Поэты Белого Движения. Эйснер Алексей Владимирович

Эйснер Алексей Владимирович (1905-1984)
 Поэт, прозаик, интербригадовец Испанской войны 1936-1939 годов, разведчик. Сын офицера, учился в Петербургском кадетском корпусе. После Гражданской войны эмигрировал вместе с семьей через Новороссийск в Константинополь, затем в Югославию, окончил русский кадетский корпус в Сараево. В Европе зарабатывал на жизнь мойкой окон, рабочим на стройках. Писал стихи, общался со многими известными людьми русской эмиграции — Георгием Адамовичем, Мариной Цветаевой, дружил с Сергеем Эфроном.
      С 1925 года жил в Праге, где входил в группу «Скит». Печатал стихи и прозу в сборниках журнала «Воля России» и других изданиях. Особую известность получила его поэма «Кочевье» (1928). В 1930-х годах жил в Париже, участвовал в литературной деятельности объединения «Кочевье», названного «в честь» упомянутой поэмы. Активно печатался также в «Современных записках». Его стихотворение «Надвигается осень, желтеют кусты…» (опубликовано в 1932, часто именуется по строке: «Человек начинается с горя…») стало хрестоматийным и было очень популярным в литературных эмигрантских кругах, даже исполнялось мелодекламацией в эмигрантских кафе.
      С конца 1920-х годов Алексей Эйснер стремился вернуться в СССР и в 1934 году вступил в Союз возвращения на Родину. Участвовал в левом движении во Франции. В 1936 году отправился добровольцем защищать Республику в Испании, был бойцом 12-й Интернациональной бригады, адъютантом её командира Матэ Залки - генерала Лукача. Затем становится сотрудником советской разведки, где ему знающие люди прочат успешную карьеру. В 1940 году вернулся в СССР, должен был отправиться с разведывательной миссией в Югославию, но вскоре был арестован и приговорен по статье 58-10 к 8 годам воркутинских лагерей, а потом отправлен в «ссылку навечно» в Карагандинскую область.
      В 1956 году Алексей Эйснер был реабилитирован и вернулся в Москву. Занимался переводами, журналистикой. Выступал с устными воспоминаниями о войне в Испании и о Цветаевой, был консультантом театральных постановок об Испании. Написал несколько книг, среди которых - повесть о Матэ Залке «Человек с тремя именами» и беллетризованные воспоминания об Испанской войне «Двенадцатая Интернациональная», которые не были изданы при жизни автора по цензурным условиям и опубликованы посмертно в 1990 году. Опубликовал также воспоминания о генерале Лукаче, разведчике Хаджи Мамсурове, воевавшем в Испании под именем Ксанти, Илье Эренбурге и Эрнесте Хемингуэе.
      Скончался Алексей Эйснер 30 ноября 1984 года, похоронен в Москве на Хованском кладбище (Северная территория, уч. 239).
           ***

        Стихает день, к закату уходящий.
Алеют поле, лес и облака.
По вечерам и горестней, и слаще
Воспоминаний смутная тоска.

          Вот так же хлеб стоял тогда в июле,
Но – кто глухую боль души поймет? –
Тогда певучие свистели пули
И такал недалекий пулемет.

          И так же теплый ветер плакал в роще
И тучи низкие бежали до утра,
Но как тогда и радостней, и проще
Казалась смерть под громкое «ура».

          И как под грохот нашей батареи,
Ложась на мокрую и грязную шинель,
Спокойней засыпал я и скорее,
Чем вот теперь, когда ложусь в постель.

          Как было легче перед сном молиться
И, прошептав усталое «аминь»,
Увидеть в снах заплаканные лица
И косы чеховских унылых героинь.

          А на заре почистить голенище
Пучком травы – и снова в строй. Теперь
Моей душе потерянной и нищей
Приятно вспомнить гул приклада в дверь,

          Когда, стучась в покинутую хату,
Чтоб отдохнуть и выпить молока,
Ругают громко белые солдаты
Сбежавшего с семьею мужика.

          Ах, не вернуть. Ах, не дождаться, видно.
Весь мир теперь – нетопленый вагон.
Ведь и любить теперь, пожалуй, стыдно,
Да как и целоваться без погон!

          Ничей платок не повяжу на руку.
И лишь в стихах печальных повторю
Любви к единственной немую муку
И перед боем ветер и зарю.
           ***

Близок к миру час заката.
Дышит мраком ночь.
Но Любви, в веках распятой,
Злу не превозмочь.

Пусть Ее сейчас забыли,
Ликом пустоты
Пусть в безумьи заменили
Чистые черты,

Пусть бессмысленным расчетом
Губят красоту –
В тяжкий миг придут к оплоту,
К строгому кресту.

