Символ веры

С И М В О Л   В Е Р Ы

                Стихов рожденье, как рожденье облаков,
в своей необъяснимости прекрасно.
Необъяснимо, скажут мне, для простаков.
Мужам учёным всё предельно ясно.

Не промолчу. Завзятый ротозей,
я божий дар как чудо принимаю
и музыку души не разлагаю
на умозрительные ямб или хорей.

Пускай плывут по небу облака,
пускай стихи диктуются дыханьем,
пусть мир окутывает творческая тайна
и ноша жизни будет нам легка.

Кому дано – в душе свой дар несёт.
Зачем душе патологоанатом?
«Поэзия должна быть глуповата» -
не я сказал, а Пушкин. Наше всё.

Я верю в мир, где дружат быль с мечтой,
царит любовь, детей приносит аист.
Хоть режьте на куски – я не раскаюсь
и с верой детской в мир уйду иной.

Всё объяснит учёный идиот,
по полочкам разложит и по нишам.
А вот стихов вовеки не напишет
и облаков по небу не пошлёт.

Прекрасен мир, которым тайна движет.
Невыносим известный наперёд.

С А Д

Праздник дней золотых,
что пришли и стоят
как одно огромное утро.
Воздух пьёшь, а не дышишь,
уйдёшь в тихий сад
и впиваешь открытою грудью,
не боясь захлебнуться, осенний настой,
где сливаются воедино
свежий  запах арбузов с терпкой волной
астр увядших,
со сладостью дынной,
с горьким духом сухой, облетевшей листвы,
лёгшей ворохом под тополями –
пышный, шумный сугроб, по которому ты
загребаешь беспечно ногами.

Из полёглой травы, где таится роса,
пощажённая солнцем осенним,
зыбкой струйкой восходит, щекочет глаза
пряный запах затлевшего сена.

Строй акаций – как факелов жёлтых ряды,
каждый лист ярким жаром проникнут.
Так сияли, наверно, золотые сады
во дворцах у Великого Инки.
В каждой пёстрой былинке, в листа янтаре
сад огнём неуёмным пылает.
Сад доверчивый мой на возжжённом костре
молчаливою жертвой сгорает.
Но ни капельки грусти не будит во мне
сад в уборе прощальном, предсмертном.
Сад, как феникс, опять оживёт по весне,
я – беспечный шестнадцатилетний.

Мне пока ещё рано грустить и мудреть,
отравляться тоскою избитой.
И вода из колодца в гремучем ведре
мой пока что любимый напиток.
Зачерпну, отодвинув листы тополей,
родникового дара ковшик –
нет на свете напитка вкусней и родней
мне и саду, по-братски возросшим.
И захочется жизнь без конца продолжать,
лишь бы были со мною рядом
и отец терпеливый, и добрая мать,
и спокойная мудрость сада.

*  *  *


Небо было зелёное, как морская вода,
луна проплывала медузой.
Облака колыхались, как на рейде суда,
величаво, задумчиво, грузно.

Небосвод стеклянной сферой аквариума
ограждал текучий простор.
И на лунной воде ветвей очертания
словно водорослей узор.

И кажется – поплыви по этой воде,
оттолкнувшись ногой от земли,
и ты прикоснёшься к любой звезде,
морской ли, небесной – попробуй пойми.

* * *

Тяжёлым шагом ливень отступал
под канонаду грома по дорогам,
затопленным водою, оставлял
станицу, оглушённую грозой.
Дрожали стёкла в обветшалых рамах,
расщепленная молнией дымилась
акация перед крыльцом, пугала
белеющим стволом, напоминая
нагую кость оторванной ноги.
Но понемногу раскрывались тучи,
вода из жёлоба уже едва струилась
и редко шлёпали по лужам ядра капель.

Я приоткрыл окно в зелёный сад,
где охорашивались весело деревья,
разбрызгивая дождевую влагу,
как делают промокшие собаки.
Упругий воздух свежею струёй
врывался в комнату, бесцеремонно
листал давно оставленную книгу,
рукой прохладной омывал глаза,
натруженные фанатичным чтеньем.

Сад звал к себе. Там розовой дорожкой
стелился клевер, там в траве росистой
мне улыбались чистые фиалки,
там мощный ствол и молодой побег
стремились дружно к синей выси неба,
там пересвистывались озорно скворцы
и ласточки призывно стрекотали.
Там цвёл живой и дружелюбный мир.

Колумб наивный, я открыл страну,
что от рождения была со мною рядом.
Закрою книгу, радостно вдохну
родной, животворящий воздух сада.
Он ждал меня, гостеприимный мир,
мой сад, наполненный цветением и светом,
как хорошо в просторном мире этом
цветов, деревьев, солнца и дождя.
Как хорошо войти в их добрый круг,
с их дружною семьёю породниться.

Взгляни, как счастлив обновлённый лик
вовек не унывающего сада,
смахни, как паутину, морок книг,
пойми как мало нам для счастья надо –
принять как дар короткий жизни миг,
принять как дар рождения награду.

Вот вкус свободы. Дружеской рукой
тебя отныне обнимает время,
ты свой меж всех, ты равный между всеми,
живи и радуйся, законный гость земли.

Взгляни, как ласточки сбивают с листьев капли
крылами быстрыми, как льются тополя
листвой блистающей по яркой сини неба
и лужи зелены под тополями в лёгкой ряби.

*  *  *

Коты блаженно дремлют на припёке.
Блестит на солнце отутюженная шерсть
и отдыхают хищные антенны
серебряных охотничьих усов.

Коты, наверно, видят сны.
Какие?
Не может быть, чтоб лезли в сладкий сон
мышиная возня, скворцов дразнилки.
Совсем не то.

Коты лежат в чуднейших позах.
Серый,
тот, что лежит ничком Медведь-горою,
уткнувши морду в лапы,
глаза зажмурив и собрав горбом
поближе к солнцу выгнутую спину –
что видит он во сне?
Уверен, снится
лукавому и наглому коту
его любимый пращур,
прославленный насмешником Перро,
кот в сапогах,
шикарный повелитель
двуногих неумех
и все его богоподобные проделки.
Переживая их, как собственную славу,
кот наслаждается,
мурлычет, хвост дрожит.
Как сказочен вид спящего кота!

А вот второй, полнейший антипод.
Он будто выкупался в бочке дёгтя.
Одни глаза меж прорезями век
нет-нет да и сверкнут зелёной искрой.
Он строг и сдержан
весь настороже
бдит чутко в величавой позе сфинкса.
Ну, это кот из жуткой ведьмовщины
и снится, разумеется, ему
притон старухи, скрюченной от злобы,
где вещий ворон и котлы с кипящим ядом,
где вьются вечно визитёры черти
и вечно пакости для грешных затевают.
И к ним причастен этот чёрный кот.
Такого лучше обходить подальше.

Коты блаженно дремлют на припёке
и зыбким облачком,
как пар земли прогретой,
над ними тают
и витают сны.

 *  *  *


Д Р У Г
Т.  Х.

Ты приносишь с собою весеннюю степь
с молодою пшеницей, люцерной и солнцем,
наполняя мой тихий насиженный угол
беспокойным дыханием бодрого дня.

И цветут в моей комнате алые маки,
золотыми коронами пышет подсолнух,
пузырятся гардины от вольного ветра,
беззаботно свистят и щебечут скворцы
и ныряет твой «газик» в глубокие балки,
так, что следом идёт в лесополосах гул.

Открывается дверь, раздвигаются стены,
входишь ты и с тобою весенняя степь
улыбается мне голубыми глазами
на твоём загорелом весёлом лице.

*  *  *

Ц В Е Т Ы

Лунные оранжевые волны,
расходясь беззвучными кругами,
затопили сонную станицу
до макушек чутких тополей.
Мы земли не трогали, мы плыли
в лунных водах, невесомых, чистых,
по проливам необъятных улиц,
по каналам узких переулков
между белых берегов акаций,
задыхающихся от цветенья, пили
сладкий воздух тёплой майской ночи,
пили и безудержно хмелели
мы, исполненные юною отвагой,
мы, девятиклассников ватага,
дерзких похитителей цветов.

Дело чести – завалить цветами
класс к звонку последнему и вот
белым днём проведена разведка,
выявлены ценные объекты –
не взыщите, бедные хозяйки,
обречённых лучших цветников.
Не преграда нам штакета копья,
проволок колючки, злые псы,
не смущает грабежа злодейство,
не страшит законное возмездье
полностью заслуженных пинков.
Страх неведом помыслам юнцов.

