Яд Вашем

Птичка

Весь питерский филфак дрожал от Майи Ицкевич. Маленькая, крутобедрая, полноватенькая, юркая, как птичка, звонкая и непоседливая. Она носила кольца с крупным цветным стеклом и ходила в туфлях на острых небольших каблучках, постукивающих как бесовские копытца, улыбалась так заискивающе, словно извинялась за то, что сейчас скажет или задумала сказать, еще цветок искусственный в черные вьющиеся волосы воткнет – смотрите, какая я красивая. Южная и смуглая, увлеченная северными скандинавскими языками. И вот была она гроза курса.
Поймает в коридоре возле расписания сокурсника или преподавателя, схватит за пуговицу и всю жизнь свою расскажет, а если ты вывернешься, то пойдет рядом и будет, не переставая говорить и говорить, как радио «Свобода». Ты на лекцию — и Майя за тобой, ты в курилку — и Ицкевич в курилку, хотя сама ни-ни, ты в столовую к борщу и  котлетам по-киевски и Ицкевич с тобой, ты в общагу бежишь и она жужжит рядом: «Валгалла, Калевала, новые сапожки, Швеция, Стокгольм».
Раз иду по Невскому с Майей, она со мной уже два часа ходит, а навстречу Сергей Головятенко.  Тот самый парень, который  тосты за семью Романовых в советское время поднимал. Если он внезапно  заходил в комнату общежития, где веселятся, и за стол садился, то мы от него в страхе разбегались. Тот еще перец. Губастый, высокий, как шемякинский Петр I , такой же нескладный, с маленькой голубиной головой и огромными плечами грузчика,  вышагивающий широкими шагами, как деревенский землемер. Папа его казак с Дона был главным в Союзе писателей Питера по зачистке инородцев и иноверцев. Любил крепко выпить и всю семью держал в кулаке.
Сергей смотрит на мои мучения, спрашивает:
 - Давно ходит?
- Три часа, - отвечаю. 
Тут он резко останавливается, лезет в задний карман, дает Майе рубль:
— Ну-ка, Ицкевич, сбегай за сигаретами «Легерос», — а сам тащит меня через Невский поперек движения, у машин тормоза аж скрипят, матерок висит над асфальтом.  Идем довольные, оторвались.  Через некоторое время догоняет нас радостная Майя с сигаретами в руке. Как только Невский перешла на красный и жива осталась?
Но в тот день случилось чудо. Майя от меня отвязалась и, несмотря на злую шутку, прилипла к Головятенко, так что он просто не знал что с ней делать. Она же и домой к Сергею приезжала щебетать с утра до вечера, а потом еще звонила за полночь, и держала его, переминающегося в полосатых трусах в коридоре у аппарата, до самого рассвета.
Папа Сергея прямо так в открытую, морщился и не мог одобрить выбор сына. Говорил ему:
— Посмотри на ком ты женишься, что ты делаешь.
В общем, женился Головятенко на какой-то Зое Ивановой, через год они разбежались,  а папа умер, то есть дождалась Майя Ицкевич своего шемякинского Петра I.
Что с ними стало в девяностые не знаю, только помню был у них сын, а недавно захожу на страничку нашего курса Вконтакте, а там Майка Гельдеринг с лицом Майи Ицкевич, в Швеции, в Стокгольме, а Сережа Головятенко пропал.
Смеюсь, представляю, сидит барон Гельдеринг в своем родословном замке, а рядом Майя Ицкевич-Гельдеринг ухоженная светится, как начищенный самовар, вся в пышных кружевах ручной работы, пальцы и уши в жирных настоящих каменьях, вертит головой, щебечет, и  крутит без конца свою пластинку «Ленинград, Петр I, виза, Эрмитаж» с утра до вечера, с утра до вечера. Наверное, барон суровый спокойный скандинав или просто не понимает ее советского шведского языка.


