчатые включения рутила, сливающиеся в двенадцатиконечную звезду. Я видели в ее свете дрожащую сладкую марь, воплощение самого Валинора (22), знак самой чистой и заветной мечты. А надо мной, в синей глубине камня, кружилась маленькая ласточка.
 
  Я сжал камень в руке, поклонился и поспешил к выходу. Князь Маэглин был прав, самый сильный камень - звездчатый сапфир, в его гранях заблудилась надежда. Туллиндо ждет меня.
 
  - Постой, Вильварин, - князь дома Крота привстал, - Отдай это от меня своей ласточке, она знает, кому передать.
 
  Он кинул мне маленький простой холщовый мешочек. За порогом его пещеры любопытство победило, и я ослабил завязки. Внутри лежала подвеска из черного опала со вспышками других цветов: синего, зеленого, золотого...
 
  Госпожа Идриль совсем не любит черного цвета, мой князь. Тебе не хватит подков и коней, чтобы угнаться за ее красотой.
 
 
 
 
 
  VII. Действие седьмое. То, что страшнее пыток.
  Финмор Вильварин.
  (?) гг. ПЭ, Ангбанд.
 
 
  Сквозь золотой туман воспоминаний настойчиво пробивалось какое-то чувство. На этот раз не боль: ее мне удалось загнать в самый дальний угол разума, где она сжалась в неопрятный комок и лишь временами огрызалась обломками крысиных зубов. Это было совсем другое ощущение, ощущение пустоты. Покинув воспоминания об Ондолиндэ, призрачном прибежище моего духа, я понял, что этим чувством является просто голод. Пусть пустота поселилась не в душе, а лишь в желудке, но и оттуда она причиняла неприятности. Думать о высоком сквозь тянущую тошноту, поднимающуюся из самой глубины тела или вновь соскользнуть мыслью в убежище сладких воспоминаний мне не удалось. Пришлось обратить свой взор к миру.
 
  Вокруг царила ночь. Назвать 'темным' время, пронизанное светом полной луны и звезд, отраженным от далеких горных вершин, я просто не мог. А горы действительно успели остаться далеко за спиной. Не знаю, сколько времени я провел в мечтах о Гондолине и тех, кто ждёт меня там. Тело, брошенное на произвол судьбы, проявило верность, достойную вассала Дома Семицветной Дуги: оно ползло и ползло. Вокруг были уже не бесплодные и голые камни, лишь кое-где припорошенные колючим сухим снегом, и даже не изумрудные высокогорные луга, рубинами маков навевающие сладкий сон. Оставшиеся за спиной горы скрывал густой лес: золотые стволы столетних сосен, искореженные зимой руки рябины, полные снега мутовки (23) можжевельника. Взгляд терялся в переплетении теней на покрове малахитового мха, лишь кое-где нарушенного прихотливой вязью следов тонкорогих оленей и долгоухих зайцев. Мир, казалось, вновь открылся мне, исцеляя феа и наполняя разум восторгом пред совершенством мелодии Илуватора (14).
 
  Однако громкое бурчание живота внесло диссонанс в эту прекрасную песнь существования. Впрочем, эльф не может остаться голодным в лесу, это столь же невозможно как холодный огонь или живой труп. Конечно, сейчас весна, ни плодов, ни ягод, ни орехов еще нет, для грибов тоже рано. Но ведь всегда можно уговорить кого-нибудь из лесных обитателей отдать роа для поддержания моей, и утешить его отлетающий дух участием в вечном и неизбывном круговороте природы. Я глубоко вдохнул воздух насыщенный запахом хвои, моховой прелости, и свежести весеннего леса, прикрыл глаза и распахнул феа навстречу Арде (24).
 
  Тишина, глухая, ватная тишина. Нет, я прекрасно ощущал металлическую свежесть лесного ручья, текущего шагах в пятидесяти справа, солидную, непоколебимую даже на протяжении эльфийской жизни горечь гранита под моими ногами, и даже пряную маслянистость янтаря в пяти шагах к северу и на три фута вглубь. Но жизни я не ощущал. Я распахнул глаза: лесные игольчатые исполины никуда не делись, они были вокруг меня, но я не мог почуять текущих в них соков. Я не чувствовал тех сотен и тысяч ниточек и узелков жизни, которые, несомненно, сплетались вокруг меня. За деревьями я не видел леса - леса квенди.
 
  Мне вспомнился девятый зал пыточных Ангбанда. В один из дней их служитель, в плаще со столь глубоким капюшоном, что я не мог сразу опознать, к какой расе он принадлежит, поднес к моим глазам странный инструмент, как будто в насмешку покрытый чистой белой эмалью. Казалось, одно движение, и мои глаза окажутся на ложечках этого произведения Вражеского искусства. Тогда я испугался, как оказалось, зря. Десятилетие пыток и шахт отняло у меня нечто более важное чем зрение. Не знаю, остался ли я еще эльфом.
 
  Я медленно добрел до звенящего ручья. Старые знания не подвели, на его берегах действительно рос рогоз. Разрезая ладони и не обращая внимания на боль, я вытягивал его целыми охапками, потом мыл корневища в холодной воде, отдирая грязь и кожицу обломками ногтей. Все это время в сознание нарастало свинцовое отупение. Казалось, разум не соглашался впустить в себя очевидное. Не помню, как я развел костер и испек корни, но, когда я начал есть их, то ощутил на языке сладкий хруст. Память подсунула мне вкус печенья, которые мы с сыном сестры моей матери когда-то любили. Так, после третьего корня, мои мысли опять соскользнули в счастливые времена Ондолиндэ.
 
 
 
 
 
  VIII. Эмоция восьмая. Тень князя Маэглина.
  Финмор Вильварин.
  509 г. ПЭ, Гондолин.
 
  Помолвная звезда сапфира так и осталась лежать в моем кармане. Ночь распустилась нежным цветком: сперва я проходил сквозь едва синие лепестки, пока, все дальше раздвигая ее своим телом, не дошел до черной сердцевины. Теней не было, я плыл в обволакивающей бескрайней темноте, как в стоячей воде, не нарушая тишины. Ветра стих, ненасытная летняя жара наполняла каждый закоулок города, не выпуская из объятий даже ночью. Я считал шаги и вдохи до встречи с Ней, и чудом сдерживался, чтобы не перейти на бег. Два поворота между белыми нахохлившимися домами, три флага в темном полуночном воздухе. Я уже слышал, как неумолчно перекатывает свои хрустальные струи фонтан, но потом перестал - так сильно билось мое сердце. Мое судьба будет отныне и навсегда связано с Ней, мое сердце в Ее руках.
 
  Когда мне оставалось сделать не более десятка шагов и выйти из арки на разноцветную от горящих фонариков площадь, как вдруг я услышал голоса:
  - Я весь завернут в темный саван ночи, потому что я само Отчаяние! - с гадким гнусавым завыванием говорил золотоволосый сын сестры моей матери, и ему вторил звенящий смех.
  - Я вожу дружбу лишь с цветами зла, вырастающими под взглядом Врага, и я не какая-нибудь там бабочка, я ночной Мотыль! - полы его плаща, изображавшие крылья, отбрасывали на Ласточку длинные тени.
  - Тише, тише, Лоссаринэль (25), ты же разбудишь всех на много лиг вокруг! - веселым шепотом-смехом отвечала она, - Зачем насмехаешься над Финмором?
  - О-о-о-о, я не Финмор боле, я - тень князя Маэглина, темная и угрюмая, и душные кузни - прибежище моего разума! - прыгал вокруг нее Лоссаринэль, довольно правдоподобно изображая неуклюжего ночного мотылька, - И дивные девы в сияющих голубых одеждах мне совсем не интересны!
  - Что же интересно мрачному Финмору? - подыграла моя любовь.
  - Исключительно холодные и одинокие лесные владыки, - со знанием дела ответил сын сестры моей матери, лучший певец и, как выяснилось, талантливый актер из Дома Арфы.
 
  Мне не было смысла выходить к ним или ожидать конца разговора. Медленно развернувшись, я шел через ночь, заливающую мне глаза, и ничего не видел. Огней не было, тьма и не спадающая жара разогнали всех с белокаменных улиц Города. Как странно, что от жары даже звезды тряслись и плавились в моих глазах.
 
  Камень, лазоревый яхонт, который я крутил в руках, был самим сосредоточением непроглядной ночи. Тускло и безжизненно светила звезда в его сердце, отражая своих сестриц, звезд небесных. Финмор мрачный шел отдавать камень прежнему владельцу.
 
  Когда я входил в кузницу князя Маэглина, я надеялся не застать его там. Но он спал, сидя длинной лавке, откинув голову к стене. На столе в трехрогом подсвечнике догорала единственная оставшаяся в живых свеча. Я положил камень на стол и направился к выходу.
  - И тебе доброй ночи, Вильварин, - его голос был хриплым.
  - Почему князю Ломиону не спится в столь поздний ночной час? - с досадой ответил я.
  Маэглин удивленно поднял на меня свои пугающе черные глаза.
  - Почему счастливейший из мельда (26) приносит мне свой помолвный подарок? - вопросом на вопрос ответил князь.
  - Потому что бабочка порхала мимо счастья, - ответил я, - И тени князя Маэглина негоже ловить весенних птиц, летающих в поднебесье.
 
