Экслюзивное интерьвью с доктором Фаустом

1

Луна в чугунных облаках надменной павою
привольно плавала.
Привёл меня к нему
едва очерченный в ночи дремучей след.

«Скажи,
ты за бессмертие
действительно продал бы душу дьяволу?»

«Ты будто бы не мальчик, а наивен:
безусловно – нет.
Терпеть все мерзости ее пусть даже сотню лет –
малопочтенная и грязная работа.
Вполне приемлема нам временем отпущенная квота,
чтоб до безумия и до кровавой рвоты,–
не дожидаясь жизни ужина, уже в её обед,–
вкусить исчерпанность земного бытия;
перебирая в памяти события его, открытия,
спросить себя:
чем в этом мире прежде восторгался я?
Причиной что служило вдохновенного горения:
наивность лет,
иль гормональное затмение любви,
иль истина, с которой, мне казалось, мы друзья?

Но чёрт возьми!
Кто произнёс впервые на земле бесовские словечки эти?
Что он себе вообразил, он что имел в виду?
Рассчитывал на морду мозга золочёную надеть узду?
Он был здоров тогда
или блуждал в бреду?

Вопрос мой раздражением рождён
и не нуждается в твоём ответе».

«Ты много лет отсутствуешь на белом свете,
которым, человеком будучи, не дорожил.
Так что же возмутило дух нетленный твой?»

«Напоминание о том, что много и напрасно жил», –
ответил он, качая лунной головой.

2

Покоен мрак был, чутко волновался образ дикий.
Пытался разглядеть я – тотчас он менял лицо:
свивался то спиралью, то в кольцо;
причудливо текли космические блики,
чертя в пространстве некий странный окоём.
Вдруг полыхнуло в нём
веселье голубым огнём:
«Хотел спросить меня ты, где же здесь великие? –
раздался во вселенной хохот громовой. –
Они все здесь, они во мне, они со мной!
Убийцы и романтики, поэты и герои –
все, кто творил историю, культуру и разбой!
В меня вернулись как к себе домой
Гомер, Вольтер и основатель Трои.
Я разбирался в бренности по крохам, не спеша.
Из жизни в жизнь грешил, эксперимента тему теша.
Чрез много душных тел прошла моя душа –
Наполеоном был я, Гегелем и Гильгамешем.
Всходил я не однажды твёрдым шагом на костёр
и сам еретиков четвертовал и вешал.
Да разве вспомнить, скольким руку дружбы я простёр…
Великие сомнения преодолев, тщету постиг я поражений и побед».

«На что ж тогда ты опирался в жизни той?»

«Во всяком случае, на разум в ней опоры не было и нет», –
промолвил он, качая лунной головой.

3

«Я многое под небом голубой планеты этой испытал:
витал в абстракциях, впадая в униженье,
и в размышлениях пустынных гордо годы коротал;
меня бросали боги – я богов, изверившись, бросал;
а после буйствовал и пьянствовал, зубами скрежетал,
терял свободу, пропадал и снова обретал
весну и веру, страсть и вдохновенье.

Так всякое людское поколенье
воображает, будто до него никто по-настоящему не жил.

Был страстным жизнелюбом я, пока не обнаружил
досадный и существенный существования изъян:
я не живу, готовлюсь только делать это –
в далёком, непонятном, недоступном «где-то».
Я изживал себя, а мне казалось, что лечу всё выше, выше.

Наш разум есть великое и вечное проклятие души –
особенно ум зрелый, ум остывший.
Им любят забавляться юноши, но не мужи.

Но даже я – шеф философских шабашей,
глава бандитских шаек –
не мог отважиться тогда предполагать,
что ваш ущербный бог наивных попрошаек
имеет наглость вовсе не существовать!
И Мефистофель не донёс мой договор до Люцифера,
и нет иного инструмента, чтобы ум свой воспалённый обуздать,
как мозг спинной – презент от мезозойской эры.
Лишь он достойно, доказательно способен совладать
с тем, что не склонно следовать
веленью логики и веры.

И новый мир уже приветствует Великого Безумца!
Заранее он даровал ему презумпцию тотальной правоты.
Ты видишь хит-парад: беснуются в огнях прекрасные скоты.
Их визги – разума предсмертная икота».

«Но это ведь – совсем не ты!»

«И это – я. Но в маске мерзкой простоты.

Подобное рождается подобным –
в стремленье вечном: быть, а значит – породить иное.
Броня рождается в мече, а краткое – в подробном;
и хохот прорастает в тяжком вое,
и в одиночество в конце концов впадают двое;
к благам земным однажды воспылает стоик,
поправ здорового презренья к благу обветшалый флаг;
бесперспективу колдовства под неуёмным натиском простого
внезапно осознает проницательнейший маг...
Вот только шаг –
и он пред звёздной неизбежностью иного.
Как в первый день творения – растерян, глуп и наг,
и потирает повреждённый астероидами бок –
и глух, и пуст,
и немота мычанием течёт из вялых уст,
и холодок начала – из проросших в глину  ног.
Он – претерпевший крах карьеры маг,
и непонятно – то ли чёрт он, то ли Бог?
Когда-то что-то знал, умел и что-то мог,
но вот итог
судеб и становления Вселенной:
ничтожность вер, идей погибших каверзная тень,
потуги инженерии космической и генной –
то нынешний ваш меркантильный, скудный и согбенный,
кровавый, суетный и судный день!

Куда несёт, и кто за вымирающими вами?
Какое знамя в длань воткнут грядущие лета?
Спектаклями какими, музыкой, словами
заглушит голос безысходности безумная толпа?
Всё та же и давно уже не та.
На место откривлявшейся и отыгравшей тризну труппе
налепит новых кукол мрачный бутафор,
и в чуме зазвучит или опять в чуме мажор,
и новый завопит шаман, пугая новым шоу старый жупел.

Холодную купель распахнутых небес,
которой нет конца и не было нигде и никогда начала,
которой всё одно: полощется Господь в ней или бес –
она ребят покруче видела и приручала –
вот что, за неимением иных чудес,
из жизни бренной вынес я.
Всё остальное оказалось – так, мышиная возня
на переломе мелких умыслов и недоступного людскому пониманью смысла.
Труды, погони, свадьбы и резня –
всё сущее творилось зримо грубо, наскоро и зря.
Мелькали времена, слова, затрещины и числа;
события нелепее нелепых возникали там и тут
средь буйных праздников и сонма полусонных буден
и призывали: будь, как я, живи, как все, живи, как люди!
Но разве все живые обязательно живут?

Иллюзия – вот где начало и желаний, и дерзаний,
что увлекают нас к вершинам, коли не ко дну.
Ты помнишь ли строку, тобою сочинённую, одну,
которая нечаянно к тебе печальным вечером пришла:
«Нет, лучше пусть апрель, прохладная весна,
раскисшая в колдобинах среди берёз дорога
и то немногое, что нам ещё дано то Бога.
Безыллюзорность крайне тяжела»?

«Всё это грустно, если не сказать, что глупо, –
в лицо ему
я, усмехнувшись, возразил, –
но ты меня совсем не поразил:
ты был достаточно банален и доступен...»

«Довольно слов пустых о, отрок глупый!
И сдуру не подумай, собеседник бестолковый мой,
что я, благословив на подвиг отрицания, тебя приметил!» –
так мёртвый чернокнижник мне приветливо ответил
и покачал вослед седою лунной головой.