Здравствуйте, жеманные нарциссы,
тугощёкие здоровяки пионы,
щёголи тюльпаны, ворох душный
белого жасмина, холодок
ласково щекочущей сирени –
все вы падаете в жаркие объятья
наших ловких, беспощадных рук.
До свиданья, тесный палисадник,
где, обречены на увяданье,
изнывали вы, как узники в тюрьме.
Вы свободны, пьёте вольный воздух
вместе с нами, слышите, как бьются
смелые сердца, смеётесь
песням нашей юности лихой.

В славный путь вас дружно провожают
лай неистовый остервенелых псов,
хриплый хор разбуженных хозяев,
взгляд лукавый сводницы луны.

Мы несли вас эстафетой счастья.
Завтра вместе встретим школьный праздник,
радостной улыбкой расцветём.
И останутся сиять на фото класса
лица, как цветы, цветы – как лица.


Л Е Т Н И Й   Д Е Н Ь (в классических октавах)

Величественный день простёрся над полями.
Всевластный бог на голубой престол
с утра походкой царственной взошёл
и нижет сверху грозными очами,
всепроникающими знойными лучами
слепящий разливая ореол.

Степь покоряется владыке неги летней.
В полях разморенных не видно ни души.
Над сонной речкой дремлют камыши,
под вербами желанной ищут тени
стада и люди. В неизбывной лени
лежит вповалку мир степной глуши.

Случайный ветерок порой вздыхает
в изнеможеньи, но его рука
едва над степью приподнимется слегка,
как вновь в истоме сладкой упадает.
А в небе то рождаются, то тают
барашками морскими облачка.

Один, беспечно вторгшийся в пределы
владыки дня, не покоряюсь я.
Не властен сон земного бытия
над любопытным юношеским телом
и жаркий дух степей впивает смело
нетерпеливая душа моя.

* * *

Когда умолкнет радиоприёмник,
отрявкав на прощанье гимн,
а лампочка над письменным столом
стыдливо покраснеет и погаснет,
(то дизель выключил дежурный моторист
согласно графика, в двенадцать ночи
радиоузел и станицу обесточив)
я забарахтаюсь в густой и липкой тьме,
что тиной обволакивает тело
и тащит в топь, в беспамятства трясину,
в сон ненавистный, силясь погасить
сознания светящуюся нить,
как лампочку.
Но нет, не покорюсь.
Сон – та же смерть. Я столько недодумал,
не перечувствовал за пролетевший день,
такие вихри кружат бодрый разум,
что вдруг прервать их радостный полёт –
кощунственно!
Бессонной тенью
из спящих комнат я неслышно ускользаю.

Сад, старый друг, учитель и союзник
встречает отчуждённой тишиною.
Молчат ряды сиротски голых яблонь,
мерцают матово безлистыми ветвями,
подсвеченные тусклою луною
сквозь частые лохмотья облаков.
Встают навстречу тихими тенями
в обличье траурном, сочувственно молчат.
Им нечего сказать мне. Сад уснул.
Я шёл услышать мудрый голос сада,
поговорить, как прежде, по душам.
Я сыт по горло жизни рабской спячкой.

Я глажу яблонь жёсткую кору,
листву опавшую тревожу – безответен
и нем мой сад. А слушать немоту,
поверьте, жутковато. Мёртвым звоном
растёт во мне безмолвье сада, гонит
из тесного кладбищенского склепа
туда, где вольно мыслям и мечтам.

Уводит в степь гравийное шоссе
прямым лучом. Луна, как по заказу,
отдёргивает шторы облаков,
широким жестом раскрывая небо,
распахивая ширь ночных полей.
Легко шагать неведомо куда,
вбирать всей грудью веянье свободы,
не думая о времени, о людях
покорно спящих. Здесь, в родной степи,
в просторной прародительской стихии
идёшь ты, как обласканный ребёнок,
весь переполненный ответною любовью.

Я ухожу всё дальше и шоссе,
где каждый камешек, дождём омытый,
звездой сверкает – стелется под ноги
как Млечный Путь, ведущий в небеса.
Луна не отстаёт – плывёт в кювете
по зеркалу бестрепетной воды,
подмигивает – тоже снизошла
пройтись со мною с правой стороны.
Я слушаю, как шепчутся курганы,
как степь поёт мне тихо вековую,
старинной волей дышащую песню
и ей в ответ ищу любви слова.

Бродил бы вечно по степи родной
свободный, одинокий, молодой.

Но уже
предательски бледнеет небо,
луна сползает ниже к горизонту,
сереет скучно мокрое шоссе.
Сейчас занудно загудят машины,
вернутся в степь хозяйственные люди
и день, твой враг,
твоё ночное бденье
причудой выставит.
Шагай домой, чудак.

Ты горд собой. Отвоевал частицу
свободы тайной и клянёшься ты,
что не устанешь за свободу биться,
свободу не предать своей мечты.
Шагай, школяр. В твои семнадцать лет
легко давать обеты и гордиться.
Но помни, что придётся дать ответ
и от него тебе не уклониться.

Как пенистый вал набегает рассвет,
несёт к берегам неприютной станицы.

Т Р А К Т О Р И А Д А

Сугубо героический эпос в стихах.
Посвящается всем девяти Музам оптом
и Юрию П. в отдельности.

Пролог в презренной прозе.

В счастливую пору школьной юности, в первой половине шестидесятых годов двадцатого века, наша бедная школа не знала покоя от реформ и преобразований. Заботливое советское правительство изобретало всё новые способы воспитать из беспечных школяров достойных строителей коммунизма. Одним из них было злополучное производственное обучение. Не знаю, чем забивали головы городским оболтусам, а нам, дремучим станичникам, было предписано изучать увлекательную науку под названием «Трактороведение».

Боже мой! Три учебных года, с девятого по одиннадцатый классы, каждый понедельник, семь уроков подряд мы, мальчишки (девчонки где-то что-то кроили и шили) изнемогали от смертной скуки в профильном кабинете, окружённые анатомированными деталями агрегатов на стендах и плакатами с изображением устрашающих орудий пахоты и сева на стенах. А весною и осенью нас выгоняли на недельку-другую в колхозные поля проветриться и набраться практики. Там, на полевых станах, хмурые бригадиры и механики, удручённые мамаевым нашествием трудовых резервов, спешили сбыть нас на руки трактористам-наставникам, дабы те посильно прививали досужим недорослям навыки безопасного общения с орудиями земледелия. Нельзя сказать, что новоиспечённые воспитатели испытывали хотя бы самомалейший энтузиазм от предстоящей им роли. Народ битый, войну прошедший, они видели нас насквозь, видели, что мы смотрим на стальных коней, как бараны на новые ворота, прекрасно понимали, что ни один из нас не мечтает стать патриархальным пахарем и сеятелем, но в целом относились к своим обязанностям добросовестно и терпеливо возились с самыми беспросветными недотёпами. Хотя выглядело это действо зачастую смехотворно. И, надо признать, иногда не без содействия многострадальных наставников, которые пытались таким образом скрасить свою нелёгкую долю.

На их нехитрые розыгрыши кое-кто из нас позорно попадался, но большинство осрамившихся благоразумно помалкивало и лишь немногие особо простодушные готовы были посмеяться над собой вместе с друзьями.

Отсюда и выросли ноги нашей «Тракториады». Наш одноклассник, Юрий П., прославленный легендарной невосприимчивостью к премудростям техники и столь же безоглядной откровенностью, неизменно возвращался с очередной практики в бесславном ореоле свершённых подвигов. А я и мой друг Пётр Н. вечно пребывали с Юрием в отношениях дружбы-вражды, что часто случается в юности, когда ещё не умеют прощать. И вот, в злую минуту вражды мы решили высмеять Юрия по высшему разряду, в стихах. Сказано – сделано. Уже вовсю обуреваемые в ту пору стихотворным зудом, мы единым духом лихо состряпали ирои-комический эпос, в котором расписали «подвиги» незадачливого трактороведа в самом неприглядном виде, заодно бесстыдно приписав ему часть «подвигов» собственных. Нарекли свой труд пышным именем «Тракториада» и в торжественной обстановке, в аудитории класса, вручили его вдохновителю. Принят он был, скажем честно, весьма настороженно, прочитан явно без удовольствия и изничтожен гневной рукой прямо на глазах у хохочущих авторов. От синей ученической тетрадки только клочки полетели по закоулкам. Авторы, насколько помню, ничуть не огорчились, их цель была достигнута, посмеялись – и ладно. Свой труд они ценили по достоинству – невысоко.

Так бы и забылась та наша юношеская проделка, как вдруг, сорок лет спустя, она почему-то вспомнилась и начала преследовать меня с такой ностальгической силой, что я не выдержал и восстановил, как смог, наш погибший опус, сам не знаю зачем.