Лишь бы ты, моя Россия,
Божия страна,
Поняла, зачем в лихие
Руки отдана.

Поняла, зачем заклята
В смертной суете,
И сказала б в час заката
Правду о Христе.

                Сараево, сентябрь 1924 года
           ***

ШИММИ

Под мотив дразнящий, знойный,
Как приход весны,
Люди пляшут беспокойный
Танец сатаны.

В наглой близости объятий
Мечется толпа.
Гордо топчет цепь понятий
Узкая стопа.

Гибнут в дикой пляске зверя
Души и сердца,
Гибнут, в светлое не веря,
Гибнут без конца.

И плывет за парой пара
И за тенью тень...
И в окно сквозь мглу угара
Смотрит новый день.

Скрипки плачут и хохочут,
Ноют и визжат,
Но никто понять не хочет,
Что они кричат.

И под их укор неясный,
Грешного полны,
Люди пляшут танец страшный,
Танец сатаны.

                Сараево, декабрь 1923 г
.
           ***


              ВОЗВРАЩЕНИЕ

Чужое небо будет так же ясно,
Когда, себе и мертвым изменив,
Я вдруг пойму, что жил вдали напрасно
От лубочно-прекрасных сел и нив.

И я решу торжественно и просто,
Что мне один остался путь – назад,
Туда, где слышно в тишине погоста
Мычанье возвращающихся стад.

И, бредовой надеждой возрожденный,
Я в день отъезда напишу стихи
О том, что красный Бонапарт – Буденный –
Любимый сын и шашки, и сохи.

А из окна вагона утром рано
Смотря на уходящие поля,
Скажу сквозь волны мягкие тумана:
Прощай, чужая скучная земля!

И замелькают мимо дни и ночи,
Как за окном местечки и леса,
И вот уже я в трюме между бочек,
А ветер плещет солью в паруса.

И скажут мне пронырливые греки:
«Сегодня будем. Скорость семь узлов».
Я промолчу. Ведь в каждом человеке
Бывают чувства не для мертвых слов.

Я промолчу. И загремят лебедки,
Раздастся чья-то ругань, беготня...
А вечером в разбитой старой лодке
На темный берег отвезут меня.

И в ясном небе только что взошедший
Прозрачный месяц будет проплывать,
А на земле какой-то сумасшедший
Песок и камни, плача, целовать...

Но спин не разогнуть плакучим ивам,
Растоптанным цветам не зацвести, –
И разве можно будет стать счастливым,
Когда полжизни брошу на пути?

Нет. Лишь одним бродягой станет больше.
И я пройду, тоской и счастьем пьян,
Всю родину от Иртыша до Польши,
Сбивая палкой кочки да бурьян.

Мое лицо иссушат дождь и ветер.
Но голос дрогнет, нежен и суров,
Когда прощаться буду, на рассвете
Гостеприимный оставляя кров.

И так вся жизнь: убогая деревня,
Курчавый лес, душистые хлеба,
Обедня в церкви маленькой и древней –
Великолепно строгая судьба!

Но никогда не прекратится пытка –
Суд справедливый совести жесток, –
Случайная почтовая открытка,
В далеком поле поезда свисток

Напомнят мне с неотразимой силой
Иную жизнь в покинутом краю,
Друзей заветы, женский голос милый,
Изгнание и молодость мою.

                1926
           ***

Было всё. На всяческие вкусы
И под всякий аккомпанемент.
Рассыпались шпильки или бусы
В самый патетический момент.

          Было всё. Испытанные трюки,
          Необыкновенные слова.
          Крыльями раскидывались руки,
          Запрокидывалась голова.

Было всяко. Было и до хруста
Всех костей, и вздохи на луну.
Было по Шекспиру и по Прусту,
Было даже по Карамзину.

          Были соловьи и кастаньеты,
          Постоянный пафос перемен,
          Губы Джиоконды, плащ Джульетты,
          Ноги загорелые Кармен...

           ***

          ЖЕМЧУЖИНА


Охрипший Гамлет стонет на подмостках.
Слезами Федра размывает грим.
Мы мучаемся громко и громоздко,
О страсти и о смерти говорим.

Мы надеваем тоги и котурны,
Мы трагедийный меряем парик.
Но прерывает слог литературный
Бессмысленный и безнадежный крик.

Весь мир кричит. Мычат быки на бойне
И отпевают счастье соловьи.
И всё пронзительней и беспокойней
Кричат глаза глубокие твои.

Весь мир кричит. Орет матрос со шхуны.
Как барабан, гремит прибой в гранит.
Но устрица на тихом дне лагуны
Дремучее молчание хранит.

