Блокнот

Б Л О К Н О Т

Нагрудный карман гимнастёрки
три года надёжно хранит
блокнотик с обложкой истёртой,
свидетеля бед и обид.

Страниц под обложкой немного,
но много терзаний и чувств.
И болью своей и тревогой
я с ним, словно с другом, делюсь.

Про радость минут мимолётных,
про горечь потерянных лет
расскажет мой синий блокнотик
честней, чем военный билет.


У Ч Е Б К А

Ты в армию хотел – так получай
курсантскую отчаянную жизнь,
что бьёт ключом – не тем что через край,
а что по голове – давай, дружок, держись!

Всё поперёк – нарядов злой урок,
неувольнений рок, сержанта гнев.
Юнец капризный, маменькин сынок
наплачешься, от службы обалдев.

Так точно, никак нет, кругом, бегом –
весь лексикон и весь твой мир, курсант.
Держи свои таланты под замком,
повиновение – единственный талант.

Друзья смеются – трудно первый год,
потом привыкнешь. Надо привыкать.
научат старшина и замкомвзвод,
коль не сумели ни отец, ни мать.


Т Р И  Н А Р Я Д А  В Н Е  О Ч Е Р Е Д И

Усталость
то красной вспышкой ударит в глаза,
то с гулом провалит в чёрную темь.
Время ползёт, как конвейера полоса,
таща переполненный болью день.

Казарма доверху набита тишиной.
Тяжёлой,
тяжелей бессонной головы.
И только капает вода в бачок полупустой,
да мыслей загнанных колотится наплыв.

Матрацами падают душные стены,
окна подушками тычутся в руки.
Щепкой в прибое качается тело,
кружит, растворяет бессонницы мука.

Спать! Расстаться с этим миром хоть на миг!
Но тело от тумбочки не могу оторвать я.
Я к ней псом на цепи приник
и напрасно обитая войлоком дверь раскрывает объятья.

Ночь стрелкой секундною колет в лицо,
твердит, что я в мире один, как отверженный.
А голову туго сжимает кольцо
злой тишины, закипающей бешенством.

Когда же придёт долгожданная смена?
Когда же я вырвусь из этого круга?
Ты, тяжесть дыханья проклятого плена,
ты жизнь только зренья, терпенья и слуха!


О К Н А    К А З А Р М Ы

«Стёкла в окнах нижних этажей, выходящие
на городские улицы, на необходимую высоту
должны быть матовые или закрашены белой
краской».
Устав Внутренней службы ВС СССР,
глава 4, статья 157.

Окна казармы – это наши глаза.
Наполовину слепые,
они вечно направлены в небо.
Запрещает устав
на девчат городских глазеть.
Что же, будем на небо смотреть.

Небо много напомнит и много расскажет.
Небо стало теперь собеседником нашим.
Научиться нетрудно его понимать.
Пусть пейзаж городской белой краской закрашен,
нам открытою книгой – небесная гладь.

Серой краской залиты страницы рассвета,
серой краской солдатского трудного дня.
Полдень синью весёлою окна расцветит,
в глубину беспредельную поманя.
Облака набегут затаённой слезою,
но не дружат солдаты с напрасной тоскою.
Будет вечер, сиреневым цветом свиданий
небо дарит мгновения воспоминаний
о девчонках, что где-то, наверное, ждут,
письма пишут, которые долго идут.
Скоро звёзды к нам в окна казармы сойдут,
замигают надежд переменчивым светом,
утешая солдат. День прошёл и за этим
днём настанет другой, может, лучший. Не скоро
сгинут в окнах кресты городского собора,
закрестившие небо. Не бог
нам начальник. Не пустит устав на порог
всяких штатских. А небо пускает устав.
И за это спасибо. Он прав, наш устав.


В Ы Х О Д Н О Й

Воскресный день – как солнце между туч,
меж тусклых, неизбывных дней казармы,
возможность миг побыть самим собой,
забыть уставы, волею дохнуть –
как быстро от меня он убегает,
как в клочья рвётся рьяным старшиной,
а я бессилен удержать его!

Как больно,
с каждым выдохом груди
уходит по минутам, по секундам,
неудержимо приближаясь к будням
бесценная свобода воскресенья.

Стой, мгновенье!
Остановись, замри!
Оставь меня у зимнего окна
навечно с «Чёрными герольдами» Вальехо
в руках, тоскующих по книге и перу,
уставших от штыка и автомата.