 
  Когда время, подобрав свое разбухшее от ночных горестей брюхо, перевалило к рассвету, мы закончили наш разговор. 'Можешь отправиться со мной в поход к новым железным жилам, - сказал мне Ломион, - Мы немножко нарушаем правила владыки Тургона (4), так что у тебя будет шанс почувствовать себя героем. Ты вернешься в ровном расположении духа, вся боль сегодняшней ночи отступит назад, спрячется в тени твоей души и не будет показывать длинного носа. Поговоришь с ней, как вернешься'. Это была очень длинная речь для князя. Я встал и собрался было уйти, но остановился, пораженным собственным нахальством:
 
  - Так почему князь не спит в ночной тишине после дня праведных трудов, а сидит в кузнице один и пьет вино? - спросил я, указав на бутыль темного стекла, стоящую под лавкой у его ног.
  - Сегодня ее сыну исполнилось шесть лет, - ответил князь Маэглин так мрачно, как могут только холодные и одинокие лесные владыки.
 
  Что сделал со своей душой, мой князь?
 
  Вижу любовь свою в саване свитом,
  Встреть меня, милая, встань у ворот.
  Конь темноглазый ушами прядет,
  Жаден могилы уродливый рот,
  Кости и черви - почетная свита.
 
  Конь мой оседланный бьется отчаянно,
  Рыжие камни копытом дробя.
  Я, бесконечно и страшно любя,
  Темный опал на груди у тебя.
  Нам ли могилой дорога венчаема?
 
 
 
 
 
  IX. Действие девятое. О тщетной гордости.
  Финмор Вильварин. (?) гг. П.Э.
  Где-то между Тангородримом и Гондолином.
 
 
  Золотое солнце ласкало мои глаза сквозь розовые лепестки век. Мое существо было наполнено закончившимся, но еще не ушедшим золотым сном. Если есть ласточки, значит, небо имеет смысл. Всё, что нужно - это помнить о них, и лететь, лететь, лететь в предназначенное им небо, даже когда приходится ползти. Особенно когда приходиться ползти.
 
  Я возблагодарил Эру за такой сон. Вчера, засыпая, я сомневался, проснусь ли, и, главное, стоит ли просыпаться. Но мне напомнили, почему стоит жить. Боль всего лишь иллюзия роа, которая и сама лишь покров феа. Моя Ласточка ждет меня в Сокрытом Городе, наши феа соединены, и никто, кроме нас самих, не изменит этого. Я знаю, она ждёт меня, как я ждал бы её и за порогом чертогов Мандоса. Во сне я слышал трели птичьих душ и медленный рост травы, озорство косуль и уверенность зубров - значит эта способность не умерла совсем, феа помнит. Может быть, сладкие воды Ондолиндэ вернут её, а, может, и прикосновение долгожданного крыла.
 
  Неиссякаемы родники надежды: они утолили жажду иссохшей почвы моей души, и на ней вновь взросли побеги воли к жизни. Я открыл глаза навстречу новому дню. За спиной вздымались горы, но их величественная красота навсегда была отравлена для меня жгучей солью пыток и горечью безнадежности. Благословенным барьером между ними и мною поднимались пики вековых сосен. Звонкий, прозрачный лес ограждал меня от того, что было совсем недавно, но уже прошло. На противоположенном берегу хрустально звенящего ручья, на юг, на сколько хватало взгляда, ровным, королевским путем простирался усыпанный маленьким, пушистыми солнышками одуванчиков лист заливного луга.
 
  Глядя на нежную красоту весны я подумал, что не достойно прийти в Город грязным оборванцем. Пусть шелка я здесь не найду, но и грязи шахтных штреков под солнцем оправдания нет. Я медленно сполз в ручей. Прохладная вода, казалось, не только смывала пыль темных копий, но вымывали всю мерзость Ангбанда прямо из пор души, где она годами оседала, слипаясь в смрадную корку, защищающую феа от шипов и крючьев тамошней жизни, медленно удушающих самую суть души.
 
  Я остервенело тер песком кожу, до боли, до нездорового жара и румянца, почти до крови. Рука скользнула по затылку и ощутила короткие, только и успевшие стать колючей щетиной волосы. Я быстро осадил себя, что жалеть их не разумно: волосы - не голова, они отрастут. Корка с левой стороны лица никак не хотела отдираться, даже с песком, да и левое ухо производило на ощупь странное ощущение. Но с этим можно разобраться и потом: в целом, я чувствовал себя посвежевшим, и, главное, чистым, как ни разу за последние годы. Тщательно выстирав набедренную повязку, единственную одежду шахтных рабов, я с удивлением убедился, что ошибся в отношении эльфийского шелка. Под многолетними натеками и напластованиями обнаружился обрывок чужого плаща, в остатках золотого шитья из листьев и лепестков, столь любимом вассалами Глорфиндела (4). Не знаю, хватило бы у того сочувствия и иронии, чтобы одобрить такое применение парадного одеяния. Думать о том, что случилось с прежним владельцем плаща, совершенно не хотелось.
 
  Теперь пресмыкаться, подобно Вражьим тварям, казалось недостойным Перворожденного. Совсем рядом с берегом я увидел молодую иву, не больше пяти ярдов ростом и в три пальца в обхвате, её вершинка раздваивалась как раз в четырех футах над землёй. Я нежно гладил молодую, совсем еще гладкую кору, извиняясь за то, что вынужден прервать бег её жизни так рано. Впрочем, корень останется в земле, и, возможно, новый его росток ждет лучшая судьба: я от всей души просил Кементари (6) об этом. Загрубевшие от кирки руки без труда сломили ствол у самой земли. Набедренная повязка вынужденно сократилась до самых границ пристойности: половина обреза ушла на обмотку развилки, чтобы она не выбивала плечо при каждом шаге, и уплотнение стопы вновь созданного костыля. Вторая половина укрепила сооруженный на скорую руку лубок, придерживающую сломанную ногу. Зато теперь я мог идти, как подобает нолдо, с высоко поднятой головой.
 
 
 
 
 
  X. Действие десятое. То, что поросло быльем.
  Финмор Вильварин 509 г. П.Э.
  Окрестности Гондолина.
 
 
  Даже у квенди феа не властвует на роа в полной мере. Приготовления к походу утомили меня, хотя утро только занималось. Природа надела свои лучшие украшения, как на праздник - бриллиантовые росы в оправе малахитовых прожилок травы. Весна только вступила в свои права, и поутру еще ощущался морозной хвост уползающей в горы зимы. Я решил немного отдохнуть: в путь тронусь, когда солнце подсушит дорогу. Выбрал самый южный, успевший высохнуть валун у сосны и сел на его крепкий округлый панцирь, привалившись спиной к стволу. В тщетной надежде ощутить ток весенних соков под киноварной корой, я слегка смежил веки. Мои мысли скользнули к началу иного похода, похода, изменившего мою жизнь.
 
  Тогда, после утонченного, как и подобает произведению выходца из Дома Арфы, сатирического спектакля, столь благосклонно воспринятого единственной, но наиважнейшей зрительницей, мне было все равно куда идти - в Аман (27), в Оссирианд (28), да хоть в Тангородрим. Бойтесь своих желаний, особенно мимолетных: по воле Исказившего (12) именно они сбываются чаще всего.
  Предложения Тано (29) (формального приятия в ученики между нами не было, но я уже многие недели называл Князя в душе именно так) придало моей жизни на ближайшее время хоть какой-то смыл и направление. Я долго думал, как снарядиться приличествующим образом. С одной стороны, в возможный бой стоило идти в цветах и доспехах своего Дома. Когда наставники признали, что я готов встать в линию строя дома Небесной Дуги (4) и разделить с его воинами песнь стрел, отец преподнёс мне полный комплект. Конечно, это не гвардейский доспех королевского дома, где мифрила (30) не меньше, чем стали, но щит голубел чистыми небесами, в центре искрилась наша радуга семи самоцветов, а звезда шлема пылала надо лбом, подобно третьему глазу, видящему неведомое.
 
  С другой стороны, эти вылазки владыкой Тургоном не санкционированы, по крайне мере, официально. Хотя все, конечно, догадывались, почему кузни Ондолиндэ не остановились по сию пору.
 
  Так имею ли я право вмешивать Дом в свои личные сумасбродства? Кроме того, как оказалось, меня считают тенью Маэглина - что ж, пусть будет так. Я нашел свой старый, еще тренировочный щит, и на скорую руку обтянул его черным шелком. Многоцветная радуга саадака (31) так же скрылась под тканью цвета ночи. Доспехи были не в чести в нашем Доме, а в повседневной одежде в последнее время я и так предпочитал цвета мглы и пепла. Закинув мешок с припасами за плечи, я отправился к месту сбора у последних Стальных врат Города (32). Увидев отряд Тано, я возрадовался своему решению: в цветах Радуги, среди этих суровых воинов, единственным украшением которых была угольная полоса кротиного меха на круглых шишаках без плюмажа, я бы выглядел пестрой канарейкой, залетевшей в стаю воронов.
 