Наверно, очень хотелось вернуться в юность.
И ещё – надеюсь, сейчас он уже никого не обидит.

1

Приближение   героя.
Гомерический гимн в хромых гекзаметрах.
Исполняется под фанфары неистовым голосом творца «Телемахиды».

Се – облегчённо вздохните заглохшие нивы Кубани!
Час долгожданный настал для ваших страждущих пашен!
Радуйтесь! Ближится он, избавитель от дней прозябанья,
муж многомудрый  и славный, Деметры любимый питомец,
знатный тракторовед, изострённых плугов повелитель!
(«Чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лайяй».)
Радуйтесь! Мощно он ваше забвенное лоно распашет,
семя отборное в борозды бросит без меры и счёта
и процветёте вы дивно под лаской его и заботой
как и не снилось во сне хвалёной Айове!
Вот он идёт, исполин! Грянем ликующий гимн!


2

Портрет  героя.
Опыт пиитической живописи.
Исполняется под балалайку разухабистым альтом автора «Улялаевщины».

Ликом наш герой таков – (не дай бог приснится) –
очи мечут ярый свет, что прожектора,
на главе горит костром рыжий хвост жар-птицы,
Сциллы нос скалу вознёс над Харибдой рта.

Голос звучен, будто гром – где там Магомаев!
Запоёт ли, заорёт – аж бросает в дрожь.
А когда он от доски царственно шагает,
снова «пару» отхватив, с Бонапартом схож.

Мачты ног и реи рук – впрямь колосс Родосский!
Сила есть и тут никто не усмотрит лесть.
Что касается ума, то вопрос тот скользкий
нет резона обсуждать, коли сила есть.

Презирает он наук школьные начатки.
И когда порою он, в думы погружён,
от звонка и до звонка дрыхнет на «камчатке»,
то не верьте – тело спит, духом зорок он.

Что скрывать – всей школы он светоч осиянный.
Нам пигмеям-школярам возле ног его
остаётся лишь одно – хором петь осанну
 и завидовать величию героя своего.

3

На   страже.
Торжествующая ода на выпрямление коленчатого вала.
Исполняется без аккомпанемента мистическим сопрано
Беллы Ахмадулиной.

Потщился втуне враг презренный
родной колхоз ввести в ущерб,
когда, согнувши вал коленный,
он трактористов в скорбь поверг.

Не быть тому, что было ране!
Враг будет посрамлён любой.
Отныне на бригадном стане
стоит на страже наш герой!

Тщедушен слесарь вечно пьяный,
а Юрий наш исполнен сил.
И вот его кузнец Лукьяныч
на славный подвиг вдохновил!

Светлеют трактористов лица –
герой наш подвига взалкал!
Грядет – с кувалдою в деснице,
а в шуйце бренный коленвал.

Пылает правым гневом Юрий!
О, как его прекрасен вид,
когда кувалдой, что есть дури,
он подлый коленвал прямит!

Вершится подвиг, враг трепещет,
пощады нет от мощных рук!
В восторге буйном рукоплещет
счастливых трактористов круг.

Про чудный подвиг рук могучих
узнает весь крещёный мир.

«Чему вас только в школе учат», -
сказал со вздохом бригадир.


4

Жених и невеста.
Эпиталамий на бракосочетание героя с ДТ-54.
Исполняется под фортепиано бархатным баритоном
Павла Лисициана.

Кроткие очи возвысь, голубица стальная.
Слёзы горючие с жарких ланит осуши.
Полно, утешься – уж близок жених богоравный,
огненнокудрый, увенчанный свадебным миртом.

Да не смутит тебя вид жениха оробелый –
в трепетной длани колеблется меркнущий факел,
гнутся колени его, дико блуждают глаза.
Два непреклонных жреца, бригадир и механик,
под руки взявши, его к алтарю волокут.

Шире объятья раскрой и прижми его к страстному телу,
пусть содрогнётся влюблённое сердце в груди.
Много великих свершений у вас впереди!

Благослови, Гименей, новобрачных союз нерушимый,
что совершается ныне во храме кубанских полей!
«Слава тебе, бог новобрачных, бог Гименей»!


5
Сизиф.
Кубанская полубылина в патриотическом роде.
Выкрикивается наперебой воодушевлёнными дискантами
авторов.

Воздвигся трактор на пригорке
и не заводится, хоть плачь.
Как разрешить сей казус горький,
        коль «полетел» злодей пускач?

В заботе той, главы понурив,
крепчая духом в бурях бед,
вожатай трактора и Юрий
сошлись, как боги, на совет.

Возговорил вожатай вещий –
«Внемли, о пламенный герой!
Я ведаю, как мы излечим
наш трактор собственной рукой.

Я слаб, в кабину я воссяду,
а ты, чья мощь как дуб крепка,
толкнёшь скотину эту сзаду
и заведётся он с толчка»!

На многотонную махину
герой бестрепетно воззрел
и, все сомнения отринув,
душой на подвиг полетел!

Что груда гусениц и траков,
презренный тракторный металл?!
Герой наш превзойдёт Геракла!
Готовьте срочно пьедестал!

Простёр герой к фордкопу длани
и вздрогнул трактор от толчка.
Сыны и дочери Кубани,
воспойте подвиг земляка!

Когда такого исполина
родить сумеет мать-земля?
Дела возлюбленного сына
не позабудь, Кубань моя!

Толкал герой, что было мочи,
плечами, дланями и лбом.
Уж из орбит полезли очи,
увязли ноги в чернозём.

Но не отступит муж упорный,
как ни тяжка металла стать.
Как он прекрасен в непреклонном
своём стремлении толкать!

Толкал герой и мукой крестной
его туманились глаза.
Вожатай же – зачем? – безвестно! –
в кабине жал на тормоза.

Где взять слова, дабы восславить
тот горький труд, сизифов труд?
на помощь, Пушкин и Державин!
Без вас не справимся мы тут!


Но близок, близок миг победы!
Толкай, герой! О, славный вид!
Дымят колодки, траки едут,
ещё напор – и враг бежит!

Скатился трактор побеждённый,
открыв пригорка пьедестал,
где, оглашая степи стоном,
герой в беспамятстве лежал.

И рек вожатай с дрожью в горле –
«Россия-мать! Гордись и плачь!
Пока родишь таких героев,
не нужен трактору пускач»!

6

Прометей.
Правдивая баллада об ушедшей в землю искре.
Исполняется железным басом автора

«Баллады о гвоздях».

Полдень осенний был ярок и чист.
За рычагами сидел тракторист.

На тракторе верном он поле пахал.
Рядом в кабине Юрий дремал.

Только он поудобней прилёг,
как неожиданно трактор заглох.

Сказал тракторист, не скрывая зла:
«Снова, проклятая, в землю ушла.

Горе мне с этой капризной искрой!
План под угрозой. На помощь, герой!

Пустое ведро поскорее хватай
и пулей к Лукьянычу в кузню слетай.

Пускай он насыплет отборных углей
и ты возвращайся назад поскорей».

К подвигам новым воспрял наш герой.
Ведро ухватил и помчался стрелой.

Помчал бездорожно, помчал напрямик.
Дорог герою каждый миг.

Мчит он по пашне, мчит по стерне,
рубаха от пота прилипла к спине.

Что дебри посадок, что ям глубина,
коль подвигом славным душа зажжена!

Весь в мыле на кузню герой примчал,
о помощи срочной зычно воззвал.

Добрый Лукьяныч щедрой рукой
углей из горна насыпал горой.

Слезу умиленья из глаз уронил
и в путь обратный благословил.

_

Полдень осенний был ярок и чист.
С трактором рядом спал тракторист.

(На то и назначен обеденный час).
Вдруг топот ужасный пашни потряс.

Глаза удивлённые пахарь продрал –
с дымящим ведром Юрий предстал.

Шесть километров промчал, словно вихрь,
герой за обеденный перерыв.

Принёс землепашцу искр и углей
как новоявленный Прометей!

Был тракторист далеко не речист.
Руки к небу поднял тракторист.

Славя от чистого сердца, без слов,
страну героев и ……..

Славу герою ревут трактора.
Крикнем и мы троекратно «Ура»!!!

7

Покоритель целины.

Кантата для двух солистов и хора a capella.
Исполняется на мотив «Марша советских танкистов».

Когда после семнадцатой попытки
был трактор Юрием успешно заведён
и тракторист, дрожа от нервной пытки,
схватился за целебный самогон

и ощутил, что сил уж не осталось
продолжить воспитательный процесс
и надо отдохнуть хотя бы малость,
чтобы унять столь небывалый стресс –

тогда он тихо прошептал герою:
«Прилягу на полчасика, а ты
нарежь-ка круг, чтоб не было простоя».
И с тем, держась за грудь, упал в кусты.