*  *  *

Письмо в пять строк – так короток удар
под дых, предательский, нежданный.
Понятен смысл – «прощай», но не понять –
за что бить так жестоко. С этой раной
я словно брошен где-то в снежном поле
и никого со мною, кроме боли.

Не придут ко мне больше конверты
с твоей тихой станичной улицы,
где сидят на скамейках старухи,
а мальчишки гоняют футбол
до последнего всплеска заката.

Твоего не услышу смеха,
то шутливых, то ласковых слов.
И на тёплых ступенях памятника
в полуночном убежище парка
не блаженствовать больше в обнимку,
не сближать кощунственно губы
под обиженным взором вождя.

Ты пишешь честно, что «навек» ушла.
Ну, и как водится, - «прости», мол, «виновата».
Всё правильно. И песня та права,
что нелегко три года ждать солдата.
Всегда сбываются противные слова.

Я не судья тебе и поздний мой упрёк
ты не услышишь. Я привык таиться.
Перед тобой открыт простор дорог,
лети, куда захочешь, вольной птицей.
А я солдат. Мой путь домой далёк
и мне свобода даже в снах не снится.

 *  *  *
Я тебя весь долгий сон искал
трепетно, настойчиво и нежно.
Я бродил по спальням,
по читальням,
по пустынным и по людным залам,
в толпах на перронах и вокзалах
я заглядывал в чужие лица
как в страницы
книг раскрытых –
я пытался твоё имя прочитать,
отыскать твоё любимое лицо.

Но кошмарно и бесшумно пролетая
сумасшедшим поездом метро
проносился безучастных лиц поток,
словно камни мне в глаза швыряя
взглядов безответных слепоту.
И под их сгустившеюся тучей
сон ушёл за видимый предел,
затерялся в дебрях и угас.

Ты пришла ко мне перед рассветом
в ослепительно ярком сне,
что вдруг выплыл из чёрной бездны
как наполненный светом шар.
Ты стояла под аркой тьмы
в полукруге разящего света
похудевшая, в тёмном платье,
с точкой родинки на щеке.

С беспредельным  отчаянием
ты мне что-то доказывала,
отвергала, порывалась уйти
и раскачивала, как ветку,
своё гибкое тело на перилах моста,
пряча блеск заплаканных глаз
под обманчивой бойкостью чёлки.
Только сон будто выключил звук,
милосердно щадя мою душу.

Я молчал и смотрел. Похоронный обряд
нашей бывшей любви тяжело наблюдать.
Ты была уже так недоступна,
так уже навсегда чужа,
что меня,
как волну от скалы оттолкнуло,
унесло от тебя,
затопило
прихотливой стихией сна.

Ничего я тебе не сумел сказать,
хоть и знал,
что была
это наша последняя встреча.

 *  *  *


Всё,
что видеть не хотят глаза,
что резонно отвергает разум,
уязвлённое отталкивает сердце –
помнят,
возвращают, как живую,
вновь и вновь бросают мне в объятья
тело, ускользнувшее в безвестность,
помнят, возвращают против воли
руки,
не умеющие лгать,
руки,
чья настойчивая память
знать не хочет непонятных перемен.
Сны становятся безвыходным кошмаром.
Только ты мне снишься. И твоё
некогда возлюбленное тело
лепят руки, как Пигмалион
вылепил когда-то  Галатею
 и не смог расстаться с ней, пока
статую не оживили боги.
Мне на помощь боги не придут.
Руки, руки, нет уже давно
той, кого так жадно вы ласкали,
чей ушедший в неизвестность облик
вы на муку мне стремитесь воссоздать.
Нет её для вас. Чужие руки
властвуют над ней. Прошу – забудьте
ту, что изменила нам. Прошу,
верностью напрасной не терзайте.

Нет, не слышат.
Так же твёрдо помнят,
так же любят всё тебя одну.
С неустанным,
жутким постоянством
лепят из бесплотного пространства
болью обжигающую плоть.

Отрубите руки мне,
освободите
от жестокой памяти любви.

* * *

Дни чеканят размеренный шаг,
будто взвод на занятиях строевою.
Жизнь моя в четырёх стенах,
плац
и небо над головою.

Как живёт твой хвалёный дух
под зелёною робой солдата?
Дух не клад. Не запрячешь в сундук.
И за всё настигает расплата.

Ты уже не бродячий зверь,
ты курсант, бессловесный робот.
И немного значит теперь
твоих виршей подпольный ропот.