  Странно было пробираться по знакомым с детства улицам родного города во тьме, опасаясь патрулей, словно орочий лазутчик, пришедший за знанием для своего Властелина (12). Конечно, никто не посмел бы задержать прославленного ветерана Нирнаэт Арноэдиад (33) и князя одного из Великих Домов, но зачем ставить патрульных в неудобное положение и, главное, беспокоить Владыку Тургона?
 
  Полная луна еще не пролила серебряных слёз на скалы Музыки Вод (8), а наша черная десятка уже покинула стены Города. Летящим волчьим шагом, которым опытный ходок на дневном переходе обгоняет скаковую лошадь, мы двинулись к Окружным горам (34), стальной короной венчающим долину Тумладен (35). Эта гранитная твердыня была создана во времена, когда Деревья (36) были маленькими, песнью Валар (37), и уже сотни лет хранила покой града Тургона. На другой день мы пересекли и их.
 
  Теперь наш путь лежал по землям, уже затронутым мрачной тенью и отравленным взглядом Врага. Опасность могла таиться за каждым камнем. Однако это почти не повлияло на Князя и его Кротов: все так же каждый вечер зажигались костры, лился в простые походные кубки чеканного серебра мирувор (38), лютни, настроенные на целую октаву ниже, чем принято в Долине, подпевали глухим голосам воинов. На шероховатую вязь затейливых аккордов ложились простые строки рун, повествовавших о былых походах, победах и поражениях. Здесь не пели песен о том, как ветер треплет радугу сотен шелковых флагов, а лучи восходящего солнца дробятся на несчетные тысячи бликов в самоцветах доспехов и слепят врага. Здесь пели о боли, крови и дружбе, о той войне, о которой молчат, о которой не рассказывают внукам за вечерним стаканчиком вина, глядя, как закат золотит крону родового мэллорна (19). Это были слезы о войне, которой не хвастают юным девам, желая полюбоваться на влажный жемчуг зубов в их распахнутых от удивления ртах. Об этой войне вспоминают лишь те, кто сумел выжить, и только в те редкие мгновения, когда оказываться среди своих, когда воспоминания с кровью сдирают повязки со старых душевных ран, а пьянящий мирувор смывает с них корки запекшейся крови. Я был горд тем, что меня сочли достойным слышать это. Но и в такие минуты не меньше пятой части отряда, пренебрегая скромным уютом полевого лагеря, паучьим шелком походной палатки и лебяжьим пухом спального мешка, рассредоточивались вокруг лагеря, редким, но прочным бреднем (39), блюдя наш покой.
 
  Поиски жил затягивались, все ближние были давно разработаны, а серый волк войны продолжает неуемно жрать свой стальной хлеб. С каждым разом Тано был вынужден уходить все дальше и дальше он Скрытого Утеса (40), все ближе и ближе к Ангбанду. На этот раз мы продвинулись так далеко, что даже Кроты стали роптать: в конце концов, руду можно поискать и в другом конце Белерианда (41). Князь и сам понимал, что идти дальше на север бессмысленно и не безопасно, и после сегодняшней ночевки мы решили повернуть обратно, на юг, к дому. Ведь это был не последний поход - так нам тогда казалось.
 
 
 
 
 
  XI. Действие одиннадцатое. Как пляшут Кроты.
   Финмор Вильварин, 509 г. П.Э.
  Окрестности Гондолина.
 
  Когда солнце посеребрило острые, как клинки, вершины Окружных гор, мы, не торопясь, сворачивали лагерь. Нам казалось, что после принятого вчера решения о возвращении торопится уже некуда: видимо, в Гондолине особо никто не ждал не только меня. Кроты неспешно и печально сворачивали палатки, упаковывали заплечные мешки и доедали зажаренные вчера на вертеле косульи окорока.
 
  В этот момент справа раздалось тройное уханье филина, внезапно прервавшееся влажным хрипом. Кого-нибудь и мог бы удивить крик в это время, но мои соратники, напротив, казалось, ожидали его. Лагерь зашевелился, подобно разворошенному муравейнику: мешки и палатки полетели в стороны, зато в руках, будто бы из воздуха, материализовались двойные секиры черной стали. Хищные, узкие лезвия отливали опасной, темной и густой синевой грозовой тучи. Лишь князь изменил традиционному оружию своего Дома. В его правой руке со скоростью вспышки молнии возник известный всему Гондолину меч Ангуирэл (42), невольное наследство проклятого отца. Говорят, когда Эол (43) ковал этот клинок, то его ненависть к убийцам родни грела метеоритное железо не менее, чем огонь горна. Этот меч был совсем не похож на обычные короткие, чуть изогнутые, узкие клинки, предпочитаемые синдар (44). Не был он похож и на мечи нолдор, прямые, яркие и ранящие острой гранью, как и их дела. Это была тяжелая, длинная - почти в два ярда, и широкая, в ладонь в основании, полоса небесного металла, изогнувшаяся под тяжестью гнева ковавшего её, и почерневшая от произносимых им горьких слов. Рукоять, позволявшая разместить обе ладони, в добрую четверть длинны клинка обтягивала полоса черной кожи, о происхождении которой никто не мог сказать чего-либо определенного. Даже Князь не смог бы управится с этим клинком одной рукой.
 
  За время, достаточное лишь для того, чтобы смежить веки, на поляне образовался компактный, плотный стальной клин, острием Князя направленный в ту сторону, откуда слышался сигнал тревоги. Я оказался несколько в стороне, кроме того, я был единственным, выхватившим не клинок, а лук, (и, кажется, единственным, у кого он вообще был), и чьи латы ограничивались шлемом и висящим на спине щитом. Поэтому занять позицию за спинами латников я не счел трусостью: в конце концов, воин Небесной Дуги, способный поднять в воздух двадцать стрел до того, как первая из них поразит противника, не окажется лишним в любом бою.
  Вдруг те же сигналы тревоги раздались еще с двух сторон, строй рассыпался и собрался вновь, я оказался в центре ощетинившегося секирами на все четыре стороны света круга. С трех сторон на поляну вышли три колонны орков, штук по пятьдесят каждая: обычно эти существа бегают толпами, но сейчас во главе каждой из них шел огромный орк в полном доспехе. Похоже, эти отряды знали, что такое дисциплина. Каждый из орков-предводителей нес в руках отрубленную голову одного из наших дозорных.
 
  Весь наш строй на минуту окаменел, но головы товарищей, полетевшие в наш строй, словно чудовищные ядра катапульты, в буквальном смысле выбили нас из этого состояния. В следующую минуту со страшным нечленораздельным ревом орки атаковали.
 
  Я возблагодарил своих наставников - годы, проведенные в учебе, не оказались напрасными. Тело само, без участия разума, посылало в набегающую толпу стрелу за стрелой. Пока орки преодолевали тридцать шагов от деревьев, обступивших поляну нашего лагеря, я успел уложить троих. Будто белые хризантемы проросли в левом глазу чудовищной морды каждого из них. Бурый прилив накатил на тонкую гематитовую линию нашего строя. Я не успел испугаться, как этот волна разлетелась о скалу строя Кротов кровавыми брызгами. Ветераны работали словно какой-то механизм: их похожие на кирки секиры откалывали от орочьей руды тело за телом, но и я был небесполезен в этом бою. С расстояния в два с половиной ярда не промахнулся бы и гном. Мои наставники не исключали и такого боя, хотя и морщились, показывая приемы для него: по их мнению, если лучнику приходиться стрелять с такого расстояния, то командиры достойны как минимум судьбы Эола. Зато теперь с моего лука за раз веером слетало по три, а то и пять стрел, и часто каждая из них пронзала не одно орочье тело, и азарт битвы захватывал меня.
 
  Тано, казалось, был везде, он скользил вдоль нашего куцего строя, и всегда оказывался там, где он хоть на миг ослабевал. Его меч порхал как крыло ворона и разил как падающая скала, из-под него разлетались даже не тела орков, а их части.
 
  И, в бушующем карнавале,
  Разрывая свои ряды,
  Воины Ангбанда в темной стали
  Разлетятся куском руды.
 
  Чувствуя поддержку Князя, воины дома, казалось, обретали удвоенные силы: не меньше трети врагов покрыли своими телами прибрежные леса Ривиля (45), а мы были все еще живы. Не зря говорят, что ни одна толпа дикарей не прорвет настоящего строя.
 
  Моя рука в пустую мазанула по устью колчана. Не смотря на то, что в этот поход я взял двойной запас стрел, он иссяк, словно родник в пустынях Востока. Конечно, наш Дом не лучший в рукопашной, особенно в правильном строю, но просто стоять и смотреть на битву было невыносимо. Я перекинул на руку щит, обнажил наш фамильный клинок и двинулся к строю. Двое Кротов молча расступились, давая мне место.
 