Воссел герой, сумняшеся ничтоже,
за рычаги. Открыта поля гладь,
блестят плуги, мотор рокочет мощно.
Вперёд на подвиги, ему не привыкать!

Ну как не возомнить себя танкистом,
что получил от родины приказ?!
«Броня крепка и танки наши быстры» -
взревел герой и выжал полный газ.

«Дыша огнём, сверкая блеском стали»
пошёл ДТ по выжженной стерне.
Спокойно спи, любимый вечно Сталин!
Ликуй, Никита! Есть герой в стране!

И, может быть, промчится дней немного –
звездой заслуженной украсится пиджак…

Но вот встаёт наперерез дорога
и надо поворачивать…Но как?!

Из всех наук, что зря учили в школе,
владел одной наш доблестный герой –
давить на газ могучею ногою,
а в остальных – увы – ни в зуб ногой.

Прошёл ДТ всей мощью многоплужной
по целине гравийного шоссе,
сравнял кюветы, и взревев натужно,
заглох позорно в лесополосе.

В корнях застряла сталь плугов слепая,
в стволы упёрся погнутый капот
и в общем диспозиция такая,
что ни назад нет ходу, ни вперёд.

Герой степенно вылез из кабины,
душой ликуя, пашни обозрел.
Да, трудно не исполниться гордыни
от стольких славных дел. Но он сумел.

Изрёк герой, подъемля очи к небу:
«Окончен труд, я сделал всё, что мог.
Пусть выпал трактору с плугами чёрный жребий,
но целины шоссейной поднят клок.

И подвиг мне зачтётся, коли всё же
умножились колхозные поля».
Тут мчится кто-то, с трактористом схожий,
и только слышно вперемешку «мать» и «бля».

Стоял герой на груде мёртвой стали,
велик делами, помыслами чист.
«При Сталине нас точно б расстреляли» -
держась за грудь, заверил тракторист.

8

Бег   Ахилла.

Рифмованный   триллер.
Произносится замогильным голосом заэкранного диктора.

Бежав от тракторного шума
и мелкой критики людей,
лежал герой, объятый думой,
на диком бреге Кирпилей.

И мнил герой: - «Почто транжирю
на прах земной свой дивный дар?
Я призван быть владыкой мира,
сиять как солнца вечный шар»!

Наследник истинный Платона,
объять весь мир мечтал герой,
бутыль с бурячным самогоном
обняв слабеющей рукой.

Лежал герой, мечтой лелеем,
как будет мир им восхищён.
Ещё глоток – и вдруг Морфеем
восхищен был в глубокий сон.

О, долго длился сон беспечный
в объятьях Вакхова тепла….
Но на земле ничто не вечно,
погасло солнце, ночь пришла.

Так, уязвлён речной прохладой,
герой очнулся кое-как.
Глядь – вместо далей незакатных
кругом один кромешный мрак.

Ни зги не видно в тьме осенней,
напрасно зрит герой вокруг.
Крадётся в душу несомненный
и даже явственный испуг.

В бурьяне шорох..Боже! Волки!
Стремглав герой восстал от нег,
зане тут не до сборов долгих,
и борзо обратился в бег!

Не вынесла душа героя
позора пожранным пропасть!
Зажглась в нём лавой огневою
одна, но пламенная страсть!

Бежать! Забавой этой славной
не брезговал Наполеон.
Бежал Ахилл, швед под Полтавой.
Чем хуже он? Бежал и он!

Оставьте злостные намёки
владельцы слабых душ и тел!
Бежать без страха и упрёка
героев подлинных удел!

Вам не узнать таких стремлений,
когда презревши суд молвы,
бегут от шороха и тени!
Богатыри – не вы!

Бежал питомец славы пылкий,
творя молитвы небесам,
опустошённою бутылкой
разя теней по сторонам.

Скакал герой резвее лани,
не уставая поминать
поля бескрайние Кубани,
канавы, кочки, чью-то мать.

Перелетая над кустами,
взмывала гордая пята,
земли не чуя под ногами,
спасти не чая живота.

Как был, отвагою зажжённый,
прекрасен вдохновенный лик!
Его увидев, лик Горгоны
назвал бы милым ваш язык!

Летел герой, глаза горели,
горою дыбились власы,
как трубы лёгкие хрипели,
трещали брюки и трусы.

Что пресловутый бег Ахилла
пред тем, что нам явил герой!
Какая мощь! Какая сила!
Полёт исполненный душой!

О, как он мчал во мраке ночи!
(Нет слов у нашего пера).
Пока не увидал воочью
огни родимого двора.

Там, отдышавшись перед входом,
он величаво в дом шагнул,
родным промолвив мимоходом:
«Три нормы сёдни паханул».

Нам, скромным авторам, негоже
своё суждение иметь.
Чай, не Крыловы. Мы продолжим
герою славу петь, петь, петь.

9
Увенчание    героя.

Триумфальная   песнь.
Исполняется под трубы, букцины, кимвалы и пр. патетическим тенором
Квинта   Горация   Флакка.

Теперь – ликуем! Стопой свободною
мы попираем двор старой школы.
Юнцов беспечных ватага буйная
мы снова вместе в наук пенатах.

Остались в прошлом станы бригадные,
стальных коней рычанье звериное,
с утра до ночи сражения пирровы
за урожай на полях колхозных.

Но чем так бурно толпа взволнована?
Куда так жадно взоры направлены?
Кого здесь ждут венки из лавра
и собраны хор с оркестром гремящим?

Все ждут его, полей триумфатора!
Героя, что школу свою обессмертил!
Непревзойдённого трактороведа,
чьё имя по всем переулкам катится!

Вот ждут кого с нескрываемой радостью
робкие девы и юноши дерзкие,
ждут, горделиво главы возвыся,
учителя, что его воспитали.

Более всех его ждёт с нетерпением
трактороведенья старый наставник,
седины которого благородные
покрыл герой несмываемой славой.

Когда же увидим мы лик лучезарный,
поступь важную, кудри рыжие?
Неужто замыслил герой наш скромный
избегнуть заслуженного триумфа?

Но, чу! Внимание! Кто там крадется
сквозь дырку в заборе на дальних задворках
и устремляется беглым шагом
между спортзалом и школьным сортиром?

Ба! Да это ж герой наш застенчивый!
Ярой толпою навстречу ринемся!
Не избежит он хвалы всенародной,
кликов восторженных, здравиц выспренних!

Последними мы, стихотворцы ничтожные,
со свитком виршей смиренно приблизимся.
Венком колючим «Тракториады»
мы увенчаем чело героя!

В лето от рождества Христова 1963-е
лукавые рабы божьи
Юрий Высочин и Пётр Нужный сочинили.

 *  *  *

Ю Н О С Т Ь

1

У меня впереди
бесконечный запас
неистраченных лет.
Жить и жить!
И оглядываться назад
мне совсем ни к чему –
жизнь едва началась
словно рейс кругосветного лайнера.
Он вчера только вышел из порта детства
на простор океана бескрайний.

Какое прекрасное дело – жить!
Вольным воздухом странствий дышать,
невозбранно бродить по желанному свету,
верить в дружбу, встречать любовь,
быть свободным, как ветер.

2

У меня впереди
непосильная ноша
непройденных  лет.
Позади пустота безрассудно сожжённых.
Я стою как ребёнок на пороге ночи,
страшен путь сквозь неведомый мрак.

Какое тяжёлое дело – жить!
Жить с завязанными глазами,
с кандалами раба на ногах.
Продираться сквозь дебри непониманья,
задыхаться в удушливом буден чаду,
быть невольником существованья.

Кто рассудит мои восемнадцать лет?


С У Д Н Ы Й    Д Е Н Ь.

Его в календаре настенном нет.
Я встреч ему отнюдь не назначаю.
Он сам приходит, говорит – «привет»,
а я в ответ постыдно обмираю.

Он колкие вопросы задаёт
и я клонюсь повинной головою.
Куда деваться – строгий суд идёт,
я подсудимый и судья передо мною.

Да, много лгал, ленился и хитрил,
да, виноват, а исправляться трудно.
Нет, впредь своих не пожалею сил,
нет, обещаний честно не забуду.

Клянусь – я не виляю и не льщу.
Да, слаб душою, нечего лукавить.
Но путь свой, как умею, я ищу.
Оставь мне это маленькое право.

Махнёт рукою и уйдёт судья.
А я к приходу новому готовлюсь.
Вернётся скоро, точно знаю я,
мой судный день, где обвинитель совесть.