Захотел испытательный срок?
А на деле выходит проруха.
Ох, не впрок тебе будет, не впрок
жизнь тупая армейского круга.

 *  *  *


Я прошу, я молю одиночества
у коварной злодейки-судьбы.
Милый мой, а не много ли хочется
под сигналы армейской трубы?

По кудрям возрыдал, снявши голову.
Влип ты прочно, любезный казак.
Утоленья духовному голоду
здесь, в казарме, не сыщешь никак.

Здесь душа похоронена заживо.
Гроб надёжный – армейский закон.
Зря попёр ты с душой нараспашку
на безжалостный службы рожон.

Да, здесь больно, тиранит солдатчина,
но не хватит ли ныть и скулить?
Ты же, вроде, другим озадаченный –
как бы душу свою сохранить?

Так припомни девиз утопающих
и вперёд, выгребай на авось.
Звёзды светят на небе пока ещё,
вон их сколько по курсу зажглось.

Не проси у судьбы одиночества,
ни черта ты не сможешь один.
А геройствовать если захочется,
что ж, попробуй – исход един.

 *  *  *

Впервые взвод уходит в караул.
В казарме суета,
но странно –
ни окриков, ни ругани,
молчим,
как будто опасаемся спугнуть
то тихое торжественное чувство,
что непонятно наполняет нас.
Мы молча разбираем автоматы,
мы молча заряжаем магазины,
мы молча неумело крутим скатки,
всё молча, даже замкомвзвод молчит.

Мы через час заступим на посты,
останемся наедине с волненьем,
растущим исподволь, наедине
с ночною тьмой, что смотрит из кустов
глазами светляков, пугает
невнятным шорохом, мельканием теней.
Мы победим его, преодолеем
ребёнку позволительные страхи.
Отныне полноправные солдаты,
мы приняли крещенье караулом,
мы тоже сможем, если надо, чёрт возьми.

Мы сотню раз ещё заступим на посты
и станет всё привычно и постыло,
но каждый раз припоминаться будет
та смена первая, те первых два часа,
то чистое мальчишечье волненье.


Н О В О Ч Е Р К А С С К

Воздух насквозь пронизан звенящим морозцем,
клеит губы на вдохе зимы поцелуй.
Белый снег лёг ковром на лобастый булыжник проспектов
и гранитных фасадов разгладил скупые черты.

Клёны спят на бульварах, опушённые снегом,
кружева их теней на газонах сплетает фонарь,
а полночное небо так низко и мглисто,
что я знаю – с него упадёт только снег.

Снег слетает потоками лёгких звёзд,
пеленая уснувший неласковый город,
долгий, тихий, такой неустанный,
что зима предстаёт бесконечною сказкой.

Мирный сон навевает пьянящая свежесть мороза,
тихий снег колыбельную песню поёт
и манят многоцветные улиц лучи
под бескрайнее небо, на белый простор.


М А Й С К И Й   Д О Ж Д Ь

Налетел,
как внезапно встреченный друг,
сжал в объятиях чистых, восторженных рук
и осыпал сотнями поцелуев,
как всегда весёлый и говорливый.

Здравствуй, дождь!
Поднимаю к тебе лицо
и ты бойко лепечешь о радости встречи.
Извини, я не тот,
что на равных когда-то
поболтать с тобою любил.
Да, на мне зачумлённая форма солдата.
С нескрываемой завистью
я гляжу на тебя,
беззаботного весельчака.

Извини, я, как видишь, спешу,
но «спасибо» сказать не забуду
за тобой сотворённое мимолётное чудо –
за лужами поголубевший плац,
за воздух, расколовшийся арбузом,
за бережно омытую тобой
солдатчиной отравленную душу,
за то, что ты мне на ухо шепнул
позабытое имя – свобода.

Мы встретимся с тобой ещё не раз
и на досуге поболтаем всласть,
мой необыкновенный друг,
учитель в верности и постоянстве.

М А Х О Р К И Н А   Б А Л К А

Предстало видением детства - с разгона спускаешься в балку
на стареньком велосипеде, ветер поёт в ушах
и налетает, как волны, то свежий, то пыльный и жаркий
и мчится навстречу речка, заглохшая в камышах.

Сколько в ней скрытной жизни рыб, черепах и цапель,
тёмной дремучей дрёмы неведомых донных глубин
под тёплой зеркальной гладью, зовущей к себе купаться,
любимое место набегов лихих пацанячьих дружин.

