Всё английское, что есть во мне

               
"В этих словах нет особого смысла, сюжета и совершенно отсутствует всякая логика. В них заложены образы моих английских друзей – не всегда точные и правдивые, а всего лишь неумелые пародии, наброски. Здесь есть доля правды о психологии юного поколения англичан, об их способности чувствовать, переживать редкие эмоции и проблемы. Все это перемешивается с моими личными мыслями, событиями из жизни и разнообразными потрясениями личного характера."








                Я – высший разум.
                Мне способность быть дана.
                И жизни пазл собирать.
                И из желаемого получать всё сразу.
                …

                Я снов на вечность не растрачу.
                Я, погибая, мерно плачу.
                В награду мне на миг дано
                Познать значение награды,
                Объем неведомой громады.
                В тот мир, где всё предрешено

                Я упаду.
                Я упаду и далеко, и низко.
                И чаша перевесит вниз,
                И душу хватит ход реприз
                С воспоминанием из прошлых.

                Я – высший разум во плоти.
                Мне Богом есть способность быть.
                Как числа все не перечислить,
                Осталась мне способность мыслить.

               



Начало нового дня.

Ночь унесла с собою около двух сотен баранов или овец, сейчас уже трудно вспомнить кого именно. Помнится только, что я был в ужасном стрессе и знакомом состоянии вакуума, предвещающем грозящую обрушиться на мою неустойчивую психику депрессию. Проснулся совершенно измотанный и опустошенный. Желудок неприятно сжался, но по утрам я не завтракаю, это определенно, иначе я прибавлю в весе.
Хотя люди говорят, что я тощий. Для меня очень важно чужое мнение, но то, что они обсуждают меня - просто невыносимо. Мое внутреннее эго протестует.

На кухне свистит чайник. Мои перемещения по дому плавны и медлительны. Да и сам дом не так велик, чтобы покрывать его длинными густыми шагами. Мое нынешнее положение вполне меня устраивает, как и идеальное воплощение моей фигуры в тенях на гладкой стене. Я порядочный ученик и исполнительный сын. Мои действия отвечают всем стандартам благоразумия.

Окно застилают потоки осеннего дождя, словно мрачный призрак будущего маячит передо мной. Тайное сражение в моём воображении проходит без жертв. Очень трудно на чем-либо сосредоточиться. Смотрю в ровное зеркало чая. Принимая цвет напитка, в нем отражаются мои бронзовые кудри. Долго вглядываюсь в жалкое подобие себя. Есть какая-то обреченность в мерном постукивании ложки о края чашки. Я добавляю в чай каплю молока. Она расплывается нервными линями, пуская белые корни в золотистые глубины. Выливаю в чай ещё две ложки молока, и белая смерть окончательно поглощает темное золото. Запрокидываю голову. Выпиваю.

Где-то в километрах от меня проезжают легковушки и грузовики по автостраде - каждая машина со своей собственной характерной музыкой передвижения и мощью - поднимают пыль столбом высоко в небо. Поднимаясь, она также оседает, портя собой всё, что попадётся на пути: загрязняя воздух, пачкая деревья, отдыхая после тяжкого полета на людях. Снимаю с вешалки кожанку, встряхиваю её – само собой, что дыхание моё затрудняется на секунду от обилия пыли. Дверь. А за дверью?

Ошеломляющий удар водоворота цвета, вкуса, запаха, звука, мощности, желания; всё пестрит, обещает, манит, увлекает, убеждает; прежде чарует, губит, обманывает, тянет со дна и на дно, вторгается в мысли, в чувства, в действия, парализует мозг и заканчивается ощущением разочарования на кончике языка, оглушая и огорчая вкусовые рецепторы чувств реальностью. Вот я и на свободе.

Я люблю тонкий рельеф: пески, переползающие через воду в невысокие то ли горы, то ли каменные насыпи, немного леса, немного поля. Грустное небо над головой. Давит. Поле - отдыха, не труда. Много дождя, и солнце. У нас оно светит основательно, ослепительно, когда соберется.
Всё нужно делать основательно.

Вот опять.
Грудную клетку сжал страх. Линия неустойчивости покатилась назад. Оборона пала. Защищать меня было некому, да и незачем. Невыразимая боль пронзила меня, облеклась в слезы и пролилась, как вражеская кровь.