 *   *   *

Засни попробуй, если бесится природа,
стремясь весь мир вверх дном перевернуть.
Не Хаоса ль опять настала жуть?

Неистовый, горячий нёсся ветер,
ломился в двери, вваливался в окна,
трепал во мраке бедные деревья,
срывая обожжённую листву.
Стволы стонали и трещали ветви,
к земле приникла робкая трава
и волчьим заунывным воем
пугали  слух людской печные трубы.

Казалось – шар земной лишился притяженья
и падает в пространства пустоту.

От ветра, а быть может, и от страха
луна забилась в дальний угол сада,
загородилась спинами акаций,
от взглядов пряча помертвелый лик.
На севере, невиданно огромно,
взошло в полнеба зарево пожара,
кровавым светом заливая стёкла,
багровыми потёками струясь.
В ответ мигал на южном небосклоне
за вспышкой вспышка синий глаз звезды,
мигал зловеще, одиноко, как маяк,
что хочет, но не может вам помочь.

Как будто Апокалипсис настал.
Ещё усилье – и разрушит мать-природа
убогий дом неблагодарных чад.

И кто её за это упрекнёт?


О Д И Н

Замкнулся круг скитаний по станице
и я опять в саду своём один,
ошеломлённый горькою находкой,
что не найти мне дружеской руки
в окружности на сотню километров.
Любимый мир, ты обезлюдел, вымер.
Пуста станица, пуст мой старый сад.

Всё шло к тому. Ведь ты не слеп. Припомни,
припомни как прощальными тенями
мы приходили на очередной экзамен
с растерянными лицами, шептались,
тускнели, таяли, куда-то исчезали
и растворились, наконец, бесследно
за изгородью школьного двора.

Мир юного, беспутного взросленья
закончился. Ушли друзья твои
и не вернутся знаться с бледной тенью,
что бродит в поисках потерянной любви
по брошенной и обветшалой сцене,
где на неё глядят в недоуменье
приговорённые к оседлости плетни.

Пора, мой друг, пора. Хоть больно признаваться,
но в прах рассыпалось мальчишеское братство.
Побаловала жизнь – спасибо ей!
Давно пора, последний могиканин,
идти туда, где каждый день – экзамен,
где новых обретёшь себе друзей.

Там снова обожгут живые чувства,
там боль и радость снова налетят.
А здесь,
здесь даже купол неба так искусствен,
как купол планетария. Блестят
фольгой наклеенною звёзды, равнодушно
моргают, извиняясь за ненужность.

Прости-прощай, мой добрый старый сад.


Н Е О Т П Р А В Л Е Н Н Ы Е  П И С Ь М А

1

Тот рейс автобуса,
его неспешный бег
вечерней степью от станицы до райцентра
для нас с тобой был как паденье в бездну,
как полёт
с горящим парашютом за плечами,
когда уже не ждёшь спасенья чуда,
а весь сжимаешься в трепещущий комок –
сейчас,
сейчас,
а он всё длится, длится
погибельный отчаянный полёт.

А наяву
два юных пассажира
лет восемнадцати
сидели рядом молча
в грохочущей коробке. Жаркий ветер,
врываясь в окна с убранных полей,
нам лица леденил. И зябли руки,
одна в другую вложенные робко.
Не удержать их слабого пожатья,
скоро
взорвётся мир и разлетятся стены,
прозрачные невидимые стены,
воздвигнутые нашею любовью –
волшебный круг, где мы уединялись
и никого не допускали. Если
к нам проникала вдруг рука чужая
и, тронув за плечо, взывала тщетно,
мы умоляюще смотрели – люди,
нам хорошо без вас, оставьте, люди!
Защитною стеной нас окружала,
кружила головы, губила и спасала
любовь.

И вот
скрипучая Харонова ладья
несёт по расписанию к разлуке.

Ж/д вокзал. Как Змей Горыныч, поезд
шипит, глотает жертвы на перроне.
И ты в его разинутую пасть
безропотно впадаешь. Пять минут
у скорого стоянка. Успеваешь
виденьем кратким ты к окну приникнуть.
Твои ладони, губы
распяты на стекле. Оно растает
и ты в моих протянутых руках
окажешься. Но грубое вращенье
колёс жестоких обрывает сказку,
уносит мир, в котором ты была.

Пустой перрон зияет лобным местом.
Как давит темя, закрывает веки,
чугунным шлемом тяжко валит с ног
стремительно темнеющее небо.
Как душит, одуряет злобным ядом
костлявый запах дыма, горький
вкус одиночества. Куда теперь идти?
Вокруг одни ненужные обломки
внезапно обессмысленного мира.
Зачем зажглись вдоль рельсов фонари?
Куда зовут? Куда б я ни пошёл,
тебя я не найду. Одно желанье
во мне живёт – не быть, не быть, не быть.


2

Ты давно уже дома, в своём городке
на Тургайском плато. Там в своём далеке
ты, наверно,  скучаешь и, глядя в окно,
напеваешь ту песенку из кино,
что смотрели мы вместе. Задевала меня
та лукавая песенка:
«Еду я,
и снова не знаю я,
куда повернёт, куда, дорога моя».

Нет, я хочу, чтобы дорога между нами
прямой была и скорой, чтоб она
вела из города в предгориях Урала
в мою станицу прямиком, одна,
чтоб ты не сомневалась, не плутала
среди других дорог и городов.

Вообразить твой город я пытаюсь
и он офортом тусклым предстаёт –
среди холмов обугленных течёт
Тобол потоком тёмным. Как проклятье,
на серый город вечно льётся дождь
и ни души на улицах пустынных,
ни огонька в слепых глазницах окон.
Как в этом неуютном лабиринте
ты, бедная моя, живёшь? Перед отъездом
ты, помню, мне рассеянно сказала:
«У нас начинается время осенних дождей».
Теперь ты там, где осень и дожди,
откуда, твёрдо знаю, целый год
я не дождусь ни весточки, ни слова.
«Давай себя проверим» - и зачем
с тобой я безрассудно согласился?

Один, как перст. И, если интересно,
я расскажу, как без тебя живу.

Я образумился. Уже отец и мать
за мной с тревогой прежней не следят
как в ту, разлуки первую неделю,
когда все дни и ночи напролёт
метался я по улицам станицы,
а что искал – ответить бы не смог.
Теперь я тих, вменяем, внешне жив.
Одна душа на место не вернулась.
Она, наверно, вороном кружит
над городом твоим. Взгляни на небо
и, может быть, среди нависших туч
её увидишь. Будешь возвращаться –
она опередит тебя, надеюсь.

Мой старый сад – домашний санаторий,
в нём золотая осень лаской лечит.
С утра, для виду книгу прихватив,
я ухожу в родные дебри сада,
отшельник, добровольный Робинзон.
Полёглая увядшая трава
скользит лыжнёй волнистой под ногами,
пахучим, пёстрым стелется ковром.
В глуши кустов, под грушею-дичком
ложусь на спину с книгой в изголовье,
на солнце щурюсь, глубоко дышу
сырым и пряным осени настоем,
слежу, как тихо падают листы,
науку ждать смиренно постигаю.

Как ждёт мой сад, что после листопада
и мук зимы он снова расцветёт.
Он мудр, мой сад. Но горькая досада
меня невольно исподволь грызёт –
я человек и подневольность сада
мне оскорбительна. Тебя недостаёт,
твоей улыбки, радости свиданья.
Противна мне наука ожиданья.

Год без тебя. Пустой огромный год.

3

Сон не шёл, хоть убей.
Чёрных волн круговерть
налетала, как шквал, и кружила меня.
Я тонул и всплывал,
каждый мстительный вал
то огнями испуганных глаз обжигал,
то впивался отчаянным трепетом губ,
голосами забытыми жалобно звал,
мельтешил чередою неузнанных лиц.
Был мучительно долог бессонницы бред.

Разрывая кошмар, я глаза открывал –
из квадрата окна, из ночной синевы
волчьим солнцем таращился жёлтый зрачок
неподвижного, злобного круга луны,
как беспамятства злое клеймо.

И опять я барахтался в безднах пучин,
продирался сквозь дебри, срывался с вершин,
рос в ушах диких криков и песен хаос,
сердце билось мотором пошедшим вразнос…

Я, наверное, вскрикнул.
И в той тишине,
что внезапно настала,
почудилось мне –
там, в пугающе полой и гулкой груди
сердце вдруг шевельнулось,
как будто к нему
прикоснулся лучом настающий рассвет.
Я узнал, я услышал
твой тихий привет,
что ко мне прилетел через тысячи вёрст,
постучался в окно осторожной рукой,
это он, твой единственный голос живой.
Он поёт, он звенит чистой, светлой струёй.
Вместе с сердцем моим он поёт в унисон,
я воскрес, я спасён.
Атеисту икон
не положено в доме держать. Вместо них
я воздвигну тебя, твой улыбчивый лик.
И, куда ни взгляну, знаю – с этого дня
отовсюду ты будешь смотреть на меня,
освещая улыбкой, шепча мне – живи,
не покинет нас вера в бессмертье любви.