Гаврюша


- С этим надо кончать, - сказал кто-то за окном с кавказским акцентом, - смотри все кроссовки забрызгал, а они от Найк.
- Сам ты тварь черножопая, - ответил голос соседа напротив Гаврюши. У него недавно умер отец, а сам Гаврюша продавал героин.
- Убери своего блюющего идиота, - снова заорал кавказец.
- Что же ему делать, человеку плохо, - попытался примирительно сказать Гаврюша.
- Вартан, не горячись, не горячись, - звенел уже женский голос с акцентом на весь ночной дворик между четырьмя сталинскими пятиэтажками, но раздались два выстрела и это:
- Э, э, э…
Я выглянул из окна, в луже, лицом в ней, лежал щуплый и кудластый Гаврюша, всю жизнь вызывавший во мне симпатию. В луже то ли собственной крови, то ли нечистот, которые так опрометчиво забрызгали туфли Вартана.
Даже когда семилетним он требовал у меня сигареты, а потом гвоздем расцарапывал «Пежо» моей первой жены Оли за то, что я не даю ему сигареты, я все равно симпатизировал Гаврюше.
Даже когда он вышел из детской колонии за украденный (взятый на прокат) велосипед завуча школы, я все равно Гаврюше Качалину симпатизировал, за глаза что ли, за общий антураж, за харизму, как Ельцину.
А потом Гаврюша судорожно пытался вписаться в эту новую суровую жизнь, где зекам нет места. Литейно-механический стоит, Москвич раздербанили, Капотня всех не прокормит. Сначала он брал разбитые тачки и собирал на продажу новые, потом он устроил клуб-подвал и на него орали жильцы нашего дома — музыка грохотала по ночам.
К тому же, убили дилера по распространению героина в нашем доме, Давида Мозаидзе, он просто выпал из открытого окна головой вниз. Гаврюша зачем-то взял на себя весь бизнес Давида. Уж больно лакомый кусок.
К Гаврюше потянулся весь сброд нашего квартала, все наркоманы нашего квартала, все подонки и все шлюхи нашего квартала. Приедут часа в три ночи и давай звонить в домофон: тили-тили-трали-вали. Я сижу не открываю, жду пока Гаврюша откроет. Он нариков впустит, двадцатки возьмет и те обратно довольные едут.
Стоит теперь Гаврюшина Соната во дворе, а на ней наркоманы двадцать гвоздичек накидали, а вчера приезжал парень борцовской комплекции в куртке с капюшоном на голову, посидел на скамеечке, ноги на бампер Сонаты положил, покурил:
— Э-хе-хе. Э-хе-хе.


Воришка

Я всегда считал, что животные бояться огня, но вчера лично видел, как со сковородки с жарящейся индейкой, скворчащей на синем газовом пламене, котенок Иззи ворует жирный кусок мяса. Здесь же кроется разгадка упавшей свечи под иконой. Ее сбил лапой котенок.
Иззи не только не боится огня, а его презирает. У него вечно подожженные усы. Если другие коты без усов теряют ориентацию в пространстве, то этот  только ее улучшает. Прыгает с шифоньера на стол, а со стола на тумбочку.
Иногда он ворует еду у себя. Если убрать на стол остатки его завтрака, от которого он по какой-либо причине отказался, то здесь, на столе, в запретном для котов месте, он обязательно его доест, заберется тайно, пока люди зазеваются, и доест.
Одна надежда  - котенок любит сидеть на краю унитаза и наблюдать, как сливается мутная вода.
Жена спросила:
— А если вдруг однажды Иззи соскользнёт и свалится в водоворот убывающей воды, если вдруг его смоет, что же мы будем делать?
 - Что, что… купим «Тирот».