Она не стонет, не ломает руки;
В соленом синем сумраке внизу
Она свои кристаллизует муки
В овальную жемчужную слезу.

И я лежу, как устрица, на самом
Холодном, темном и пустынном дне.
Большая жизнь полощет парусами
И плавно проплывает в вышине.

Большая жизнь уходит без возврата...
Спокойствие. Не думай. Не дыши.
И плотно створки раковины сжаты
Над плоским телом дремлющей души.

Но ты вошла, ничтожная песчинка,
Вонзилась в летаргический покой,
Как шпага в грудь во время поединка,
Направленная опытной рукой.

Подобной жгучей и колючей болью
Терзает рак больничную кровать...
Какой дурак посмеет мне любовью
Вот эту вивисекцию назвать!..

Кромешной ночью и прозрачным утром
Среди подводной допотопной мглы
Я розовым и нежным перламутром
Твои смягчаю острые углы.

Я не жалею блеска золотого,
Почти иконописного труда...
И вот уже жемчужина готова,
Как круглая и яркая звезда.

Сияешь ты невыразимым светом
И в Млечный Путь уходишь. Уходи.
На все слова я налагаю вето,
На все слова, что у меня в груди.

В таких словах и львиный голос Лира –
И тот сорвется, запищит, как чиж...
Ты в волосатых пальцах ювелира,
Ты в чьем-то галстуке уже торчишь.

Я, думаешь, ревную? Что ты, что ты,
Ни капельки, совсем наоборот:
Пускай юнец пустой и желторотый
Целует жадно твой карминный рот.

Пускай ломает ласковые пальцы.
Ты погибаешь по своей вине,
Ведь жемчуг – это углекислый кальций,
Он тает в кислом молодом вине.

Так растворяйся до конца, исчезни
Без вздохов, декламации и драм.
От экзотической моей болезни
Остался только незаживший шрам.

Он заживет. И всё на свете минет.
Порвутся струны и заглохнет медь.
Но в пыльной раковине на камине
Я буду глухо о тебе шуметь.

                Воркута. Июль 1946 г.

           ***
            ЦИРК

       Николаю Артемьевичу Еленеву

В дыму одичалых окраин,
Среди пустырей и полян –
Видение детского рая –
Огромный стоит балаган.

Потомок глухой Колизея!
Мы вежливо мимо пройдем.
Но жадно мальчишки глазеют,
Проткнув парусину гвоздем.

И так под заплатанной крышей
Оркестра гудят голоса,
Такие на пестрой афише
Заманчивые чудеса,

И люди в линялых ливреях
У входа так важно вросли,
Что, бросив окурки скорее,
Мы не устояли – вошли.

Плюются тромбоны по нотам,
И скрипки дрожит голосок,
И тленьем, навозом и потом
Утоптанный пахнет песок.

Так где-нибудь в чаще во мраке
Звериная пахнет нора...
А кто-то в малиновом фраке
Выкрикивает номера.

На розовом круглом колене
Наездница, хрипло крича,
Порхает по мягкой арене
Под выстрелы злые бича.

Приказчиков чувства волнуя,
Пустую улыбку храня,
Воздушные шлет поцелуи
С широкого крупа коня.

Растет в нас тревога глухая,
И странно сердца смущены,
Когда, допотопно вздыхая,
Прессуют опилки слоны.

Танцуют веселые кони,
Ломает себя акробат.
И публика плещет в ладони.
И клоунов щеки звенят.

Кровавые римские игры,
Всё так же пленяете вы.
Взвиваются легкие тигры.
Ревут золотистые львы.

А скрипка по-прежнему плачет.
И вот высоко-высоко
По скользким трапециям скачет
Красавица в черном трико.

И музыка в ужасе тает.
И, сделав решительный жест,
Красивое тело взлетает
На тонкий согнувшийся шест

И там выпрямляется гордо.
Дрожит и качается жердь...
С тупой размалеванной мордой
Под куполом носится смерть.

И звезды сияют сквозь дырки.
Мы смотрим наверх, не дыша.
И вдруг – в ослепительном цирке
Моя очутилась душа.

В нем ладаном пахнет, как в храме,
В нем золотом блещет песок
И, сидя на тучах, мирами
Румяный жонглирует Бог.

Летают планеты и луны,
Лохматые солнца плывут.
И бледные ангелы струны
На арфах расстроенных рвут.

Бесплатно апостолы в митрах
Пускают умерших в чертог.
Смеется беззвучно и хитро
Небесный бесплотный раек...

А здесь, на земле, мы выходим.
К трамваю бредем не спеша.
Зевнув, говорим о погоде.
И медленно стынет душа.

Бог изредка звезды роняет.
Крылатый свистит хулиган...
И темная ночь обнимает
Огромный пустой балаган.

                1928