Жизнь легка, если верить. Поверю и я.
Будь проста и бесхитростна вера моя.
Верю – есть в нашей жизни доподлинный смысл,
если жизнь есть любовь, а любовь – это жизнь.

Закатилась луна, свежесть утра из сада
животворной прохладою дышит в лицо.
Засыпай в колыбельке, капризное чадо,
пусть привидится сон со счастливым концом.

4

Моё тихое сумасшествие
нарастает как грохот колёс
пролетающего экспресса.
В черепной коробке
раскрутилась пружина мозга,
мысли мелькают одна вслед другой
словно пули в стволе пулемёта –
неудержимым потоком,
им нет конца,
их невозможно остановить.

Закрой глаза, прислонись
к шершавому телу акации.
Слышишь – как оглушительно звучен
шорох падающего листа?
Вот он тычется с ветки об ветку,
вот, шелестя, скользит по земле.
Нет, ты с ума не сошёл.
Открой глаза  и иди.

Откуда эта дикая надежда,
что ты сейчас приехала в станицу,
пришла к той скамье по-над берегом речки,
к любимому месту укромных свиданий
и ждёшь терпеливо, меряя взглядом
унылую даль неприветливых улиц?
Ты сомневаешься – приду ли я?

Приду!
Восточный ветер, жестокий ветер,
ревущий зверем в осеннем небе,
свистящий в голых ветвях акаций,
попутный ветер, гонец неверный
донёс ты в бурном своём потоке
её чуть слышный зовущий голос,
её тоскующий зов далёкий.
И вот стремлюсь я тебе навстречу
надежды вестник, восточный ветер.

Старый насмешник, тебе ли верить?
Ты обманул, хохочи надо мной.

Вот та скамья по-над берегом речки,
пустая, как небо над головой.
Улица, насквозь пронзённая бронзой заката,
ветер, что тешится, гикая  всласть.
Небо, акации, улица, ветер
и затмившая всё тоска.

Эти слёзы от ветра,
эти слёзы просто от ветра,
от жестокого восточного ветра.
Честное слово. Клянусь.

5

Я клянусь – никогда не исчезнет твоё лицо
с улиц нашей станицы. Я вижу его.
Каждый вечер оно выплывает из синего сумрака
вместе с любимой моей голубою звездой над акацией.

Даже в зимние дни, когда нежные звёзды
с головою укутаны тёплыми пледами туч,
всё равно я вижу его и оно выплывает из сумрака
вместе с любимой моей голубою звездой над акацией.

Я клянусь – что б за нас ни решила судьба
и в какие б теснины не загнала нас жизни разлука –
я всегда и везде буду видеть твоё лицо
вместе с любимой моей голубою звездой над акацией.

6

Апрельская весёлая вода
льнёт к тёплым берегам и замирает
в сквозной тени зазеленевших верб.
Багровый шар натруженного солнца –
ещё минута – и в реке утонет,
минуя раскалённый горизонт.
Вокруг вечерней заводи стеною
стоит с зимы нескошенный камыш
угрюмой молчаливою оградой,
не шелохнётся, старчески сонлив.
И тишина, в себя погружена,
не хочет слышать речи человека.

И что меня загнало в эту глушь?
Кого ищу и от кого спасаюсь?
Нет собеседников и некому поведать
большое горе, маленькие беды,
размыкать не с кем жизни маяту.

Молчит река, молчат насторожённо
камыш и вербы, не дождаться слова
от гаснущего неба, а звезда,
что зародилась первой, смотрит скучно,
чужая, незнакомая звезда.
Давно один я попусту скитаюсь,
тебя ищу и от себя спасаюсь.

А две соперницы – надежда и тоска
не уживаются во мне, враждуют вечно.
И в их самоубийственном раздоре
милей надежда, но сильней тоска.
Сегодня я обеими покинут
 и нечем мне заполнить пустоту,
что точит душу, пьёт по капле сердце.

И ты молчишь. Ни отзвука, ни звука.
Куда идти? Кому нести тоску?

7

Со мною неразлучная тоска
и этот непроезжий Млечный Путь,
без всякого сомненья, в чём-то схожи.

У  них один и тот же голос.
Они равно безжалостны и вечны.

Таким уподобленьям предавался
я поздней ночью на родном крылечке,
привычно маясь. Сон не шёл на ум.
Дом спал давно. Один наш кот дворовый
прибрёл откуда-то компанию составить,
прилёг под боком и со мною заодно
на Млечный Путь взирал недружелюбно.

Не знаю про кота – меня томила
незавершённость дня. День будто обещал
мне что-то важное, да вот забегался вконец,
забыл про обещание – стоит,
в карманах роется, мол, подожди немного,
сейчас найду. А что – не знает сам.
И вот я ждал, рассеянно глазея,
на роскошь звёзд никчёмную, в душе
надеясь втайне, что сморит усталость
и милосердный сон меня возьмёт.

Давно мне не было подарков от судьбы.

Как вдруг,
ошеломительно и щедро
из самой гущи Млечного  Пути
забил роскошный огненный фонтан,
рассыпался летучий фейерверк –
как ласточки по небу разлетались
и гасли искры падающих звёзд!

Я подскочил и руки вверх воздел.
Затверженное с детства суеверье
подсказку мне шепнуло – «загадай
желание». Нетрудно было выбрать
заветное желание моё.

Так вот чего я ждал!
Подарок неба,
ты прилетел из глубины Вселенной
надежды вестником. Ну как тут не поверить
в участье ваше, в вашу доброту
сгорающие жертвой звёзды. Вы несёте
всем загнанным, обиженным судьбой
летучее мгновенье утешенья.
И пускай
ехидный разум лучше помолчит.
Как встрепенулась радостно душа,
на сердце полегчало. Распрямились
без груза опостылевшего плечи!

Прости несправедливые упрёки
всевидящий и добрый Млечный Путь.

А кот не шелохнулся. Презирал
он глупые людские суеверья.
Угрюмый реалист, он мрачно верил,
что счастье добывается земное
когтями и клыками. На меня
он с явственной издёвкою косился.
Ну и сиди себе, хвостатый мизантроп.
Не вознесут тебя над тёмным миром,
не окрылят надеждой и любовью
прекрасные в своём самосожженье
кого высокопарно я назвал –
вы, огненные ласточки Вселенной.

7

Твой голос чуть слышный безжалостно глушит
болтовнёю бессвязной толпа тополей,
грозы, гремящие ночью литаврами гулких громов,
летящие вечно вперёд бессонные горячеглазые ветры.

Твой голос, упав одинокой дождинкой,
уходит беззвучно в глубины земные
и всходит травой, молчаливой, немой.
Моё голое горе, как земля, зарастает зелёной травой.

Лицо твоё в небе бессменно сияло,
а нынче, как облако, блёкнет и тает
на выжженном поле пустого заката
и спутницей верной звезда не встаёт.

Затравленным волком вокруг озираюсь –
весь мир ополчился на нашу любовь.

9

День за днём
ускользают сквозь пальцы
отшлифованной галькой пляжа,
что швыряешь от скуки в море,
убивая пустое время.

Попробуй назавтра вспомни
цвет утопленных в море камней?

Так и дни,
как бесцветные камни,
безразлично,
порой с отвращеньем
я швыряю без счёта за спину,
где глотает их чаша жизни.
Та, которой никто не видел
и не мерял её краёв.

Да, я знаю – она не бездонна.
Но куда мне спешить без тебя?

10

Каждый день – как крутая ступень
в неизвестность. Всё выше ведёт
исполинская лестница дней ожиданья.

Это страшно, как сон.
Я понять не могу,
кто заставил меня восходить в пустоту,
где вокруг только небо,
летят облака,
дышит холодом бездна,
проскальзывает нога
на ступенях базальтовых
и не скажет никто – где вершина,
которой жду.

Там, внизу,
навсегда потерялась земля,
там, вверху,
только синяя бездна молчит.
Но когда закружится моя голова,
я упрямо шепчу, новый делая шаг:

Пусть не видно конца восхожденья тропе,
пусть злорадная бездна караулит мой шаг –
я судьбою храним, я шагаю к тебе,
я оставил внизу человеческий страх.