В воду с разбега бухнешься, следы на песке отпечатав,
вынырнешь на середине – небо над головой
качается, синий колокол, полня беззвучным набатом
сонную степь, над водою слышен пространства прибой.

В берег зарывшись намертво, лаковых листьев блеском
льются по летней лазури серебряные тополя.
Тени трепещущих листьев плетут на воде арабески,
блики игрушечной зыби мечутся по ветвям.

Дрожит над разморенной степью стеклянная масса воздуха,
плавятся в ней лесополосы, зыбкий плывёт горизонт.
Всё в этот час переполнено сладким блаженством отдыха,
время сквозь сонное тело медленным током течёт.

Мир мой далёкий и светлый, мир безмятежного детства
пришёл минутою краткой и с грустной улыбкой ушёл.
Спасибо, добрая память. Спасибо, верное сердце.
Нет, клетка казармы не властна над непокорной душой.

* * *

За казармы белёными стенами,
за оградами краснокирпичными,
за калёным булыжником плаца,
где грохочет подковами взвод –
там, на воле, нам не видна,
там, без нас, на земле весна.
Там станицу накрыли зелёные волны садов
в бело-розовой пене цветенья,
а по синему небу гряды облаков
виснут гроздьями белой сирени.
Там речка, блестя сазана чешуёй,
весь день теребит озорною волной
остролистую чащу осоки,
а жуки-плавунцы чертят веерный бег
в водах заводей тихих, укрытых от всех
камышей частоколом высоким.

Хор лягушек ликующим гимном гремит,
тополя на глазах прирастают упругою плотью
и душа человека свободно летит,
вольным ветром летит над весны половодьем.

Здесь всё так же стучат сапоги
под казённые крики сержанта.
И за пылью и потом не видит ни зги
марширующий строй курсантов.

А когда ветер бросит нам горсть лепестков
и мечту о свободе разбудит,
вмиг заглушит её грохот наших подков,
нет свободы и долго не будет.

 *  *  *


Апрельский день растаял, будто не был,
и пыльный ветер след его унёс
за блёклый  пустоглазый  горизонт,
где неохотно загорались звёзды
и хмурый вечер с тучей в изголовье,
как сторож заспанный, соседке ночи
дежурство опостывшее сдавал.

День, вечер, ночь.
Пустое время
течёт холодной чёрною водою,
не согревая душу мне. Распалось
единое когда-то тело мира
на мириады чуждых одиночеств.
Молчит вокруг враждебное пространство,
замкнулась в ожидании душа.
Чего-то ждёт, но не находит связи
с глухою неприязнью бытия.
Не достучаться, не разговорить.
Один, как перст, под этим звёздным небом,
на замкнутой оградою арене
ночного плаца. Бейся, гладиатор!
Но с кем? Непобедима пустота.

Большие тополя темнеют в небе
как ночи восклицательные знаки.
А я один запутанный вопрос.

Г С В Г

Пересылки, границы, вагоны.
Три страны отмахав налегке,
когда пьяный, когда голодный
я добрался до ГСВГ.

Что ж, Германия, вражья держава,
принимай оккупанта в дом.
Твою землю топчу я по праву
своим яловым сапогом.

Покорённая крепкой рукою
наших славой покрытых отцов,
ты готова дружить со мною,
я с тобою дружить не готов.

И пускай ты сменила имя,
с наших старцев беря пример,
для меня ты всегда врагиня,
будь ты рейх или будь ГДР.

Не обманешь меня суесловьем
и улыбкой на льстивых устах.
Слишком много отечества крови
на твоих неотмытых руках.

Не прельстят города, что похожи
на музейный ухоженный зал.
В каждой гладкой немецкой роже
вижу хищника злобный оскал.

Ты хороший урок получила,
но прощенья вовеки не жди.
Я – твой добрый сосед Аттила
с неутихшею местью в груди.

Я б тебя, будь на то моя воля,
всю – от Польши до Рейна насквозь –
запахал и засеял солью,
чтоб и малый росток не пророс.

Да, я чту заведённый порядок,
этикета держусь границ.
Немца вслух называю «камрадом»,
но в душе уточняю – «фриц».

Всё равно мне – честна или врёшь ты,
я твой враг до скончания лет
и на твой лицемерный «Freundschaft»
отвечаю упрямым «нет».
Между русским и немцем дружбы
не приснится чертям в аду.
Так что лучше не лезь ко мне в душу,
а не то накличешь беду.

Я солдат, отслужу сколько надо,
и уеду на родину-мать.
А на твой немецкий порядок
мне, поверь, глубоко наплевать.

