И Солнце Вакханки...

... И снова хочется - про снег!
Про ель,
    растрёпанную солнцем!
Мой скульптор постарел
и разомлел от нег...
Вакханка с маками уже над ним смеётся.
И в деревянном сердце -
    молоточками - ручьи.
Бьёт сединой в мозги
раздутая киянка.
  - Вакханка! -
он безумствуя кричит,
в горсти сжимая горечность гулянки.
  - Вакханка!
Всё возьми! -
в ответ - речитатив
стамески по любашкиной полянке.
И в пирамидках любок просека скворчит,
так ломко, фиолетово и манко
её фигуркой незаконченной молчит
в углу незавершённости Вакханка...

Ушла, древесный выставляя щит
прострелам нитей в жилах перебитых,
так огрубело наползли грачи
на выпраст рук, дождём серебряно разлитых...
Крестом!
Из украшений бисерных пластом,
 из диадемы - на потом
волшебным жемчугом- в простом...
в её счастливой киноленте день за днём
сияние влюблённости расшито...

Так было.
А теперь Вакханка в темноте...
В запамятном углу и в отвороте спальни.
Не те цветы, совсем-совсем не те
он по углам души своей расставил.
Вакханки взяли всё и унеслись.
Останком молодость в его висках звенела.
Он сладострастье принимал за высь
в благоуханиях чужого тела...
Часы, минуты - зло переплелись...
Стамеску бросил, и киянка отгремела.
Он плакал в дерево:
   - Не серебрись и не лоснись!
Я прЕдал! ПрЕдал! Что же ты хотела?
Девицей из молочного отдела
хотел забить на творческую жизнь...

Так он хотел.
А я хочу про снег,
про творческий порыв на утреннем оконце,
про пирамидки любок по весне,
Вакханку с маками, которая над ним смеётся.
Был другом мне.
Теперь на старом зимнем пне
я расстилаю истлевающее солнце...