11

Чёрной бездной страшит ожиданье.
Чёрным камнем давит отчаянье.
И всё глуше доносится дальний
тихий колокол нашей любви.

Солнце всходит и брезжит надежда.
День сгорает в горячке метаний
среди жалких людских обиталищ,
где никчёмная теплится жизнь.

Нет, над скопищем суетных ликов
не сияет твой радужный нимб.

Вечер, вечер – бросаюсь как в волны
в толчею молодёжи станичной
возле клубов, в толпы мельтешенье
на гремящем кругу танцплощадки
под манящим огнём фонарей.
В лабиринтах уверенной плоти
я скольжу неприкаянной тенью,
одержим, как маньяк, наважденьем
отыскать в этом водовороте,
повстречать, словно чудо, тебя.

Лица, лица – как много их кружит
незнакомых, знакомых, похожих
на тебя – мимолётно, ожогом
ударяет внимательный взгляд.
Нет, ошибка усталого зренья,
длится лиц безразличных круженье
мимо, мимо
и так до провала
в немоту,
когда хриплые трубы
зачехлят музыканты и схлынут
волны пар, фонари замигают
и погаснут, и парк опустелый
погрузится в полуночный мрак.

Тогда опять я ухожу последним
по тёмным улицам, с обидой отпуская
надежду до утра,
а ночь,
свою добычу воровато спрятав,
как на прилавок в небе высыпает
товар лежалый – звёзды и луну.

Все сроки минули, и запах горьковатый
астр отцветающих напоминает внятно,
что осень наступает. Год сомкнулся
удавкою на горле. Приключиться,
конечно, за год многое могло
с твоим девичьим хрупким телом,
с нестойкою девичьею душою,
но слишком больно мне гадать об этом.
Пока я жив, я буду ждать тебя.

Я жду тебя.
Слышишь?
Жду!

12

Страшно мне – я тебя забываю.
Твои губы, улыбку, глаза.

Драма сыграна.
Ты устала
выходить на подмостки зала,
молча кланяться и отступать.
Память, память забастовала
и не хочет тебя воскрешать.

Твой облик стёрся, как чеканка на монете.
Безликим стал, неотличимым от других.
Мне жутко без тебя на этом свете
в краю безликих, одинаковых, чужих.

В исступлении воспоминаний
я зову тебя снова и снова,
как спирит вызывает духа,
как шаман вызывает бога,
заклинаю самым святым –
всё напрасно. Даже на миг
не звенит колокольчиком голос,
не цветёт белой астрой лик.

Я в отчаянье углубляюсь
в потайную души, где так долго
как сокровище прятал тебя –
пустота бесприютной пещеры
стылым холодом дышит в ответ.

И безумная мысль настигает,
что тебя на планете Земля
больше нет. Что иная Вселенная
приютила навеки тебя.

13

Я выговорил всю свою любовь.
Будь проклято,
стремление писать!
Я выговорил всю свою любовь.
Любовь ушла в слова,
чернильным ядом
умерщвлена. Бумажный саван
накрыл её. Убита
горячая, огромная любовь!

Я ненавижу жадные слова,
что выпили любовь мою по капле.
Рой падких пчёл, опустошивших душу!
Сиренами гомеровыми в уши
как сладко пели вы наивному юнцу!
Как сладко было мнить себя поэтом,
сплетать из слов послушные стихи.

А каково очнуться в миг прозренья
с пустой душой над пухлою тетрадкой
и взвыть отчаянно – души опустошенье
своей рукой свершил ты безвозвратно.

Но ты прости,
прости мне, ради бога.
Я честен был в проигранной борьбе.
Я писал для того,
чтоб хотя бы немного
заглушить свою боль
и тоску по тебе.

14

Жизнь с чистого листа – дурная фраза.
Девиз предателей. Отречься – как предать
чем жил ты прежде, дорожил, любил,
чего достигнуть не сумел, быть может,
и вдруг решил – а ну их всех, начну
жизнь с чистого листа.
А я не буду!
Я не хочу с начала начинать.

Души своей, пусть скудным, достояньем
я не бросаюсь. Я продолжу путь
со всем, что нажил, дорогим и горьким,
и никогда, ты слышишь, никогда
я от тебя не отрекусь. Тебя
я сохраню в глубоком, сокровенном
всем недоступном уголке души.
И не оставит никогда надежда
и не погаснет никогда любовь.

И я с тобой сегодня не прощаюсь,
я просто «до свиданья» говорю.

Жизнь продолжается. Попутный ветер гонит
меня туда, где зык трубы военной
(как говорил Гораций незабвенный)
три года будет направлять мой шаг.
Всё к лучшему. Пусть обручем железным
скуют параграфы армейского устава
моих порывов тягостный разброд.

И я вернусь к тебе свободною дорогой
отдать омытую разлукою любовь.
Жизнь продолжается. Что медлить на пороге?
Шагнём вперёд. Огромный мир зовёт.



П О С Т С К Р И П Т У М   Д Л И Н О Ю   В   Ж И З Н Ь.

1

Я не спорю с той силой, что гонит меня
по ночам, как бездомного пса, приходить
в те места, где таили мы нашу любовь
и откуда бесстрашно взлетали до звёзд.

Где мне чудится всюду твоё колдовство.

Здесь я вижу воочию – светится твой силуэт,
в лунных волнах плывут очертанья твои.
Здесь сияет повсюду непогашенный свет
наших встреч мимолётных, нашей вечной любви.

Ты здесь прошла
и мимоходом совершила
над сонными, трухлявыми плетнями,
над тёмными трущобами акаций,
над золотой дорожкою луны,
что манит в речку,
улыбаясь, совершила
всем незаметный колдовской обряд.
Ты даже не коснулась их рукою,
ты только взглядом их волшебным обвела –
бездушные от века атрибуты
станичного обыденного мира –
и вот они живут иною жизнью,
и что-то тихо шепчут о тебе.
Они – твои невозвратимые подарки,
со мною неразлучные, как ты.

Ты подарила им способность жить,
пока я жив. А я пока живу,
брожу в тобой покинутом Эдеме,
вдыхаю сладкий воздух колдовства,
ступаю по траве, что помнит
твои шаги.

Пускай прогонит жизнь
меня из колдовского круга – унесу
твой неподвластный времени подарок
в душе. Никто его не отберёт.

Те ночи, освящённые любовью,
луна, трава, акации, плетни –
пускай живут и жгут желанной болью
как рук прикосновения твои.

2

Прокатились по куполу неба
и сгинули
вереницею лопнувших синих шаров
ночи лета пустые,
мигнув на прощание
лживым зовом  беззвучных зарниц.

Осень правит брезгливо холодной рукой,
смотрит скучно луны окровавленным глазом
на безлистых акаций понурое стадо,
на окутавший речку слезливый туман.

Сколько б я не бродил одиноким обходом
по станице ночной, ноги сами приводят
в переулок заветный на берег над речкой,
где пустая скамья под акацией ждёт.

Место свиданий, что прежде сияло
светом любви, нынче кладбищем стало.
Кажется мне – в этот мир прилетела
ты как ночная безвестная птица,
крыльями тёплыми блудную душу
приобняла,
на мгновенье согрела
в нежных объятиях
и улетела.
Скрылась и больше вернуться не смеешь.

Нет, ты не птица ночная, я знаю –
ты, как и я, на земле обитаешь
где-то вдали, но живая, родная.
Нам друг до друга дорога закрыта
юностью нашей беспомощной. Тонем
мы в ожидания омуте.
Баста!
Я ухожу, чтоб сказать тебе «Здравствуй»!
Переворачиваю страницу.
Это последняя осень в станице.

Завтра уйду заповедной дорогой,
долгой, извилистой, трудной, крутой,
что к твоему доберётся порогу
сколько б ни шёл я дорогою той.

Время прощаться, наивная юность.
Больше в тебя никогда не вернуться.

Я ухожу.
Недреманные псы
горестным воем возносят к луне
душ одиноких надрывную песню.
Бедные звери, о чём они страждут?

Туман к ногам волною подползает,
раздвинув берега речные, затопив
верхушки верб. Передрассветный
шальным порывом налетает ветер.
Деревья машут ветками-руками
и, как ораторы, неистово шумят.
Но смутно речи их доходят до меня.

3

Твой зов настиг меня как вихрь – пора!
Упала ночи чёрная гора.
Раскрылось небо и душа очнулась.

Восточный ветер, буйный вестник твой
ворвался в город дикою ордой,
пронёсся пыльной бурей по проспектам,
ужалил молниями, громом разбудил,
рванул нетерпеливою рукою
степенные каштаны, лепестками
усыпал землю, ливневым потоком
омыл булыжник старых мостовых –
и всё затем,
чтоб в наступившей тишине
и чистоте весеннего рассвета
ты пролетела солнечным лучом
над спящим городом,
тихонько прикоснулась
к моим глазам
и голосом забытым
забывчивого друга позвала.