Время медленно тянулось, вытекая в тонкую пленочную полоску. Мое сознание мыли родовые дожди. Ответственность перед обществом уже не представляла ничего значимого. Я. Мои понятия. Жизнь: моя и по мне. Узаконивание пространственных пространных представлений о назначении жизни. Я был найден, раскрыт, обижен и потерян, как последний бедствующий протестант без души, тела и понятий о Боге. Я плыл вниз по течению с течением времени, и оно судорожно раздавалось в моих висках, раздваиваясь на незнакомые голоса и принимая причудливые звуковые формы. Они убеждали, они играли на нервах. Я был озлоблен, прежде всего, на самого себя. Убаюканный мыслями, что было странно и несвойственно для моей натуры – думать, я не был создан для раскрытия высших тайн и познания великого и совершенного. Я существовал для чего-то другого.

Жизненный опыт набирался с каждым днем и медленно стремился к высшей отметке на шкале жизни. Стороны разных стран загорались на горизонте разноцветными огоньками, концентрируя объятия близости между иностранными государствами. Она по крови была союзница. Я проклинал Её за то, что появилась на свет. Так не вовремя Она явилась в мой личный мир. Я нашел Её где-то между хлопком и бетоном, где-то в реке под коркой льда, в толпе безликих, невидимых людей рассмотрел одну в полном одиночестве. Я сразу же заявил права на Неё. Я хотел покорить. Я не умел любить, я хотел обладать. Она преследовала меня во снах, доходя в своих немыслимых поисках до крайней точки моего сознания. Я чувствовал едва уловимые микроциркуляции в аппарате моего мышления. Настолько обострялись мои чувства, когда я думал о Ней. Моя состоятельность и цель каждого моего дня заключалась в том, чтобы услышать и ощутить Её присутствие. Я как безумный ждал Ёе прихода каждый день. Как ясная комета, Она влетала в меня, визуально и психологически ознаменовывая своё прибытие. Меня пронзало чувство абсолютного экстаза, внутренней борьбы и победы, в первую очередь над самим собой, над моей мелочностью, пустотой, горечью внутри, которая выжигала меня насквозь мутными вечерами, когда на крыше моего дома ночевала красная луна, глумящаяся над собой, впитавшая капли крови и сотни миллионов слез, которые не исчезают и не исчезнут, что окатят наши плечи, возлагая неимоверный, непосильный труд, избавляя нас от возможности чувствовать, мыслить и сопротивляться; что нас потопят, убьют последнюю надежду, когда остается только надеяться и чего-то ждать. Вот, что заставляла меня чувствовать Она или то, что её порождало.

Солнце коснулось травяного поля, пропитав свои лучи в запахе трав, смешанном с обидой наступления предстоящей осени. Холмы по обе стороны были окутаны сказочной дымкой тумана. Спалось мне, как обычно, плохо. Главное, что не снилось ничего. Нечем было заняться и забыться. Поэтому я глупо терял драгоценное время покоя и тишины, тупо уставившись немигающим взглядом в потолок. Потолок для меня всегда выражал небо и общение с Богом, в существовании которого я не сомневался, но, всё же, продолжал считать себя атеистом. Две несовместимые идеи уживались во мне. Белый, ровный потолок, как нетронутая чистая душа. Сколько искренних бесед мы проводили с тобой. При свете дня ты превращался в крышу над головой, которая подсознательно давит на меня, прессуя мозг в невыразительную плоскую лепешку. Но ночью… совсем другое дело.
Ах, ночь. Сколько ты несла в себе драгоценного, простого, нужного, о чем и постесняешься спросить. Тишина и покой расстилались по макушке мягким пуховым платком, убаюкивая, уговаривая, созывая советы далеких звезд, плотным кольцом окружающих мою больную голову, создавая между собой до тех пор неизвестные созвездия, редкие на запах и на вкус, уникальные и единые в своем соединении.

Склоненные плечи луны, текучие брови. Луна, безусловно, интересовалась происходящей на её глазах химией, рождаемой плотным тандемом нас: меня, покоя, тишины, укрытых покровом ночи, - и вот уже 17 лет хранила наши черные тайны.

Она мне тоже снилась.
Я видел Её в несуществующих снах, бессонными ночами, полными печали и раскаянья, взысканий за прошлое, ушедшее и потерянное. За свои ошибки я мог повиниться, они находили достойное отражение в моей недолгой пока жизни, с успехом надеющиеся занять своё заслуженное место и в моем недалеком будущем. Я не пытался их искоренять. Незачем было и не для кого. Но ведь была Она. Там, за гранью моих с разумом совладений, жила Она, подчиняясь своим собственным законам. Рука бежала впереди мысли, описывая Её – ту, что описать невозможно. Я не мог совершить теперь одной всего лишь ошибки – от такого греха Господь избавил меня – от греха не впустить её.

