Уистан Хью Оден

8
I
На Пасху я шел сквозь публичный сад
Слушая, как лягушки шепчут из пруда
Наблюдая за движением величественных облаков
Бестревожно плывущих по открытому небу –
Сезон, когда влюбленные и писатели находят
Новые слова для новых вещей,
Выразительность новых имен, рука в руке
Новая рука обретает новую силу.
Но думая об этом, я пришел как раз
Туда, где одинокий человек всхлипывал на пляже
Опустив голову на руки, с искривленным ртом
Беспомощный и уродливый, словно эмбрион цыпленка.

Итак, я вспомнил обо всех, чья смерть
Была непременным условием расцвета этой весны,
О тех, которые смотрят только назад
В интимность Рождества, к зимнему диалогу
Вянущему в тишине, оставляющим их в слезах.
И недавние частности приходят на ум:
Смерть от рака господина, которого ты когда-то ненавидел,
Друга, анализирующего собственный промах,
Которого ты слушал попеременно всю долгую зиму,
В разные часы и в разных комнатах.
Но всегда на фоне успеха других, для сравненья,
Счастье, к примеру, моего друга Курта Грота
Отсутствие страха в Герхарде Мейере
Из-за моря, поистине сильный мужчина.

Потом из сада меня увез автобус, велосипеды
Лежали на земле, словно кучка трупов:
Никаких звонков, никаких ударных нот
Никто не смел в сторону разрозненные жесты
Только тихий звук спущенной шины: пока внезапный дождь
Не упадет в траву и не закончит день,
Делая твой выбор необходимой ошибкой.


Апрель 1929

II
Жить для меня – это всегда думать,
Помышляя о переменах и изменяясь с течением жизни,
И чувствовать так же, как будто видеть –
В городе, прислоненном к парапету гавани
Наблюдая за колонией уток под ногами
Сидеть, нравиться самому себе, поддержанным контрфорсом
Или грести веслом по сверкающему теченью,
Время от времени рыбача в проплывающих мимо заводях.
Такие люди наслаждаются солнцем,
А тень сама не знает о бездомном чужаке
И о беспокойстве от задержки роста.

И все это время – ночная тревога,
Стрельба на улицах и баррикады.
Возвращаясь домой запоздно, я слушал друга
Который в восторге говорил о последней войне
Пролетариата против полиции –
Что кто-то подстрелил девятнадцатилетнюю девушку между колен,
И распростерли ее на бетонной лестнице –
Пока я злобно не сказал, что с меня довольно.
Проходило время в Гессене, в Гутенсберге,
Вершины холмов манили меня, а также и вечера
Я был крошечной песчинкой, наблюдающей огромный мир.
Дым поднимался от фабрик и с полей,
Память огня со всех сторон была слышна
Тающая музыка одиноких жаворонков:
С деревенских улиц неслись голоса, поющие гимны,
Мужские голоса, звучащие по старинке.
И я был выше всего этого, я говорил, размышляя.

«Первенец, согретый в материнской утробе,
Еще до рожденья, и она все еще ему мать,
Но время прошло и теперь другие,
Знают о нем только то, что он – другой
Он плачет в ледяном воздухе, у него нет друга.
Во взрослом мужчине всегда видно по лицу
О чем он думает днем и что его мучает ночью
Усталость и страх перед другими
Он один во плоти, сам с собой, и нету друга.
 
«Он говорит: «Мы должны простить и забыть»,
Забывая о том, что в этих словах нет прощенья
И жизнь его ничего не прощает;
Тело напоминает ему о любви
Оно остается, но не занимает его всецело,
Безразлично нежного в нанятой комнатушке
Но он не принимает в этом участие, он не любит,
Он любит смерть. Может видеть в делах
Перед лицом умерших, которых желают любящие,
Когда кто-то возвращается к жене из Африки
К жене и к своим наследственным землям в Уэльсе.»