З А К А Т  Н А Д   В А Й М А Р О М

Хищной облавой набросился ветер.
Взмыв высоко над раздольем долин,
он облака оплошавшие плетью
с неба погнал и в заката камин
полной охапкой швырнул и зажёг,
пламя вздувая что было силы.
Вспыхнул закат, как соломенный стог,
землю и небо огнём охватило.

Алый поток закипел в небесах,
вихрями волн разбегаясь и тая.
Мчат по нему огневеющей стаей,
стаей фрегатов на всех парусах,
тучки отсталые, мчатся сгорать
наперебой, торопливой толпою,
словно прониклись одною мечтою –
светом весёлым округу обнять.

Свет. Он фасадов унылый гранит
перерядил в карнавальные маски,
жарким пожаром на крышах горит,
брызжет по стёклам искрящейся краской.
Хлынул по улицам розовой лавой,
свечи каштанов возжёг и вознёс,
с тополя цвет осыпает кровавый –
крупные капли растерянных слёз.

Щёки мои опаляет хмелем,
будто стою над горящим костром
и, языками горячими вея,
тычется пламя игривым щенком.
Нет, не стою, а бездумно витаю
где-то меж небом и грешной землёй.
Заворожённо, блаженно впиваю
миг приобщения к жизни иной.

Праздник заката бушует над миром,
неиссякаемо пышет камин.
Но, чуть замедлились ветра порывы,
начали вянуть багрец и кармин.
Сумерки нежно окутали мглою
спящий в низине город чужой.
Туман обозначил струёй голубою
крутые извивы долины речной.

В глуби небес затемнелся бесстрастно
ночи грядущей холодный озон.
Блёкнут заката роскошные краски,
гаснет в камине последний огонь.
Никнет ветер, сгущается вечер,
меркнет неба опаловый зонт.
Алый закат, как альпийский глетчер,
тихо сползает за горизонт.

Кончился праздник. Грустные мысли
снова тебя осаждают, солдат –
сколько же стоит вся эта красивость,
если над нею навис Бухенвальд?


М А Г Д Е Б У Р Г

1

Блестит дорога панцырем брусчатки,
змеёй кружит в слепящем свете фар.
Идём колонны маршевым порядком,
глотаем пыль да выхлопную гарь.

На север, на большие полигоны
вторую ночь идёт дивизион.
Идёт, таясь, ракетная колонна,
вторую ночь забыв покой и сон.

Леса Тюрингии остались за спиною,
поля Саксонии песчаные вокруг.
Глаза слипаются, моторы грозно воют.
Да где ж ты, распроклятый Магдебург?

2

Чудом выпал свободный часок
в беспросветном аду полигона.
Вот, брожу, ворошу песок,
неудавшийся археолог.

Замечательный выдали срез
землеройкой своей сапёры.
Влез в укрытие – лес исчез,
обступили песчаные горы.

К сожаленью, культурный слой
крайне беден и тощ обидно.
Всей культуры – лесной перегной,
а следов человека не видно.

Кто ж тут жил, в этих мрачных лесах?
Память нехотя цедит цитату –
мол, о свевах каких-то писах
древнеримский историк Тацит.

Ну и прочих германских племён
волчьей  стаей тут грызлось до чёрта.
Нет, страницы тех тёмных времён
пусть «ферфлюктеры» перевёртывают.

Я германцам не сват и не брат,
я их кровник непримиримый.
Очень кстати орёт комбат:
«Археологи, по машинам»!

3

В вечерней сини тонет лес сосновый
и звёзды разгораются острей.
За лесом рёв ракетных установок
с позиций уходящих батарей.

Продрогнув до костей на ветре клятом,
оглохнув от атак и контратак,
съезжаются чумазые солдаты
на тёплой кухней пахнущий бивак.

Весь день прошёл – задача за задачей –
и, за день намотавшись допьяна,
им бы сейчас глотнуть чаёк горячий
и только спать, как можно больше сна.

Нырнуть, как в Лету, в тесную палатку
на ложе хвои, к печке поплотней
и всё забыть, отдаться безоглядно
отраде сна, забыться поскорей.
Наутро вновь – «Дивизион, тревога»!
Закружит колесом солдатский труд.
Шинель накинув, отдохни, небого.
Авось, не скоро за плечо тряхнут.