  Мне далеко до Тано, но и мой меч попробовал орочей крови. Они шли напролом, не задумываясь о защите, и клинок, откованный в кузнях Гондолина, резал вражеские доспехи, словно ветошь. Их тела падали одно за другим, как осенние листья под порывами первого ноябрьского ветра. Но вот рядом появился последний выживший предводитель орков, он рычал, тяжело сипел и пускал слюни. Мелькавшая в его руках дубина, увенчанная волчьим черепом, залитым свинцом, заставляла Кротов плясать и уклоняться, и даже их двуручная секира вряд ли пережила бы встречу с нею.
 
  Но у меня-то был щит, весьма неплохой щит мастерских Дома Радуги. Если остановить это мелькание хотя бы на миг, орк обречен. Я чуть выступил вперед и подставил щит под оскал мелькающего черепа. Удар. Щит выдержал. Гондолинская сталь хороша, но моя левая рука просто исчезла. Я совсем перестал чувствовать её, и, ничем не придерживаемая, спасительная преграда щита склонилась к земле. Следующий удар палицы впечатал мои ребра в мой же позвоночник.
 
  Последнее, что я увидел в этот день - огромная босая орочья ступня, высунувшаяся из наголенника и закрывающая от меня все небо, а последнее что почувствовал - жуткая вонь.
 
 
 
 
 
  XII. Эмоция двенадцатая. О тщетной гордости.
  Финмор Вильварин, (?) гг. П.Э.
  Где-то между Тангородримом и Гондолином.
 
 
   Там, где смыкаются мои глаза, между светлой полоской пламени и темным покрывалом ночи, я снова встречу тебя, князь мой. Черны твои глаза, и почему так непреклонно насуплены брови? Что ты видишь во мне такого, что нет на твоих устах прежней улыбки, и руки сложены на груди, защищая душу? Я помню, как видел тебя наяву в последний раз - помню равномерный и холодный блеск черного металла, пламя горящих глаз, кровь на твоем рукаве. Там, в самой гуще битвы, в темную, звенящую сталью полночь, ты застыл в заколдованном круге моего сердца, как обреченное на вечность насекомое в золоте янтаря. Какое бы время года сейчас не правило бы в Белерианде, ты пленник конца весны и апрельского хитросплетения лесов Ривиля.
 
  Я научился летать так, как не летали еще дети Эру - стоит только оттолкнуться от холодной громады боли, прыгнуть и раскинуть руки, как я проплываю по волнам своей памяти сквозь время и пространство, и вижу то, чего не могут уже увидеть мои глаза. За всю свою недолгую жизнь, князь, я не покидал пределов Гондолина далее, чем шли мы с тобой. Город был единственным моим бытием и сознанием. Я оторван от него, слеп и наг на наковальнях Тангородрима, и неотвратимый молот Черного Врага дробит мои кости, мое сознание, мою душу. Что останется от меня на этом берегу земли, когда дух покинет плоть, и мы с тобой встретимся в чертогах Мандоса? Сможем ли мы найти утешение в глазах вечной, милостивой и милосердной Ниэнны Плакальщицы (6) ? Серыми ее одеждами, добрыми глазами, тихим голосом - обретем ли мы покой?
 
  ***
 
  Что сейчас происходит в Сокрытом Городе, Ласточка, любовь моя? Лето ли, и звенят ли мониста на твоей тонкой шее, дрожит ли в танце лазурная брошь? Там, в венке из сумеречной синей горечавки я увидел тебя впервые. Мои слова стали легче опадающих листьев, моя душа уже не могла покинуть тебя, ходила поодаль стреноженным конем, смотрела неотрывно в лазоревые глаза. В Городе перед дождем так тяжело, что открываются окна, все замирают в тишине перед ударом и ждут первого раската грома. Но не мы ли бежали из душных комнат, оставляя за спиной ожидание и трепет, и радостно смеялись, стоя на высоких ступенях Радужной Башни, когда глухо и грозно зарычала разбуженная гроза? Я видел молнии в твоих глазах, любовь моя, огоньки непокорности и страсти, и темным стало легкое золото волос, тронутое дождем. И не мы ли возвращались в свежей ночной прохладе, и пили большими глотками густой влажный воздух, горное вино, терпкую послегрозовую кровь Города? Нет, любовь моя, там меня не было. Я мертв много веков, похоронен под каменными развалами Эред Энгрин (46). Нет спасения тому, кого ты звала Финмором Вильварином. Когда для меня уже не будет существовать счета годам и боли, темным мотыльком прилечу я к тебе, увижу твои белые одежды, и сгорю в пламени твоих свечей.
 
  ***
 
  Мой Гондолин осенью горит, неистовый и ярый, в пламени старых кленов и тополей. На зеркальную гладь каналов опускаются листья, как блики пламени, плывут и сбиваются в плотины, в которых застревают мои берестяные кораблики. Там я сижу на мосту вместе со своим отцом, мне десять лет, и меч на его поясе кажется мне прекрасным. Я вижу на ножнах переплетение молодого хмеля, тугие пурпурно-фиолетовые цветы ириса, легкую вязь рун, вплетенную в зеленые побеги. Семь самоцветов горят на темной коже поясной портупеи, их блики играют на темной осенней воде. Осенью в воздухе разлита томная нега умирания, когда живущее готовится к покою. Достойно и благостно, легко и без боли, оставляя грядущее потомкам. Мой кораблик пересекает запруду из листьев, кренится и падает на бок.
  - Время идти домой, Финмор, солнце уже уходит к Западу, - говорит мой отец, и его ладонь горяча.
  - А почему мы не пойдем за солнцем? - разочаровано спрашиваю я.
  - Потому что на Западе нас никто не ждет, - тихо говорит сам себе мой отец.
 
  ***
 
  Но все чаще, когда я остаюсь один, без людей и боли, которые ходят рука об руку, я думаю о нашем последнем бое, князь Маэглин. О том, как подобно слаженной машине из самых искусных кузниц Ногрода (47) летели тяжелые двойные секиры, как с темного железа капала темная орочья кровь, как легки были руки воинов дома Крота, когда они приносили быструю смерть. Я вспоминаю, как встал в отлаженный круг, как не смог стать бесценным винтиком совершенного механизма убийства. С болью думаю я о том, как, подставившись под удар и потеряв равновесие, нарушил черную неприступную стену Кротов. По мне, как по мосту, вражеский отряд входил в прорванный круг. Злую судьбу сыграл этот мост в истории Гондолина, ибо из-за меня город лишился величайшего мастера шахт и металлов, князя Маэглина. Я перестаю терзаться душевной мукой когда приходит боль физическая. Лучше этой вечной закольцованной пытки не мог придумать верный и неотступный враг мой, Хозяин Железной Твердыни, Моргот Бауглир.
 
 
 
 
 
  XIII. Действие тринадцатое. Коварные солнца.
  Финмор Вильварин (?) гг. П.Э.
  Где-то между Тангородримом и Гондолином.
 
 
  Левую щеку обожгло - девятый зал, снова девятый зал. Но нет, в этот раз жара не было: кожу ласкало нежное тепло. Я раскрыл глаза и увидел, что солнце поднялось уже высоко, до зенита ему оставалось пару ладоней. Тень веера сосновых ветвей переползла с моего лица на грудь, открыв веки мимолетным касаниям солнечных лучей.
 
  Но знает каждый наперед,
  Проснувшись ото сна:
  Жизнь, как поденка, промелькнет,
  А вечна лишь Весна.
 
  Хотя короткий сон и дал отдых уставшему телу, но разбередил душу. Великим счастьем было вновь увидеть Тано, хоть и не наяву, но я бы предпочел вернуться к какому-либо иному моменту нашей недолгой дружбы. У битвы есть своя красота, хищная, как клюв сокола и темная, как клубящаяся молниями грозовая туча. После Альквалондэ (48) битвы стали не менее излюбленной темой песен для эльдар, покинувших Аман, чем сама любовь. Многие из таких песен полны радости. Но память именно этой битвы, вернувшейся в безмятежный час под соснами в пределы моей феа, приносила печаль. Ведь именно она привела меня в залы и шахты Ангбанда и приносила пронзительную недосказанность: я до сих пор не знал, чем закончился тот бой, и что стало с Князем. Было еще какое-то чувство, оно мучало меня многие годы, пробиваясь сквозь тягостную рутину работ в копях, сквозь яркие вспышки боли пыточного зала, но понять его природу я не мог до сих пор. Да, этот сон явно был не лучшим предзнаменованием для предстоящего пути.
 
  Однако Ондолиндэ, и, может быть, кто-то из его жителей ждали меня: эстель (49) не покидает страждущего. Заставлять ждать более недостойно, не стоит искушать ни малых, ни великих. Еще раз тяжело вздохнув над пролетевшим сквозь феа, подобно стреле, сном, я собрал свою волю в кулак. Еще раз извинившись перед Кементари, поднял костыль, пристроил его подмышку и двинулся через ручей. Его влага оказалось ледяной, но мне, после липкого холода копий Тангородрима, эта прохлада представлялась живительной. Мелкие, не более ладони, узкие, как стилет, уклейки россыпью прыснули из-под камней, потревоженные моими ногами, неуклюжими после каменных теснин штолен. После холодка ручья пропитанные солнцем изумрудные луговой травы казались теплым, и даже сломанная нога испытывала почти чувственное удовольствие от их прикосновений. Я довольно быстро похромал к скрывающемуся в дальней дымке южному лесу.
 