Я слышу!
Я готов на зов рвануться,
в окно казармы выпрыгнуть, бежать
по грубому булыжнику, по мягкой
апрельским солнцем пахнущей траве,
бежать тебе навстречу. Но
недалеко уйдёшь в солдатских сапогах.
Присяга кандалами на ногах
и незавидна участь дезертира.

Но я приду. Что нам три года жалких,
когда любовь нам вечная дана.
Настанет день, когда под небом ярким
приветит нас степная сторона
в холмах зелёных и багряных маках –
Тургайская Столовая Страна.

4

Всё дальше от блаженной той поры
теснят года. Любимых лики гаснут.
Но ты, девчонка из Джетыгары,
ты времени земному неподвластна.

Твой лик лишь огранил времён черёд,
он как алмаз сияет, чист и светел.
И с новой силой свет волшебный льёт,
когда поёт в ветвях восточный ветер.

И каждый день надеждой я живу
и каждый день жду чуда нашей встречи
и в снах жестоких, будто наяву,
сжимаю твои худенькие плечи.

Ночных акаций прежние ряды
в своей тени надёжно нас укроют
и в целом свете – только я и ты,
и в целом свете только ты со мною.

И снова нам по восемнадцать лет,
и нас любовь превыше звёзд возносит –
рука в руке, как мотыльки на свет,
уходим мы в любви открытый космос.

Там не прервётся вечный наш полёт
над мачехой-землёй, в любви просторах.
Там наши души. Кто их досягнёт?
Кто их земной разлукой опозорит?

Там жаждущий вовек не утолён,
пылает и живит там высшей силой
любви небесной праведный закон,
любви, «что движет солнце и светила».

Мы были там! Я помню жгучий вкус
твоих коротких поцелуев, вечность!
Здесь, на земле, я весело смеюсь
над суетою жизни человечьей.

А если затомит сомнений час –
взгляд подниму в спасительные сферы.
Любимый лик, улыбкою лучась,
меня наполнит мужеством и верой.

Есть вечная любовь. На том стою
и не сойду до смертного предела.
Я жив любовью, жив, пока люблю
и что мне путь изменчивого тела!

Ты помнишь – мы с тобой смотрели фильм,
что нынче дал стихам моим названье –
«развеет ветер пепел и под ним
сверкнёт алмаз своею чистой гранью».

 *   *   *

В   П О И С К А Х   П О Т Е Р Я Н Н О Й   Л Ю Б В И

1
Это было как чудо.
это был ослепительный взгляд.
Я узнал его сразу,
он сверкнул как разряд,
как разящего выстрела вспышка в упор,
неожиданный, жданный, забытый с тех пор,
когда ты мне дарила его из окна
как прощания непоправимый укор.
Он сверкнул из толпы,
из случайной толпы,
где никак не могла мне, далёкая ты,
повстречаться,
ну разве спустилась с небес.
Бедный разум, меня вразуми,
чтоб не лез
я за плечи хватать чьих-то славных невест.
Не найти мне в толпе тот единственный взгляд,
что за тысячи вёрст не вернётся назад.

Взгляд сверкнул и погас. Был недолгим обман.
Подразнили игрушкой и убрали в карман.
Но я верю, что сверху, кто-то смотрит на нас
и оттуда мне шлёт свет единственных глаз.

2

Без умолку шептались тополя
болтливою листвой над головами
и чудилась в их шёпоте насмешка
и надо мной, и над девчонкой той, чьё имя
я позабыл, а может, не спросил,
но целовал с таким щенячьим пылом,
что ветер полуночный остужать
не успевал пылающие губы.

Любить, любить! Кому отдать любовь,
что разрывает грудь мою на части?

А завтра, повстречав девчонку эту,
я отвернусь с досадой и пройду,
неузнающий, мимо. И она,
взглянув недоуменно, гордо вспыхнет
и отвернётся тоже. Навсегда.

Раскрыт обман. Вчера, глаза зажмурив,
внушал себе я из последних сил,
что ты со мной, что я тебя целую,
а сам сжимал в объятьях манекен,
морочил голову девчонке неповинной.

Кто оправдает, кто простит моё
предательство? Чем жгучий стыд
и горечь губ чужих прикажете отмыть?
Полынный вкус безлюбых поцелуев
вином отмою. А кому нести тоску,
куда брести Ромео без Джульетты?
И где приткнуть беспутную башку?
К друзьям, конечно.
Миша, наливай
коньяк «три буряка» в стакан гранёный.
Отравимся треклятою сивухой,
окутаемся сигаретным дымом
и пьяной песней, песней про дорогу,
что к смерти всех ведёт (не напугаешь!)
мы выкрикнем мальчишечье презренье
тебе, похабный,  бесприютный мир.

На что мне мир, в котором нет тебя,
где некому отдать свою любовь.

3

Ну смотри же, смотри на меня с фотокарточки!
У тебя такой чистый открытый взгляд.
Никогда не поверю, что ради забавы
ты стремишься влюблять и бросать
ошеломлённых поклонников,
оставляя их за спиной
как докуренные сигареты.

Кто виноват,
что истуканов строем,
достойными украсить остров Пасхи,
перед тобой проходим,
что не стоим
мы твоего внимания и ласки.
И я не исключенье среди прочих.
Прости станичника, принцесса нежной ночи.

Но ты когда-то так смотрела на меня,
как смотришь с этой чёрно-белой фотокарточки
и в пламени единого огня
сгорали мы, врасплох с тобой захвачены.
И никогда мне не придут на ум слова
в упрёк тебе, непонятой, загадочной.
Мы ошибаемся, любовь всегда права.

Так смотри же, смотри на меня с фотокарточки!

4

Жизнь – не вечный перешёпот влюблённых,
обещания поцелуев и розовые облака.
Жизнь – сухой метроном, отбивающий счёт.

Ты веришь только поцелуям
и ласковым словам,
ты молишь эту ночь продлиться бесконечно.
Твердишь сквозь слёзы, льнешь к моим губам:
«мы будем, мы должны быть вместе вечно».

Я это проходил, как в школе говорят.
Я отмолчусь, словам давно не веря.
Перед разлукой что-то обещать –
по-моему, синоним лицемерить.

Люблю, наверно. Знаю наперёд,
что эту ночь до смерти не забуду.
А вот куда судьба нас повернёт –
давай с тобой загадывать не будем.

Ночь на исходе. Хватит слёзы лить.
Труба зовёт, разлуки не отсрочить.
Попробуем хоть поцелуй продлить,
подарок сладкий этой горькой ночи.

Прости за всё. Любовь свою и страх
теперь одна храни три года свято.
А мне пора – с повесткою в зубах
на роковой порог военкомата.


К Е Н О Т А Ф

Я ходил к тебе, тайно покинувши дом,
на закате, когда затихает станица,
рассудив как умел, скрытным детским умом,
что от глаз посторонних нам лучше таиться.

Проскользнув через сад, где темнели кусты,
а верхушки акаций венчались зарёю
я ступал на простор, полный неба, и ты
мне навстречу кивал головою седою.

Страж вечерних степей, вековечный курган,
ты меня одарял бескорыстною дружбой.
Я не знал, не нашедший себя мальчуган,
что ищу, но я знал, где искать что мне нужно.

Хор кузнечиков гимном взлетал в небосклон,
окуряла полынь колдовским фимиамом.
И не шёл я к тебе, а всходил как на трон,
осторожно ступая босыми ногами.

И с твоей высоты мы смотрели вдвоём
как закат багрянеет, как дали синеют,
дышит тёплым покоем полей окоём,
пряным запахом травы примятые веют.

Долголетен, ты много кого повидал
на вершине своей, разных гуннов и скифов.
Есть о чём рассказать, и тебе я внимал
как почтительный внук, оробев и притихнув.

Ты учил меня слушать степей тишину,
где поёт мириад голосов потаённых
и в ответ, как звучащую в сердце струну,
не бояться вплетать в неё голос влюблённый.

Погасала заря, грустно я уходил,
распорядок домашний не смея нарушить,
под родительский кров. И с собой уносил
всё, чем ты напитал мою детскую душу.

Для чего эта добрая дружба твоя
мне была в годы детства так необходима,
став седым и разумным, додумался я.
А тогда я не думал. Был просто счастливым.

Мы в разлуке давно. Очерствев и устав,
я к тебе не хожу, берегу своё сердце.
Извини, старый друг. Ты теперь кенотаф,
где схоронено счастье далёкого детства.