4

Мы стали днёвкой на пути обратном
неподалёку от холодной Эльбы,
укрывшись, как положено, в лесу.
На дне воронки развели костёр,
поджаривали сало на огне,
варили чай, сгущёнку потрошили,
травили анекдоты, спали впрок –
короче, отдыхали как могли,
сил набираясь для ночного марша.

Сильней усталости людское любопытство
и я решил окрестный лес разведать.
Ещё полдня не хватятся меня.

И долго продирался сквозь чащобу,
руками раздвигая лапы сосен,
о корневища елей спотыкаясь,
ругая вслух немецкий цепкий лес.
Но расступилось злое царство хвои –
я словно вынырнул из тьмы на яркий свет.
Передо мной лежал берёзовый лесок.

В отлогой неглубокой котловине,
наверно, чаше бывшего карьера,
белели малорослые берёзки,
согбенные под тяжестью туманов,
зачахшие от ледяных ветров.
От сентября до позднего апреля
терзает их балтийская погода,
студёный ветер клонит до земли.

Им разве здесь расти – в гнилой ложбине,
в пожухлом и свалявшемся бурьяне,
под небом, где так редко светит солнце
и так подолгу льётся нудный дождь?

Где вы, берёзовые рощи над Окой
с привольным ветром, россыпью ромашек,
с полянами зардевшей земляники
и с небом голубым над головой?

Как хорошо нам было с другом там
бродить по павловским высоким берегам,
откуда далеко вокруг видна
зелёная заречная страна
есенинских берёзовых раздолий.

Вернуться бы туда хотя б на миг,
в цветущем сне природы раствориться.

 *  *  *

Я измучился жить затаённым дыханьем,
подневольной душою, чужим умом.
Испытанье давно обернулось страданьем,
нарастают обиды, как снежный ком.

Всё теснее на горле железные клещи
по уставу застёгнутого воротника.
Не погоны, а камни давят на плечи,
без команды не ступит свободно нога.

Птицей в клетке отчаянно мечется сердце,
отключённым мотором бездействует ум.
Я попался в капкан и мне некуда деться,
не спасут ни побег, ни бессмысленный бунт.

 *  *  *

Убежать, убежать бы скорей
из казармы постылого рабства
в царство вольное птиц и зверей,
в гор, лесов и ручьёв государство.
И не видеть, не видеть людей,
с человечьим обличьем расстаться.

Вот мечта голубая моя.
Не прошу человеческой доли.
Долей дерева, птицы, ручья
я останусь вполне доволен.
Без любви и без дружбы я
обойдусь. Не могу без воли.

Прозвенеть бы ручьём по камням,
птичьей песней прославить небо,
и бесследно растаять там
где сливаются быль и небыль.
И какая разница вам –
на земле я был или не был!

  *   *   *

Опять рисую нервно на полях
нахмуренные профили мужские,
подруги давней руки ледяные
привычно ощущая на плечах.

Автопортретов сумрачные лица,
что я селю поспешно на листки –
всего лишь отражение тоски,
которой надо как-то воплотиться.
Свою тоску, тревогу и печаль
я отдаю бумаге безучастной,
себе оставив отрешенья счастье
и чистый взгляд – начало всех начал.

Пускай скорей настанет та пора,
когда чужим мне станет всё людское,
пускай в листве меня деревья скроют
и заметут следы мои ветра.

Пускай грустят и блёкнут на полях
земной тоски покинутые лица,
а я стихов пролётною станицей
взлечу и скроюсь в белых облаках.

 *   *   *   

Я стал многословен в письмах
и молчалив в разговорах.
Скоро, наверное, скоро
я разучусь говорить.

Стану я, словно дерево,тих.
И как ветви роняют листья
будут молча скользить мои письма
к тем, кто знает их тайный язык.

И не будет в строках этих писем
человеческой жизни следа.
Пусть читают земля и вода,
а разносит попутный ветер.

И о прошлом своём людском
я не вымолвлю больше ни слова.
Нет ни будущего, ни былого.
Хорошо позабыть обо всём.
  *   *   *

Из туч косматых снегом ли, дождём ли
швыряет ветер в лица часовых.
Весна в Тюрингии. Когда же мы дождёмся
небес немилостивых щедрой синевы,

сирени гроздьев, солнца изобилья,
трудяжек пчёл на розовых цветах?
Неужто ты, весна, о нас забыла,
о нас, иззябших в долгих холодах?

Снег коркой на шинели намерзает,
а ветер так безжалостен и свеж,
как будто лишний раз напоминает
про тщетность человеческих надежд.