Она приходила сама. Она судила меня и самостоятельно решала, сколько продлится мое блаженство: не будет ли его вовсе – и я забудусь ужасным коротким сном, проснувшись на рассвете от собственного же крика; увижу ли я Её ненадолго, коснувшись, испытав краткие мгновения восторга и, после короткого визита останусь оплакивать Её невозвратимый уход; в конце концов, испытаю ли я полное опустошение после откровенного единения с Ней в купели моего разума, грозившегося разорваться на части от такого счастья длительной встречи. Как знать, по каким причинам Она выдвигала свои те или иные условия: любым я был рад и каждый раз с радостью стремился ими испытать свою судьбу.


                В пастельные тона окрашенное небо
                Спи от заката до зари,
                И фонари мои, фонарики
                Не затуши случайно.

                Прикованные к мачте пары
                Печально сизых голубков
                Сидят, качаясь в такт, и с морем,
                И с песней сонных моряков.

                Махни рукой, задень нечаянно
                На миг оставленный штурвал.
                «Вас ждет тупик, вас ждет провал», -
                Воскликнет капитан отчаянно.

                Без сложной перемены ритма
                Ты говори, да говори.
                Твой свет во мне, мои фонарики
                Не потуши случайно.

                Из мачты выросшие крылья
                До неба. Песня всё лилась.
                Волна, подняв корабль, как зевая,
                Устало улыбалась.

                И неба копоть дальняя
                На палубу в ночи спускалась,
                Светом напряженным насыщала,
                Рукою Господа на всё светила и освещала.

                Тебя люблю я вечерами,
                Ровно в десять.
                Твой тихий сон боготворю
                И с образом твоим встречаю
                Закат и новую зарю.



Для измученного сознания гостем был сон. Я спал, спал и спал. Я спал всю жизнь. Как все люди спят и слышат сны, и сны их тоже слышат, воспринимают, как они вместе общаются, договариваются о встрече, находят личные причины, чтобы не прийти, соглашаются, встречаются, наконец, находят общий язык, принимают общественную правду, стараются оформить отношения и официально заверить их по последней моде, по всем известным в настоящее время законам общества, получают в ответ краткое «да» или «нет», расходятся или остаются безжизненно стоять на одном и том же месте, не двигаясь, в зависимости от степени чистоты решения.

Солнце восходило над столицей моих страхов, нещадно пылая и посыпая мне голову пеплом. Тепло жило в многолюдном городе, оно старалось согреть всех и каждого, особенно в те моменты, когда озноб хватал голову, мешая мечтать и мыслить глупо, легко, несуразно. Но люди сопротивлялись, нагоняя плотную дымку недоверия на город туманов. Люди становились скрытными, недоверчивыми. Атмосфера неуютности давила на всех своей невидимой рукой, затрудняя общение, делая его хоть и культурным, но совершенно неискренним. Я боялся больших многолюдных городов, где невозможно вздохнуть, где царит ощущение власти над всем и обреченности. Я ненавидел суету и хаос.
В ярких огнях, стремительно летящих вниз на большой скорости с желанием слиться в поцелуе с асфальтом, так по-детски по-взрослому, я видел всю суть, сгорая от невозможности быть с ними ближе. Перед глазами часто всплывает эта картина.

Я вижу яркий свет. Я вижу черные дыры. Я вижу спасение. Я зрю мрак. Я слышу радость. Я глотаю скорбь. Я пью безысходность. Я пробую счастье. На кромке разума, уже близко, я встречаю отражение себя. Ты являешься мне. Просишь помощи. Просишь защиты с распростертыми руками. Я Тебя осмеиваю. Я Тебе отказываю. Я вижу Тебя тяжкой ношей, которую невыгодно нести. Ты огорчаешься. Теряешь контроль. Озлобляешься. Ты меня ненавидишь и мстишь. Закрываешь мне уши ладонями, лишаешь чувств, лишаешь пульса. Я теряю управление. Ты берешь контроль надо мной в свои руки и закрываешь мне глаза. Тени ложатся на веки, вопрошая в удивлении. За что? Но мне уже всё равно. Я парю. Я нашел себя. Мне больше ничего не нужно. Тени поднимаются выше в небо, завершая таинство болезни, утекают за грязные мокрые облака. Минуя ночь, как плоть существуем мы вместе. Ты и я – боль. Боль со мной говорит. Пункт сообщения - моя грудь. Сейчас сигнал временно не проходит, и связь прервана. Подняв глаза в потолок, вязким глазным яблоком мысленно касаюсь белой извести. Перед взглядом искрятся тысячи пылинок, стремящихся заполнить пустоты микротрещин моего глаза. Волшебная пыль ведет свою игру, в агонии забившись между плазмой и воздухом. Наблюдать подобного рода сражения странно и даже забавно. Закрываю глаза, и бешено кипящая жизнь останавливается, замирает. Холодными облаками, пробиваясь в полосы света, занимается рассвет. Поле отмирает по желанию природы, покрываясь от края до края всеми нежными оттенками желтого.