  Часа через полтора, когда чуть более половины пути было уже пройдено, я вдруг осознал, что дышать с каждым шагом становиться всё труднее. Будто мозолистые руки казнедея вновь сжимали моё горло, отпуская лишь в последний момент, только что бы я не упал. Но этот спасительный момент наступал все позже и позже. Только что бывший таким свежим и бодрящим, воздух болотной жижей застывал в клетке моих ребер, и не хватало никаких усилий, чтобы вытолкнуть его. Я упал на здоровое колено, судорожно вытянув сломанную ногу, оберегая её от новых повреждений, а себя от новой боли.
 
  Мохнатые солнышки одуванчиков приветливо приблизились к моему лицу. Выталкивать воздух становилось все труднее, каждый его глоток весил больше, чем полная тачка угля. Он вырывался из моей груди сквозь сомкнутые створки ворот гортани с болезненным свистом и хрипами. Глаза стали заливать слезы, веки набрякли и обвисли, нос был забит колючей ватой, царапающей его нежные внутренности при каждом вдохе, а на его конце повисла мутная унизительная капля.
 
  Слабость швырнула меня с колен на живот, и я пополз, пресмыкаясь, подобно первому дракону Арды. На то, чтобы закинуть костыль за спину и закрепить его, сил дал только долг перед Йаванной (6): потерять срубленное почти ростком дерево - оскорбление ей. Каждое прикосновение мягчайшей головки одуванчика жгло, словно раскаленный в горнах Утумно железный прут, направляемый рукой опытного палача, и даже прикосновение к камням, попадавшимся среди корней травы, не причиняло мне такой боли.
 
  Я не помню, как дополз до второго ручья, ограничивавшего луг с юга. Кольца дракона, охватившего мое горло, распались лишь на его лесном берегу, куда я выполз, мокрый и дрожащий. Я медленно приходил в себя, и, когда удалось отдышаться, солнце уже касалось западных пиков гор, проливая из распоротой щеки кровь заката на их снега. Легкие расправились, глаза перестали болеть, нос вновь пропускал воздух легко и ритмично, словно вырезанная мастером флейта, отеки спали, и лишь легкое шелушение напоминало о них. Идти дальше не было сил, да и времени, я решил провести ночь на этом гостеприимном берегу. Но тут нежный вечерний ветерок игриво сменил манеру своего бега и с пройденного луга до меня донёсся запах цветущих одуванчиков. Горло судорожно сжалось, нос испуганно засвербел.
 
  О, Эру Единый, как глубока проклятая печать, выжженная во мне Ангбандом! Неужели тьма так въелась в сердцевину моего роа, что даже игрушечные солнышки цветов, радостно приветствующие весну, жгут его! Стоит ли хранить сломанную глиняную фигурку, не лучше ли вложить ее в ладони Мандоса, дабы он превратил обломки во что-то вновь стоящее?
 
  Но сколько тогда еще Гондолину придётся ждать меня, и как князь Эгалмот встретит сдавшегося? Перепоясав ослабший стан воли этими вопросами, я двинулся к Окружным Горам, в лес и полночь.
 
 
 
 
 
 
  XIV. Эмоция четырнадцатая. Первый человек.
  Финмор Вильварин, между 509 и (?) гг. ПЭ.
  Ангбанд.
 
 
  Думаю, что мое первое настоящее знакомство с людьми состоялось холодным зимним утром через три года от начала плена (тогда я еще считал года). Обычно еду по камерам разносил испуганный и затравленный младший кухонный помощник, для которого одна необходимость видеться с опасными пленниками вроде меня внушала ужас. Руками со следами не проходящих ожогов от масла, с такими длинными и черными ногтями, какими не мог похвастаться даже я, добывающий уголь в глубочайших шахтах горного кряжа, он бросал на пол моей камеры хлеб и сухофрукты и удалялся так быстро, чтобы только не уронить свое мифическое достоинство повара Темных Кухонь. Питьевой кувшин пополняли раз в три дня, так что день первый всегда казался праздничным от свежести холодной воды, а в конце третьего дня вода становилась затхлой, теплой и мутной, как и мои мысли. Воды всегда не хватало, хотя я старался экономить, как мог: составлял питьевой режим, отмерял ногтем на поверхности кувшина, по сколько могу выпить за день, брал в рот совсем немного и катал по небу жалкие капельки.
 
  Тогда я перестал считать дни не потому, что не хотел или сдался. Я не мог их считать, они огромной многоножкой ползли по стене моей камеры перед глазами, извиваясь и корчась, и где один переходит в другой - определить не получалось. Иногда вместо хлеба с незабываемым вкусом изысканной ангбадской плесени, такого грубого помола, что я царапал распухший от жажды язык о пшеничную шелуху, разносили сухари. Когда я впервые взял такой сухарь в руки, я подумал, что пленника глупо и неуместно снабжать таким тяжелым и непробиваемым оружием. Восстание рабов Ангбанда, вооруженных ржаными сухарями, до сих пор кажется мне прекрасной фантасмагорией. Несколько раз кухонный воин приносил мне неглубокую миску и пододвигал ногой в моем направлении. Это был суп, затируха из крупяной сечки и рыбных костей, и я практически плакал, держа на коленях теплую посуду. Пил через край, почти давился. К сожалению, затируха играет злую роль в судьбе ангбандского раба - солят ее круто, а воды не хватает. Еще я помню густую вязкую кашу, брать которую нужно была пальцами - столовых приборов мне было не положено, а пить ее не представлялось возможности. Дни каши были счастливейшими днями моего плена.
 
  В один из ветреных холодных дней, когда, приходя из шахты, я садился в угол и долго дул на свои руки, растирал их, прятал в подмышки, чтобы хотя бы разогнуть закоченевшие пальцы, ко мне пришел Тамир. Ему было не более семи лет от роду, он был смуглым, темноглазым круглолицым, как и многие из племен истерлингов (50). На нем был такой длинный и широкий вязанный шарф, что было заметно - мать тщательно собирала его в опасный поход до моей камеры. Он нес в руках большую миску каши, от которой шел пар. Едва дверь за ним закрылась, он пристально вглядывался во тьму, стремясь увидеть меня. Его брови были нахмурены, лицо насуплено. Он излучал осознание важности собственной миссии. Наконец глаза ребенка привыкли к темноте узилища, он сосредоточено смотрел в мой угол. Я постарался развернуться к нему лицом и с трудом заворочался, гремя цепями. Тамир вскрикнул, выронил миску с кашей и, подбежав к двери, неистово заколошматил по ней.
  - Выпусти-выпусти-выпусти! - на одной ноте жалобно кричал он. В едва заметную щель не успевшей открыться как следует двери он прошмыгнул так быстро, что ему позавидовала бы и горная змея.
 
  Я долго собирал кашу руками, скрупулезно пытаясь нашарить каждое не разварившееся зернышко, каждую каплю теплого густого отвара. Миска не разбилась, за что мне оставалась благодарить Единого, милостивого ко мне и в этой темноте - я не знал, что делали с рабами за порчу имущества, и совсем не хотел узнавать.
 
  На следующий день Тамир явился снова. На этот раз мрачности маленького тангородримского поваренка позавидовал бы и владыка Моргот. Он храбро сделал один крохотный шаг в темноту в моем направлении. На этот раз я сидел молча и не шевелился, чтобы не напугать его.
  - Вчера я уронил твою еду, прости меня, сегодня я тебе вот что принес, - с нескрываемой гордостью сказал Тамир и положил мне рядом с тремя толстыми кусками хлеба большое и сморщенное зимнее яблоко. Тогда я подумал, что все сапфиры с лучистыми звездами рутина из недр пещеры моего князя Маэглина не могут сравниться с яблоком.
  - Как тебя зовут? - спросил я и испугался хриплому рыку своего голоса.
  - Тамир, - шепотом ответил он, присев от страха.
  - Финмор из дома Небесной Дуги благодарит тебя, Тамир, - ответил я.
 
  Так и началась наша зыбкая дружба. Позже я узнал, что Тамир появился у меня совершенно случайно - в пиршественном зале Ангбанда, у самых корней земли, было запланировано неслыханное торжество. Этот факт заставил мое сердце предательски дрогнуть - праздники Железной Твердыни не предрекали ничего хорошего моему возлюбленному народу, но добиться большего от Тамира не получалось - он был слишком мал, чтобы интересоваться смертельно скучными взрослыми играми. Все работоспособное братство кухни, включая и таких неумех, как мой прежний повар, были мобилизованы на борьбу за союзные желудки.
 