  *   *   *

С О Л Д А Т С К А Я    Э Л Е Г И Я

Сегодня впервые
фатальной уликой
двадцатая осень предстала –
солнце, закрытое сизою дымкой,
ржавые листья каштанов,
синий туман,
оседлавший горы,
сборы скворцов отлетающих.

Осень,
напрасно ты ласково смотришь.
Дружбы не получается.

Словно обряд совершая извечный
дождик листву омывает.
Тихо понурые ивы лепечут,
громко каштаны вздыхают.
Дремлют в филистерской сладкой  неге
улочки Рудольштадта.

Только не пишутся строки элегий
чёрным стволом автомата.

Осень  Тюрингии,
немка осень,
красивые спрячь наряды.
Пройди сторонкой и глупых вопросов
не задавай солдату.
Что мне Германии горы и долы,
клетка солдатчины тесной.
Скворцы улетают по собственной воле,
я ставлю в блокноте крестик.
Пропащую осень крестом отмечаю,
осень двадцатилетия.
Две предстоящих в уме вычитаю.
Грустная арифметика.

  *   *   *

Дни в золоте солнца и листьев прозрачнее стали, короче.
Чеканит их, словно червонцы, осень хозяйской рукой.
И так первозданно чисты прощальные синие ночи
в искрящейся роскоши звёзд с побледневшей высокой луной.

Год сгинул бесследно и грустным выводишь итогом,
что все эти сотни загубленных дней и ночей
в забвенье снесло взбаламученным службы потоком,
как палые листья уносит попутный ручей.

Жалеть о них поздно, ты сам их обрёк на забвенье.
Но мучит и мучит один неотвязный вопрос –
а были там дни, что несли тебя против теченья?
Да, были. Пусть мало, но всё-таки год их принёс.

Принёс, и с достоинством медленно сходит со сцены,
как трудную роль отыгравший усталый актёр.
А сколько впустую убито их, дней драгоценных,
под небом чужим, у подножий непройденных гор.

Над спящей долиной вальяжно гуляют туманы
и в капле росы, отражаясь, лучится звезда.
Как золота слитки, плоды опадают с каштана.
Как золота слитки, теряю я дни и года.


  *   *   *

Весна не в духе. Буйствуют ветра
в неудержимом, полном своеволье.
То ливень льёт, то лепит мокрый снег,
то стужей севера дохнёт, то лаской юга.
Ветра гоняют тучи, как овец,
по пастбищу расхристанного неба,
горстями рвут из луж шальные брызги
и кружат прошлогоднюю листву
растерянной толпою новобранцев
на голом поле полкового плаца.

На миг с издёвкою раскроют глубь небес,
покажут меж летящих стаей туч
кусочек голубого цвета,
лучом мелькнувшим солнца обожгут
и вновь набросят пасмурный покров.
И вновь ревут над сникшею землёй.

Замученные гонкой тучи
у горизонта падают на горы,
сбегая вниз бурлящими ручьями,
несут в долины добрый дар воды.
И, набухая, розовеют почки
каштанов закоптелых канделябров
и зеленеют лысые холмы.
Весна, как пламя, пробивается сквозь землю
и буйный ветер горном служит ей.

  *   *   *

Молчат стыдливо обнажённые деревья,
беззвучно в небе облака скользят.
Сугробы тают, близкой смертью веют,
блестят слезой, но всё-таки молчат.

Молчит земля, Великая Немая.
Болтливый ветерок и тот притих.
Лишь ты один, усталости не зная,
за всех кричишь, косноязычный стих.

  *   *   *

Весна взяла, как видно, передышку,
замедлив наступление своё.
Как меж боями чуткое затишье
короткое настало забытьё.

Под тёплым одеялом туч пуховых
весна забылась беспокойным сном.
Встал верной стражей строгий лес сосновый,
укрыл её туманом и дождём.

Там, за стеною сосен, за туманом
в ущельях гор нашла приют весна.
На лесом заколдованной поляне
там как солдат усталый спит она.
Пускай ей только доброе приснится –
луга в цвету и синий небосклон.
Пусть колыбельную ей напевают листья,
пусть губы капель навевают сон.

Но даже в этом благостном затишье
идёт неутомимый тихий рост –
как жадно у каштанов листья дышат,
как сок пульсирует под кожею берёз!

Как корни напряглись их, словно жилы,
как рвётся из земли любой росток.
Весна не спит, а набирает силы,
чтоб совершить победный свой рывок.