Всегда мне казалось, что психическое заболевание не мешает больному чувствовать и понимать так, как это удается любому другому человеку. Наоборот, восприятие беспорядочное, непоследованное, более разнообразное или притупленное, с элементом фантазии, хаоса, совершенно больное восприятие мира может доводить до ощущения восторга или наоборот – желания совершить самоубийство. При этом человек может быть талантливым, уникальным, единственным в своем существе и будет постоянно бороться с желанием погубить себя. В тот момент, когда разум выходит за границу и никакие таблетки, кажется, не помогут, или больной внушает себе, что они отказываются помогать – страшно. Также страшно становилось и мне. Сказывались и национальные черты, и склонность к девиантному поведению, постоянные поиски себя, конфликты с родителями, и прежде всего с самим собой.
Ведь главным своим противником я считал себя. Сильным, непобедимым, состоящим из нервов, кривовато торчащих из всех частей тела, цепляющихся за неровности окружающей среды, обезумевших от боли и внутренних бесконечных переживаний.

Мне говорили: «зря ты думаешь, что ты – исключение. Ты не более чем мертвая звезда, безвольно бороздящая пространства космоса. Нет у тебя будущего, нет будущего у твоих мыслей. Ты лишь оболочка». Мне говорили: «зло приближается к тебе, ты сдался, ты перестал бороться». Мне было плевать. Внутренний пацифизм позволял мне оградиться от конфликта. Прежде всего, я был недоволен самим собой, и в то же самое время всё меня вполне устраивало. На вопрос: «доволен ли ты собой и нынешним своим положением?» - я всегда отвечал «да». Зачем же врать. Общество, в какой раз накладывало свою прохладную руку на пульс, остужало, замораживало мысли, не давая перегреваться и поддаваться излишнему влиянию эмоций, следило за малейшими изменениями в процессе мысли и накладывало определенные табу на те сферы деятельности, которые общество ни в коем случае не принимало и не хотело принять. Стоило лишь шелохнуться в неправильном направлении, как на тебя обрушивался железный занавес убедительных доводов, и попытку к бегству можно было считать провалившейся.

По жизни нас прижимали, не давая свободы выбора. Уже в таком юном возрасте я чувствовал это. Стресс и нервы становились моей второй кожей.

После долгого перерыва в моих размышлениях и переживаниях личного характера, связанного с поступлением в колледж, я первый раз за все это время мысленно открыл свою книгу в голове и стал пытаться понять, что же в ней происходит и к чему это всё приведет.

Чем больше я думал о вновь приобретенной свободе и покое, тем больше меня занимали мысли об окончании официальной части моей жизни отдокументированной словами: последний экзамен и окончание школы. Находилось больше времени на пустяки, на мои избалованные связи с окружающим миром, на теснящую грудь юность и глупость, на недостаток изобретательности в исполнении моих дерзких мыслей и замыслов. Жизнь казалась на порядок проще в своей сложности и многогранности. Поля моей деревни зеленели от травы, которая, стремясь соединиться с палящим июльским солнцем, высыхала, приобретая цвет жженого сахара.

Солнце простирало свою милость над желтыми полями, изголодавшимися по синим дождям, скорбно призывающими их спасти. Казалось бы, большей наградой могла показаться данная солнцем хрупкость и оттенок царственного золота в желтом. Но поля жаждали воды, синей текучей воды без всяких условностей и прикрас. Рутинное существование иссушило их нежный разум – их живость, способность к жизни, их ощущения, обнажило их примитивность. Но в высоком они уже не нуждались, всё их подавляло и устраивало. Лишь изредка можно было заметить печаль сломившихся или погибших, но в целом желтое поле колосилось ровно.