  Господин Ужаса любил размах во всем, до чего только мог дотронуться. Пир продолжался больше недели, Тамир, коварно используя детскую непосредственность и жалобные взгляды, был допущен к подглядыванию за Залом Упоения. Моргот собрал вокруг себя всех воплощенных майар (51) , которые могли принимать пищу, и по правую руку, полный обманного и величавого блеска, в черном и серебряном, с венцом на угольных, как мои труды, волосах, восседал Гортхауэр. По крайней мере, я мог так предположить из путаных описаний моего юного друга. Описать Великого Лжеца, Моргота, он не смог, потому что: 'Ой, темный такой, огромный, и ой-ой-ой вообще, и еще из головы светит, а потом голос грааах! И вот!'. А вот разношерстную братию истерлингов он живописал довольно долго: блеск золотой парчи, в которой отражается, дробясь и плывя, пламя свечей; длинные позолоченные ногти, которыми князья разрозненных племен брали со стола крупные куски дичи; высокие башни из смоляных волос с цветами и чучелами экзотических птиц внутри; сапоги с притороченными по всей окружности икры золотыми бубенцами, создающими неимоверную какофонию при ходьбе; подарки, поднесенные Хозяину дома - от крупных, чуть меньше головы Тамира, ограненных самоцветов, до каравана невольниц, танцевавшего, не останавливаясь, всю неделю, пока по одной не умерли от истощения; веселую смертоубийственную драку между двумя враждующими кланами за право первыми передать священные дары своему Властелину. Как сказал Тамир, маленького и вертлявого князя, в алом плаще и закрывающей лицо цветастой тряпке, с ятаганом в каждой руке, победил огромный, заросший черными жесткими волосами, как медведь, голый по пояс воин. Вытерев кровь врага с длинного и тонкого кинжала, он низко поклонился Морготу.
  - Тебе во славу проливаем кровь! - молодцевато рявкнул он.
  - Что в твоем народе делают с умершими на поле боя, человек? - скучающе спросил Господин Тьмы.
  - Хоронят голову в тысячелетнем склепе его предков, дабы черепа радостно улыбались своему почившему сыну, о Темнозарнейший из Великих, чей острый взор пронзает толщу скал и сердце твоего недостойного раба, - с медоточивой улыбкой ответил представитель проигравшей стороны.
  - А что вы делаете со своими врагами? - спросил Моргот у потного и тяжело дышащего победителя.
  - Вырезаем сердце и едим, чтобы сила врага перетекла к нам! - громко и четко воскликнул тот.
  - Сегодня великий праздник для Меня. Удовлетворим желание каждой из сторон, - добавил потерявший имя, улыбаясь Саурону (18).
 
  Все устроилось довольно быстро - голову отделили от тела, и на полу, обагренном кровью, продолжили танцевать обреченные женщины. Каждый из кланов получил то, чего хотел.
  - А еще, а еще, ты сейчас вообще помрешь, Финмор, вот что расскажу, - заливался Тамир, - Мы такое блюда сделали гостям, ну конец света! Там один среднего размера верблюд, один большой баран, двадцать кур, шестьдесят яиц, много риса, два бочонка лесных орешков, два бочонка миндаля, один еще бочонок фисташек, сто десять галлонов воды, пять фунтов чёрного перца и...
  Тут Тамир наморщил лоб, стараясь вспомнить все хитрости рецепта:
  - ...Соль по вкусу!
  - Что же вы сделали со всей этой уймой продуктов? - улыбаясь, спросил я.
  - Ой, нам нужно был ободрать кожу, удалить лишний жир и почистить верблюда, барана и кур. Кипятить до мягкости. Отварить рис, чтобы был рассыпчатым. Обжарить орехи до коричневого цвета и смешать с рисом. Яйца отварить вкрутую и почистить. Заполнить отварных кур яйцами и рисом. Поместить этих кур в барана. Добавить риса. Поместить барана и остатки риса в верблюда. Жарить над ямой с углями пока не подрумянится. Насыпать оставшийся рис на большой поднос и на рис положить готового верблюда. Для красоты положить на верблюда орехи и яйца. Ну я ж говорил, что умрешь!!! - радостно выпалил тщательно заученный текст Тамир.
 
  - Что здесь происходит? - раздался до боли знакомый по первым месяцам заключения голос палача. Тамир попятился к стене и вжался в нее спиной.
  - Я проходил мимо этой клетки, убогий, и услышал смех. Это позор для моей пещеры, - зловеще склонился к Тамиру палач.
  - Я слушал рассказ о величии Тангородрима! - я постарался отвлечь его от ребенка. Казнедей развернулся ко мне. Тамир боком уползал в дверную щель.
  - Слу-у-у-ушал? - по-волчьи протянул мой мучитель, - Надо постараться, чтобы тебе нечем было слушать!
 
  Он взмахнул рукой с крохотным блестящим ножичком над моим ухом, и я схватился за голову от боли. Кровь текла по руке и капала на холодный каменный пол темницы. Тамир вскрикнул, несколько секунд завороженно смотрел на меня и убежал, шумно стуча пятками, по вырубленному в скале коридору.
  Я больше никогда не видел его в своей темнице.
 
 
 
 
 
  XV. Эмоция пятнадцатая. Дивный Гондолин.
  Финмор Вильварин (?) гг. П.Э.
  Гондолин.
 
  Окружные горы строптивы и злонамеренны не только к чужакам. На утесах все еще лежал снег, но солнце вступало в пору расцвета своей весенней всепобеждающей силы, и ручейки талой, обжигающе холодной воды находили себе дорогу в непроходимом нагромождении серого камня. То тут, то там, сквозь серые растрескавшиеся спины базальта пробивались нежные-нежные, такие прозрачно-зеленые травинки, что солнечный луч почти проходил сквозь них. Не смотря на то, что мне оставалось не более пяти часов ходьбы до тайной тропы, ведущей сквозь горное кольцо в город, я до сих пор не чувствовал ни одной живой души вокруг (исключая суетящихся в мартовском накале страстей бурундуков, белок, редких лесных птиц и даже пару горных баранов).
 
  Боюсь, что я изуродован куда более, чем надеялся. Дом Молота Гнева, прибежище переживших плен Тангородрима, пожалуй, не примет меня в братство - к чему им воины с глухой душой? Я представил себе, как вхожу в свой сверкающий белыми стенами, умытый дождями город - хромающий, убогий и душой, и телом, без левого уха, покрытый шрамами, как пятнами ржавчины покрывается меч, долго лежавший под темными водами, и мне стало смешно и грустно. Сколько лет я жил мечтой прикоснуться к твоим родникам и фонтанам, пройти по мощеным белокаменным мостовым и резным мостам, почувствовать запах тепла родного дома, чтобы теперь стыдиться своего уродства! Нет, должно мне входить в город с высоко поднятой головой, потому что молчанием сохранил я честь и достоинство дома Небесной Дуги, посрамив палачей Ангбанда! И мне все равно, каким меня увидит Ласточка, ведь главное, что я... Хорошо, мне не все равно. Но думать об этом я не буду, потому что сейчас время мыслей о светящихся ночных окнах, о зацветающих каштанах с горящими белыми свечами высоких соцветий, о легких облаках колышущихся веток сирени, о восторженно-юных нарциссах в узких вазах в доме моей возлюбленной...
 
  Так, уговаривая себя, я, практически не опираясь на ивовый костыль, шел по подсыхающей горной тропе, и за массивным, опасно нависающим над головой выступом, мне открылся выпестованный в самых длинных и жарких молитвах вид. Долина Тумладен полнилась зеленью от края до края, я слышал пение тысячи родников Амон Гварэта, Дозорного Холма. Высоко в небе трепетали, бились о мартовские ветра флаги наших Домов, белые стены под лучами сверкали так ярко, что мне пришлось закрыть глаза, чтобы не ослепнуть. Я видел разноцветие одежд, слышал ласковые слова, болью отражавшиеся в моем сердце, я чувствовал столпотворение на городских улицах - все кружились в солнечном танце, спешили поймать волосами теплый ветер, взлететь в мыслях высоко в голубое небо, рассыпаться миллионом колокольчиков веселого смеха и снять с души тяжкий груз зимних снегов. Я чувствовал, что возвращаюсь домой, и мой край рад мне, потерянному и слабому.
 
  Я должен был это чувствовать. Все те восторженные прыжки бьющейся в моего грудной клетки души, тот простор счастливого полета свободы и любви.
 
  Я так долго ждал этого момента, что почти увидел свое возвращение. Но все, к чему я прикасался сердцем, обратилось в прах. Долина Тумладен встретила меня черной выжженной землей, обгорелыми деревьями и белыми костями. Ветер перебрасывал в прозрачных ладонях тряпки, бывшие гордыми знаменами. Стояла звенящая тишина, какая может быть только в разрушенном опустевшем городе. Тысячи родников звенели, дробясь о камни и брошенные, разрубленные шлемы. Гондолин встретил меня распростертыми черно-белыми крыльями разрушенных стен. Я узнавал запахи, брошенные мне в лицо колючим северным ветром. Привычные, ставшие родными запахи скорби, боли и отчаяния. Там - и внизу, в долине, и за точеными камнями города, лежала, смотря в высокое весеннее небо, прекрасная, гладкая и сытая, такая скорая на решения, смерть. Хотелось кричать, но вместо крика из груди вырывалась клокотание, хрипы и свисты. Мне не хватало дыхания. Я сел на холодные валуны, уперся в них руками, и открытым ртом ловил воздух, пока темнота в глазах не сменилась слезами. Когда приступ прошел, я долго лежал на камнях, скрючившись и подтянув ноги к подбородку. Меня ждали в моем Городе. Меня ждали тысячи мертвых. Пора было спускаться в долину.
 