И все же порой мужчина выглядит хорошо и хорошо говорит
И он красив взыскательной красотой локомотива,
Его жесты закончены, без тумана в глазах;
Во мне это вызывает совершенное единство вечера
И поля и расстоянья, посылаемых мне в мире,
Все кончено, я чувствую, не забывая,
Это безразличие заката, эту истерику друга,
Ничего не желая и не прощая.
Любовь моей жизни, люблю не как другого,
Не как жизнь птицы или ребенка,
Не могу, - говорю я. – потому что ты не птица и не ребенок

Май 1929


III

Заказ стюарду и штудии времени,
В книгах все верно, это было в прежние времена,
Но соединенный с этим телеграфными проводами,
Которые я вижу из окна поезда,
Они провисают и резкий окрик столбов,
В месяце августе, возвращение в детство.

Он был один, испуганная душа
Возвращается к жизни, в которой – овцы и сенокосы
Но они больше не принадлежат ему: с каждым часом
Он удаляется и должен удаляться,
Словно ребенок, отнятый от материнской груди, покидающий дом
Но делая первый шаг, спотыкаясь, это мучительно трудно,
И он счастлив только обретая дом, такое место
Где с него не берут платы за проживание.

Итак, неуверенный, он любит, и любовь
В его неуверенности дает ему меньше, чем ожидалось.
Он знает, не то, чтобы это было семя,
Которому пришла пора пробиться наружу,
Пышно расцвести и оплодотворить
Или же это пережиток дегенеративного прошлого
Чего-то безмерно большего когда-то, но теперь
Выживающего только как следствие болезни
Или же как зловещая карикатура на пьянство;
Его конец отполирован беспечностью, но он давно умеет
Очистить сознание от мысли о безумии и болезни.

Двигаясь вдоль рельсов, отражающих его самого,
Он любит и надеется, что это продлится, но это уходит
Начинается трудная работа скорби,
Когда в зачарованную страну приходят чужаки,
Не умея произнести ни слова на его языке,
Создавая новую расу смешением браков
И творя новый язык, так что душа может, наконец,
Быть отнятой от груди и обрести независимость.

Напуганный яростным криком сойки
Я вышел из леса, хрустя сухою листвою,
Воздух между стволов был таким тягучим,
Словно я под водой, и я должен был покинуть
Лето, смотри, наступает осень
Звезды резче проступили в небе.
,
Смотри, замерзший канюк бьется о дамбу
И несется к морю, оставляя осень,
Видишь зима, зима для земли и для нас,
Обдумывание смерти, в которой мы, возможно, найдем себя
Не такими уж незнакомцами.

Август 1929


IV
Пришло время разрушит ошибку.
Стулья принесли из сада,
Летние разговоры прекратились на диком побережье
Перед бурей, после того, как гости и птицы:
Которые в санаториях смеются все меньше и меньше,
Все меньше уверенны в курсе лечения; и громогласный псих
Падает в ужасную тишину.

Падающие листья знают это, дети
Играющие в дымные солончаковые костры
Или на затопленных футбольных полях, знают это –
Это день дракона, который давится
Приказами, данными врагу на время
С подземным разрастанием плесени,
С постоянным шепотом и по временам вопросами,
Чтобы выследить отравленного в залитом солнцем доме,
Чтобы разрушить эффективность плоти,
Чтобы провести через цензуру игру ума, чтобы усилить
Конформность с корыстью ортодоксальной религии,
С организованным страхом, с выговоренным скелетом,
С которым я охотно гулял, который с прикосновеньем
Уверен в том, что все будет хорошо.
Мы знаем это, мы знаем, что любовь
Нуждается в большем, чем восторги объединенья,
В большем, чем внезапное прощанье,
В каблуке на последнем лезвии травы,
В самоуверенности змеящегося корня,
Она нуждается в смерти, в смерти зерна, в нашей смерти,
В смерти старой банды; оставим ли их
В уединенной долине, где не станет друзей,
И банда будет забыта к весне
Первейшая сука и мастер- наездник
Вонзаются в землю; глубоко в чистом озере
Свисает комната невесты, и там она прекрасна.

Октябрь 1929