Я смотрел на это поле и сходил с ума. Мой разум содрогался от переизбытка чувств и эмоций. Дело в том, что совершенно недавно я нашел некое чудо, которое сам ещё себе толком не успел объяснить. Чудо, настолько необычайное, невыразимое, что трудно описать в словах. Меня словно встряхнуло с ног до головы. В меня вошли новые идеи, новые высокие законы, непостижимые, знать о которых нельзя, неполезно, опасно. Запретное ощущение счастья в каждой мысли, в каждом движении. Реальность словно начинала принимать свое значение, свою необходимость. Она получила свою цену, будучи не в силах сравниться с миром благоговения и божества.

Для меня существовала своя реальность. То незримое пространство, которое предоставляло мне возможность выразить и понять себя. За калейдоскопом событий, которые сменяли одно другое, не успев впитаться, приходила волна спокойствия, вразумления. Хотя, нормальный человек не называл бы то, что происходило у меня в голове, разумным, адекватным, вписывающимся в законы здравомыслия и хрупкого душевного равновесия, настолько труднодоступного в наше время.

Человек не способен достигнуть совершенной гармонии с собой: со своим телом, со своей душой. Ему не доступны высшие тайны. Они слишком трудны для его восприятия. Душевнобольной человек, напротив, постоянно находится в полной гармонии с собой и со своим телом: они его не слушаются, они ему не повинуются, но это его не беспокоит – он принимает такое неповиновение за должное, ему вообще всё равно. Отрадно то, что он в принципе не ощущает дисгармонии и дисбаланса со всем окружающим его миром и с самим собой. Ему комфортно в своей странности, в своей расплывчатости, в неясности помыслов, в напряжении или излишней расслабленности нервов. Он – уникален, он – творение, творение великое и свободное. Он особенный. С него меньше спрос, его ни во что не ставят, но все они ошибаются. Он может многое, он силен в своей умственной и душевной немощи. Я преклоняюсь перед ним, ибо он достиг большего в своей болезни, нежели я, пребывая в относительном душевном здравии.

Мои уши слышат далекую музыку. Барабанная перепонка, тонко содрогаясь, готовится принять нечто новое, пропустить это через себя, просеять, словно просо, отфильтровать, как грязь, и извлечь самое лучшее. Волна отчужденности и неприятия сменяется вопросом, согласием, восторгом. Я вижу всё, всё, что Он хотел мне передать, всё, чем хотел меня одарить: я вижу леса, поля, темное небо под зловещими тяжелыми облаками, заброшенный чердак, тени призраков на стенах, старинные замки, непонятую красоту. Я зрю тишину. Оглушающую, пронизывающую насквозь тишину. Тише и быть не может. И душа, молча, отзывается на невидимый призыв. И я на грани. Музыка овладевает мной. Ей на удивление дозволено больше, чем я даже могу себе представить. Ей открываются все потаенные пути моего восприятия, все незалатанные дыры моего бедственного несчастия, выраженного в душевных страданиях. Мне становится невыразимо легко. Легко сносить всё это, легко дышать. Мои легкие наполняются квинтэссенцией звуков, смешанных между собой – я дышу самым целебным воздухом на земле, воздухом моего спасения.


Сегодня лето покрыло меня своим последним дыханием с головы до ног. Такое чувство, что он улетучилось в одно мгновение, унеслось, растаяло без остатка, без следа. Растворилось, прежде чем я мог на него всласть насмотреться, насладиться им, осознать его. У меня было такое чувство, как будто я совершаю глупости, совершеннейшие глупости, словно я делаю их непроизвольно, неконтролируемо, без своего собственного ведома. В тот момент казалось, что я проживаю свою жизнь как-то не так, неправильно, и что больший неправильный её отрезок уже стерт с лица Земли, уничтожен, срезан, съеден, как кусок пирога на столе, который долго не простоит и не может простоять. Я упустил сам переломный момент, он как будто бы принял облик человека и кричал мне в лицо: “вернись, ты не отсюда, что ты делаешь здесь, это всё не то, не так надо, тебе ли не знать?”. Наступил кризис. Я находился в предвкушении жизни, которая снова принимала драматическую сторону. Мне казалось, что я проклят, что обратного пути нет. Так он подступился ко мне – глубокий эмоциональный кризис. Вставал вопрос, какую жизнь мне суждено прожить: долгую, спокойную и безопасную или короткую, но полную тонкого трепета и приятных неожиданностей? До сих пор мне это не известно.