  Я никогда не видел мертвых эльфов. Холодных белых лиц, твердых, как кости, и легких, как сухое дерево, тел, тусклых волос и закатившихся белых глаз. Зато после семи дней, проведенных в мертвом городе, я могу считать себя настоящим мастером похоронного дела. Долина была усеяна костями - крупными, широкими и желтоватыми оркскими, тонкими и рассыпающимися людскими. Мне мало что запомнилось из тех дней, только много мертвого белого цвета и сожженного черного. Жизнь невозможно остановить, весна бушевала всюду - желтоголовая, с опушенными в белый войлок листьями, пробивалась сквозь грудные клетки мать-и-мачеха; по-паучьи растопырив зеленые лапки, тянулась сквозь волчий череп белоцветная пастушья сумка; горными хрусталиками качался на ветру у брошенного меча весенний первоцвет. Красными капельками крови пылал полевой очный цвет, храбрый маленький пятилистник. Но костей было так много, что травы стыдливо прятались в них.
 
  Тела эльдар, к моему горю, не ушли в прах: эльфы не превращаются в сытный земной перегной. В окостенелых мумиях без труда узнавал я знакомые черты друзей и соседей, невольных знакомцев по лучным турнирам, веселых городских певунов, легконогих сумасбродных танцоров. Но что хуже - я видел их засохшие, не тронутые червями раны, вываливающиеся из глубин внутренние органы - черные от застывшей крови, сухие от горных ветров и твердые, как искусно вырезанные из камня. Целый мир прекрасных статуй встречал меня - прислоненные к деревьям или лежащие на траве, с обломанными стрелами в лице, груди, спине, с длинными улыбками рассеченных животов.
 
  Не так страшен был мой поход по долине, как то, что ждало за городской стеной. Стены были исписаны нашей кровью, на талиске (52) и темном наречии рассказывали они о веселых и славных событиях времени падения Гондолина. Часть надписей сопровождалась рисунками, по которым я легко нашел дом, в каждом окне которого висели женщины на собственных длинных волосах. На городских воротах золотыми трубами были прибиты герольды; на Сумеречной площади, где были самые густые и тенистые аллеи, варгов (53) любовно кормили детьми моего народа, и под домами, куда не могли забраться очищающие слезы дождя, лежали тела недоеденных и уползших из кровавой бойни. Я не плакал, потому что слез не было. В конце дня глаза страшно болели - я забывал моргать, и влага не омывала моих роговиц. Я ходил целый день, завороженно и тупо рассматривая то, что случилось с моим городом. Не было дома, не обагренного кровью, не было улицы, где не лежали бы сухие, легкие и обгоревшие, как осенние листья, тела, не было не обуглившейся стены.
 
  Не помню, где и когда я потерял костыль, но он и не был мне нужен. Я не замечал ни боли, ни пришедшего с вечерней дымкой холода. Я знал, что должен был сделать - и машинально мародерствовал, снимая сапоги и рубахи с погибших воинов. Чтобы выполнить свой обет, мне требовалось быть в рабочем состоянии, и раб со стажем внутри меня знал, как правильно подготовиться. На четырех малых площадях города и на единой общей, бывшей местом праздников и военных сборов, я сложил погребальные костры. Я начал сбор искалеченных тел с севера, маниакально прочесывал территорию, чтобы не обидеть ни одного павшего, обходил дома. Красными от бессонницы и боли глазами я обводил тесные улочки, искал под мостами, поднимался на городские стены, и хромота не мешала мне. Чувства умерли вместе с Гондолином, остались только однообразные механические движения, к которым я привык в долгих гостях в Тангородриме.
 
  За эти семь дней я сорвался лишь дважды, падал на отгоревшие белые камни, крутился, как пес, в черной пыли, расцарапывая лицо в кровь ногтями, чтобы пережить боль в душе. Первый раз - когда носил невесомые и обглоданные детские трупы, с волосами, слипшимися от крови, с торчащими тоненькими белыми косточками и застывшими в крике ртами. Я брал их сразу по двое, укачивал, убаюкивал, омывал лица в прозрачных водах бессчетных каналов Гондолина. Я не мог сжечь их просто так, пришлось идти и собирать ярко-желтые пушистые шарики горицвета, и вкладывать мертвым в крепко сжатые руки. У кого не было рук, тому я клал цветы на грудь, и ярко сверкали в темном внутреннем месиве веселые добрые цветы. Сухой ароматный травостой, собранный мной по листику в разных домах города, я добавил в каждый из пяти поминальных костров, и дым, летевший в небо, пах совсем не так, как горящая когда-то под факелом моя собственная живая плоть.
 
  Второй раз я задыхался там, где последний раз видел свою Ласточку - на площади у фонтана. Я вышел на нее в конце второго дня пребывания в городе мертвых статуй, и ноги сами подгибались подо мной. На площади было совсем не много убитых, среди них Ее не было. Дома украшали яркие рваные флаги, ветер перебирал их, сонный и умиротворенный теплом весеннего вечера. На круглых пузатых камешках мостовой играли солнечные зайчики, отражаясь от глянцевито поблескивающих закатившихся глаз. В середине площади лежал на боку длинный стол, покрытый черной тканью с золотыми и серебряными кисточками по краям. В него вошло несколько черноперых оркских стрел. На скатерти был вышит узор из маленьких белых ласточек. Вокруг стола разлетелись разноцветные фонарики. Я машинально обошел его, из-под его толстого дубового бока выглядывал уголок свитка. Стол пришлось поднимать, свиток был сильно поврежден водой и грозил рассыпаться в прах в моих руках. Напрягая глаза, щурясь и протирая их, я прочитал о прекрасной церемонии бракосочетания, подписанной рукой новобрачных, их семей и Домов. Дома Ласточки и Арфы вступают в многообещающий союз двух любящих сердец. Туллиндо и сын сестры моей матери, одаренный поэт Лоссаринэль. Я сел на край стола и долго-долго смотрел на заходящее солнце, ловя воздух непослушными губами, пока красный шар не отпечатался на моих веках.
 
  Когда пять костров запылали в черно-белом городе, я понял, что потерял все, что имел.
 
  Темной тропою, мертвой землею,
  В трудное время пришлось мне пройти.
  Стану ль собою, сердце открою
  На почерневшем от горя пути?
 
  Там, где размыты у жизни границы,
  Где теснота, темнота, тишина,
  Там ли летит моя бедная птица,
  Легкая птица, чужая жена?
 
  ***
 
  Я уходил из Гондолина в тяжелой, горящей за моей спиной тишине. Вечерело, лиловые сумерки смешивались с сизой гарью, и внутри, за разрушенной городской стеной, разбухала и ширилась дымовая завеса. В моей голове совсем не было мыслей - лишь всеобъемлющая пустота. Я представлял ее себе как темную, тусклую, жирно пузырящуюся поверхность болота. Она засасывала мои чувства, мысли, всего меня, оставляя пустую телесную оболочку, одиноко бредущую неизвестно куда с мертвых руин. А я бултыхался на дне, безглазый и безголосый, впустую раскрывая рот, силясь выкричать себя на поверхность. Все вокруг было абсолютной бессмыслицей - весна и травы, вымытые дождями ломкие кости, горящие тела тех, кого я любил. Цвета стирались, и с каждым моим шагом я погружался в серые тени. Я знаю о смерти больше, чем можно себе представить. Одиночество - это состояние между любовью и пустотой, кусок блеклой материи, наброшенной на мое сердце.
 
  Чужой плащ спадал с плеч - золотая застежка была вырвана с корнем, остроглазая темная армия не пропустила ничего блестящего. Я закутался в него, как когда-то в детстве, в декабре, кутался утром в одеяло, чтобы подбежать, едва проснувшись, к окну, и посмотреть на первый зимний снег. Его крупные хлопья падали на головы прохожих, на башни и мостовые, таяли под легкими еще сапогами, опускались на воду фонтанов и узких каналов, чтобы навсегда исчезнуть. Я стоял на выхолодившемся за ночь полу своей комнаты, светло-серой в идущем стеной снеге, заворожено глядя в эту пелену, делающую весь мир волшебным и далеким, как картинка из предутреннего сна. А потом теплые объятия возвращали меня в мир, где не бывает рук, нежнее материнских, и я смотрел из-под одеяла, закутавшись до самого носа, на армию крохотных небесных воинов, опустившуюся, чтобы завоевать землю.
 
  Когда совсем стемнело, я понял, что больше не ступлю ни шагу. Я практически не спал в течение этой невыносимой недели, и увечная нога снова подводила меня, отказываясь сгибаться. Недалеко дробился о камни один из звонкоголосых родников Амон Гварэта, я слышал его ласковый зов - вместе с водой утекают во Внешнее Море горести и страхи, оставляя в сердце только неумолчный перезвон холодных струй. Шум воды приближался, я видел свет первых звезд, отражающихся в водной глади, как от в спешке брошенных драгоценных камней. Там, у самой кромки крохотного горного озерца, на блестящих от легких капель водопадика камнях, я увидел князя Маэглина.
 