  *   *   *

Щебет птиц разбудил лежебоку утро.
Поднялось над горами рассвета седое крыло
и, легко непроглядную темь отодвинув,
мир зелёный и синий на место своё привело.
Будто светлой волною омыло долину,
воздух выдохнул сонно, цвет переменив.
Чуть всколыхнулась вода в затонах,
дрогнули листья ив.

Далеко до подъёма, казарма спит,
смотрит вяло дневальный, дежурный радист зевает.
Выхожу на крылечко перекурить
и в лицо мне нагло природа сияет.

Цветут каштаны, трава зелена,
раннее утро прохладою райской веет.
Пропади ты пропадом, эта весна!
После ночи бессонной солдат сатанеет.

Кто-то дышит цветами, идёт по росе,
умывается родниковой водою.
Я курю на крыльце дежурки
тридцатую сигарету за ночь,
вытирая пилоткою лоб.
И спалённые бессонницей глаза
ничего уже не рады видеть.

 *  *  *

Прислушайтесь – какая тишина!
Земля оцепенела, неба выси.
Огромной тяжестью на мир легла зима,
рукой мороза всё живое стиснув.

Сверкают торжествующе снега,
испуганное солнце робко светит.
Безжалостным нашествием врага
ты смотришься, зима, на белом свете.

Как будто бы напомнить хочешь нам,
нам, жалким гордецам и недотёпам,
что скоро нас сотрёшь ко всем чертям
грядущей ледниковою эпохой.

  *   *   *

Опять бешусь, глазам своим не веря,
опять напрасно напрягаю взгляд –
мир предстаёт картинной галереей,
меняя облик за день по сто крат.

То чёрные, то розовые стёкла
поочерёдно перекрашивают мир.
Я вижу то, что хочет ловкий оптик –
моей душой владеющий кумир.
Апломбом мнений, штампами учений
заграждены послушные глаза.
Чту гениев готовые решенья,
но сам хочу увидеть то, что – «за».

Но как войдёшь туда, где жизнь живая,
когда, не в силах одолеть порог,
душа бессильно тычется, слепая,
как слеп вчера родившийся щенок.

М А Т Ь  -  Д Е М О Б И Л И З А Ц И Я

1

Осень сыплет им под ноги листья,
золотую дорожку стеля.
По-домашнему независимы
уезжают домой дембиля.

Уезжают последние партии,
всеми мыслями дома давно.
Ну а нам, сколько нам ещё, гвардия,
и служить и тужить суждено?

Остаёмся – «ребята весёлые»
и «салаги» в недавнем былом.
Всё на наши бедовые головы –
и развод, и отбой, и подъём.

Но грустить нам уже не положено,
с каждым днём приближается срок.
Скоро скажем – «Всего вам хорошего»
и покинем навек городок.

Дома ждут не дождутся родные.
И девчонки, наверное, ждут.
А не ждут – так найдутся другие
и любовь свою нам отдадут.

Все три года мечтою о дембиле
словно воздухом дышит солдат.
День за днём проползают так медленно.
Год за годом так быстро летят.

2

Уезжают парни, уезжают.
Больше не воротятся назад.
Руки на прощанье пожимают
и последний раз в глаза глядят.

Может быть, навеки расставанье.
Может, не увидим больше вас.
Мы умом, конечно, понимаем,
но не верим, что последний раз.

Уезжайте, парни, уезжайте
и забудьте про обратный путь.
Мы за вами проследим по карте,
а потом догоним как-нибудь.

На желанной встретимся «гражданке».
Соберёт сынов отчизна-мать.
А о службе будем лишь по пьянке
с добрым смехом будем вспоминать.

3

Знакомый мост и Буг течёт под нами,
а впереди родимая земля.
Теперь навек я распростился с вами,
Германии туманные поля.
В военных городках, на полигонах
три года юных я похоронил.
Но час настал, и вот, по всем законам,
я вновь свою свободу получил.

Всё позади, что душу надрывало,
разлука и чужбина позади.
И сердце, что молчанием пугало,
опять поёт и прыгает в груди.

Да было трудно, часто очень трудно,
накатывал порой девятый вал.
Но даже там, в казармы жизни скудной
я про мечту свою не забывал.

И никогда я не был одиноким,
семья солдатская – надёжная семья.
За дружбу верную, за строгие уроки
спасибо вам, армейские друзья.

Я верю, что себя я не утратил,
что молодость всегда своё возьмёт.
Пускай отбыл три года я солдатом –
жизнь молодая снова расцветёт.

*  *  *