Приходилось жить в разноплановом обществе добра и зла, разных моральных устоев, разных национальностей и конфессий, лишь бы не жить в стране, которая управляется, как одно огромное стадо тупого скота, где по улицам расхаживают странные люди с пустыми лицами, которые ассоциируются у меня с кровью и невежеством.

Во многих случаях жизни разного уровня трудности всё больше и больше утешения черпал я из музыки. В моем понимании она уже перестала быть просто способом расслабиться или развлечься. Музыка для меня стала своеобразной интеллектуальной игрой, в которой я и люди моего круга всего лишь наблюдатели того, как она рождается, такая разная и многогранная, но именно МЫ решаем, будет она жить или нет. Прослушивание композиции становится ритуалом, а счастливая находка вызывает восторг и воспринимается нами, как сокровище. Тут-то и приходится решать – считаешь ли ты нужным делиться с остальными или предпочтешь наслаждаться ею в одиночку? В противном случае твою хваленую музыку кроме тебя самого никто и знать не будет. Если же пересилить собственнический инстинкт, ты поможешь ей стать известной, зажить полноценной жизнью и ни от кого не зависеть. Но ты утратишь главную суть – уникальность своей находки. Вот и я не решался рисковать.

Я видел уже много лиц в своей жизни. На каждое из них время умело наводило рисунок из горестей и морщин. То, как наша оболочка реагирует на окружающую нас среду, всего лишь результат нашего естественного с ней соседства. Нет смысла сетовать или удивляться. Хоть какие-нибудь естественные процессы да должны проходить в искусственном мире современной цивилизации. Бит в моих ушах приводит меня в хорошее настроение, но это никогда не изменит сущность моей несчастности в эту минуту. Моё упрямое сознание получает этот положительный сигнал. Но он, всё же, относительно положителен, потому что для другого человека в другой ситуации он уже не будет таковым. Это всего лишь ничтожный звук, ВЕЛИКИЙ звук, творящий чудеса. Но его власть не распространяется так бесконечно далеко, как бы мне хотелось, да и сам он непостоянен и недлителен. Порой мы храним в душе лишь яркое воспоминание о нём. Но и этой крохи достаточно, чтобы раз за разом воссоздавать в сердце неслабые по силе чувства, стремящиеся в будущем познать вечность.

Я ненавижу. Иногда вечерами, когда темные тени высыхают вместе с тяжелой утренней росой, и ветер проигрывает в схватке за свободу. Я ненавижу долговязые прямые лужи, которые воображают, что они сродни реке. Я ненавижу крылья компаса, нервные, неуправляемые, ненавижу громкие оклики, граничащие с грубостью, сравнимой только с пошлыми суждениями о жизни. Я ненавижу. Я ВАС ненавижу. За то, что ВЫ, что вы со мной, за то, что мы вместе, за то, что вынуждены сосуществовать, ненавижу за неприличные проделки, за скорбную сосредоточенность в лице, за постыдные расспросы, за ваше ко мне недоверие. Я желаю, чтобы вас не стало – я грешу самым ужасным образом, но продолжаю этого желать. Суть всех моих исканий проста – я ищу место на земле, где не будет ВАС, свободное от насилия над разумом и беззаконий. Ведь нет ничего хуже порабощения и пленения человеческой воли. Память превратится в боль, и болеть будет душа разума, в которой живет наше сознание.

Есть я среди множества других. Я, кого зовут по имени. Я, у кого есть множество лиц. Я – есть служение моим мыслям. Во мне моё спасение и моя беда. Мне нет оправданий. Я произношу слова. Я общаюсь. Каждое слово есть часть меня – я словами разрываем на части. Цепочка моих умозаключений может быть длинна. Она продумана и близка к самым высоким канонам. Туман неразумения окутает мои размышления. Я выражаюсь расплывчато, верно? Вот мой первый и последний вопрос.

Осушаю слёзы. Как жаль, невыразимо жаль, что через секунду уже не будет меня, и деревья склонят ветки вправо, озёра сомкнутся в узкие круги, утекая в землю, картинки в моей голове наслоятся одна на другую и образуют огромное белое пятно, что представляет собой ничто в границах моей пёстрой Вселенной. Я тихо погружаюсь в себя: тонут сначала руки, потом мысли и ощущения, белесые образы наводняют усталое сознание. И, кажется, что ничего не осталось. Только… невидящими глазами я терплю на себе яркий свет.




И пусть я от тоски сгорю в огне –
Вот всё английское, что есть во мне.





24 января 2013
23 августа 2013
17 ноября 2013
10 декабря 2013
13 декабря 2013