  Он лежал на спине, весь в черном и сером, как и любил, широко раскинув обе руки в стороны. На нем не было ран от меча, огня или стрел, но на голове зияла глубокая дыра с осадненными краями, волосы слиплись и были тяжелы от крови. Кольчуга была разорвана, из серебристого металла торчали узкие ребра. Кисти его рук были покрыты длинными ссадинами, но левая крепко сжимала хищный отцовский меч. Проклятие Эола Темного сбылось: его сын умер, разбившись об острые камни Сторожевого Холма. Я сел и закрыл лицо руками.
 
  Когда темнота перед моими глазами рассеялась, и мысли обрели такую кристальную ясность, которой у меня не было с момента пленения, я четко знал, что мне делать дальше. Я осторожно снял легкое сухое тело с камня и перенес его ближе к роднику: там его легче было подготовить к похоронам. Краем плаща я стирал потеки крови с лица и рук моего князя, мыл и расчесывал черные волосы, чтобы там не было кровяных сгустков, закрыл белесые глаза. Затем, при свете неестественно яркой луны ножом и руками копал глубокую могилу у самого истока родника, в каменистой неподатливой почве. Когда до рассвета оставалось не более четырех часов, я сел, привалившись спиной к валуну, положил голову князя себе на колени, укутал его плащом, рукой прикрыл его страшную рану и закрыл глаза. Я должен был попрощаться.
 
  ***
  В наш последний вечер перед пленом была особенная погода. Солнце было теплым и огромным, и трава вспыхивала золотом в его заходящих косых лучах. Мы сидели у края обрыва, в нескольких часах пути от бурного и злого Ривиля, и смотрели на закат. Красное, желтое, оранжевое и розовое безумие творилось над нашими головами, смешивались цвета в мягком перетекании, небо было подожжено и горело так, как горело лишь в Весну Арды (54). Князь Маэглин сидел с запрокинутым к небу лицом и неустанно смотрел за высоким пожарищем.
  - Хватит предаваться печали, Вильварин, - улыбаясь, сказал он, обращаясь ко мне, - Она обязательно будет с тобой, и весна будет вечной, и любовь никогда не иссякнет, потому что глубоко уходят родники, питающие ее. И эта вылазка - тоже не последняя, я обещаю брать тебя с собой, так что перестань отпугивать западный ветер своими холодными мыслями.
  С этими словами он откинулся на спину в мягкую невысокую траву и положил руки за голову.
  - Что за ключ нашелся сегодня в придорожном орешнике, что уста князя открылись, и кованые ворота поддались без труда? - с изумлением спросил я.
  - Сам того не знаю, мой юный друг, - лукаво улыбнулся он мне в ответ, - Наверное, сегодня именно тот день и именно тот час, когда клетка раскрывается, прежде чем снова захлопнуться, и остро пахнет жизнью в моем невеселом углу. Так что тебе повезло попасть на редчайшее в подлунном мире событие: праздник горящего неба в честь покоя Ломиона угрюмого.
  - В таком случае, почему князь не вырвется из клетки, разве не остер его разум, подобный черному мечу, и не ловки ли быстрые мысли?
  - Потому что один лишь путь ведет из клетки, подвешенной на натянутой улыбке госпожи Идриль. Как только кончики ее губ опускаются, веревка провисает над бездонной пропастью, и тогда уже нет шансов на спасение канатному плясуну Ломиону, - продолжал улыбаться князь.
  - А друзья не могут держать канат натянутым, чтобы вытащить из пропасти своего господина? - волнуясь, спросил я.
  - Дело истинных друзей - очистить площадь от ошметков и брызг, Финмор Бабочка. Пока она еще натянуто улыбается, я живу, - холодно ответил Маэглин, поднялся и отошел от края обрыва.
  Я остался сидеть, рассматривая закатные волны.
 
  Неисповедимы пути Илуватора, и темным пророчеством оказались тогда витиеватые слова князя. Я очищаю камни от черных брызг его кипевшей от страсти крови.
 
  Я посадил над могилой Тано Маэглина выкопанный неподалеку куст шиповника. Теплой весной отряд колючих веток прорвется наружу, и мокрые камни будут обсыпаны белым снегом опавших лепестков, и, разрывая небо, взметнутся ввысь искры красных ягод. Нужно быть очень слабым, чтобы падать так часто, и очень глупым, чтобы вновь подниматься, Финмор Вильварин.
 
 
 
 
 
  XVI. Действие шестнадцатое. Там, где нет времени.
  Финмор Вильварин (?) гг. П.Э.
  Эндорэ (24)(?).
 
 
  Мыслей не было, душа пребывала в сером мареве без вкуса и запаха, без холода и тепла. Жить не то, чтобы не хотелось, просто было не совсем понятно - как это. Из холодного, смертного оцепенения меня вновь вывела боль. Тело не хотело умирать, а душа так и не проснулась, потому мысли были простые и короткие, у эльфов таких не бывает даже в детстве. Подняться на локти. Встать. Не получилось. Левой ноги нет. Руками я смог ее нащупать, но она совсем не чувствовалась, её приходилось ворочать всем телом, как колоду. Значит, идти не получится. Ползти. Непонятно куда и зачем, но тело само привело меня к очередному ручью, рогоза там не было, зато было огромное количество водяных улиток, медленных и наивных, я ел их сырыми, и это не казалось мне необычным - мясо и есть мясо - и полз дальше. Потом были какие-то грибы, трава, странные лягушки: намного меньшим размером, чем обычные лесные, зато ярко-оранжевые. Роа проявляло полную самостоятельность в выборе пищи и направления.
 
  Как-то, во время очередной охоты на улиток, я увидел в луже собственное отражение. Я вновь был грязен и облеплен теперь уже болотной слизью и илом, по бугристому шраму, которым являлась моя левая щека, стекал тягучий беловато-желтый сливкообразный гной. На измазанном тысячью грязей лице, с каньонами, промытыми почти до кожи едким потом, который чередой горошин производил пылающий лоб, выделялись лишь сумасшедше горящие, багровые от лопнувших сосудов глаза, треть которых занимал темный зрачок. Радужки не было вообще.
 
  Но это зрелище совсем не обеспокоило меня. Феа пребывала совсем в иных пределах. Меня вновь терзал жар девятого зала пыточных Ангбанда, где опытные казнедеи прижимали всё новые клейма к моему лицу, терзали раскалёнными щипцами ногу. Он сменялся влажным промозглым холодом самых глубоких штолен Тангородрима.
 
  Я видел, как Тамира, единственного, кто за последние десять лет проявил ко мне толику сочувствия, еще живым фаршируют бараном, фаршированным птицей, фаршированной яйцами, чтобы подать на пир, посвященный падению Гондолина.
 
  Я видел, как Тано падает со стен Ондолиндэ, и не может упасть, земля расступается перед ним, камни бегут в рассыпную, и падает всё ниже и ниже, пронзая Арду насквозь, и уносясь в беспредельное ничто.
 
  Я сотни раз переживал свой последний бой, после того, как кончились стрелы. Пытался броситься на свой меч, чтобы не помешать искусству соратников, но он пружиной отбрасывал меня в строй, где я вновь и вновь служил мостом ведущим орков в крепость, построенную клинками Кротов.
 
  Временами какие-то образы внешнего мира отражались на стенах моей души (55): огромные деревья становились энтами, но не добрыми пастырями лесов, пьющими лишь волшебные соки, а клыкастыми чудовищами, жадными до крови. Восходящая алая звезда представлялась багровым оком, вознесенным над высочайшей башней, где-то далеко на востоке, но тянуло от неё привычным северным Врагом. Когда под весом моей истончившейся плоти обвалился берег очередного ручья, мне показалось, что весь Белерианд со всеми его жителями, мертвым Гондолином и живым Тангородримом уходит под воду, и лишь малая его часть, покрытая людьми, удалилась на запад, но и она вскоре была погружена в океан ударом самого Эру.
 
  Странные и страшные видения проносились сквозь мою душу: стальная корона Моргота отлилась в золоте, но сжалась до размеров перстня, и ею оказался увенчан Гортхауэр. Судьба Арды оказалась в руках самого малого из племени людей. Властителями эльфов Средиземья оказались полукровка, потомок Идриль, отвергнувшей Тано ради человека, и легкомысленная участница забав майи Мелиан. Мой бред рисовал тягостные и абсолютно несбыточные картины, терзая феа призрачными когтями безумия.
 
  Но вот в один из дней помрачение оставило мой разум. Я лежал на юном склоне холма, но подняться и оглядеться не было ни сил, ни желания. Я был опустошен, без цели и смысла. Похоже, роа наконец-то смирилось с уходом. Только полная пустота, отсутствие всего, не позволяли мне ускорить путь к чертогам Мандоса. Я безучастно смотрел на бушующие краски заката: все оттенки алого сливались в его великолепном костре в совершенную гармонию. Но вдруг, у самого гребня холма, в нее ворвался грубый, дерзкий и диссонирующий клок вызывающей рыжины, и, кажется, он был гораздо ближе солнца.
 
   
  Конец первой части.