Яша Моремеманн

Я спал и видел во сне араба, с которым мы в университете в футбол играли. А тут звонит мне Нюра Евгеньевна зареванная, платочек теребит, в клеточку, хотя мне с этой стороны не видно. Говорит, что хоронить мужа своего Яшу  Мореманна не будет, с которым прожила вместе тридцать пять лет и нажила трех прекрасных детей. Я же их в институты и пристраивал.
Найден Яша в гараже с молодой любовницей в обнимку, оба голые, в глазах страсть. Наверное, от холода включили двигатель на обогрев, а СО газ без запаха вот и умерли в один миг: Яша Мореманн пятидесяти пяти лет и его молодая девятнадцатилетняя любовница Светочка-пересветочка.
Я, конечно,  понимаю, почему молодых женщин на дедов тянет.  Просто мужчине молодому переломить женщину хочется.  А мужчина старше сорока — это пластилин. Все что она скажет то и сделает, потому что понимает, может это последняя женщина, на кого  у него  чувство большое в груди выросло.
Вот Яша Мореманн и поддался, все бросил, но не получилось, оба голые умерли.   А жена Мореманна Нюра кричит мне в трубку: «Ты, Мишка его, с Одессы с Дерибасовской от львов и лестницы Эйзенштейна оторвал и приволок на эту сраную Камчатку ты теперь и хорони его в этой проклятой земле за свой счет и за счет его рыбацкого крабового профсоюза», — а камачатский краб, как понимаете, деликатес.
Я с профсоюза  по тысчонке взял и положил его в роскошную могилу с помпой и красотами уже и гробом красного дерева, а Светика отдельно ее родственники хоронили не без моего участия тоже. Им бы, Светлане и Мореману, вместе лежать, но тогда это было бы совсем  странно. Неизвестные люди в общем склепе.
Мне было очень важно, чтобы все говорили  Мишка Одессит своего друга Яшу Мореманна в беде не бросил.

Черная дыра

Нет, ну вот, они понимают же: «каждый пишет, как он дышит» или же «скрипи-скрипи перо, переводи бумагу», — Игорь грустно посмотрел на Ивана Семеновича, долил в кружку чешского пива  «Старопрамен» шкалик водки и задумчиво подул на пену. Белый, невесомый кораблик  под копию модерн токинг, поющую со сцены погребка в окружении  радостно прыгающих девятнадцатилетних подростков, отчалил от одного края кружки к  пустому желтому чубуку пивного глаза, мутно смотрящему в жженый потолок пивной «Братец Швейк».
— Мне кажется, они очень тоскуют, Гош, очень. Они хотели бы также как мы после работы сидеть в пивных. На коленях девчонки, в ушах еле слышный джаз, тубатубатубатуба, шведки в коротеньких юбочках, между делом дартц и бильярд, розовощёкие мальчики бармены и крутобедрые разносчицы. А вместо этого они прутся на красный по встречке с перекошенными лицами, суровые, с потухшими и гордыми глазами, красными от переработки все-таки двадцать часов в день плюс вдуть жене и секретарше, не шутка.
— Но почему они думают, что мы не сможем без них, не сможем сами, — кораблик дотронулся противоположного берега и вздрогнул. Из него выскочили янтарные брызги-матросы и рассыпались по розовому берегу тарелки с сельдью-иваси. Иван Семенович еще долил в кружку шкалик, но уже дагестанского коньяка.
— Просто они, — Игорек, — здесь уже очень-очень-очень давно и прекрасно понимают, что ровно через два года, максимум три «нашей» власти мы снова все положим к их ногам, чтобы они навели здесь порядок: ввели чрезвычайку и Чемпионат мира.
Зато в эти два года они спокойно слушают «каждый пишет, как он дышит» и «скрипи-скрипи перо, переводи бумагу».
— Черная дыра, какая-то — мрачно вздохнули Игорек и Иван Семеновоч, — а ты говоришь синие ведерки, синие ведерки».

Яд Вашем

Сидим  с Любой в Яд Вашеме, едим вынесенные бесплатно со стола гостиницы сваренные вкрутую яйца и оттуда же взятые пахучие, ячменные лепешки из которых сыпется крупа, если  немного потрясти.
Аллея праведников создается с середины пятидесятых годов. Первое дерево было посажено в честь немецкого фабриката Шиндлера, спасшего кучу евреев. Потом еще прививали и еще и теперь образовался целый сад, даже если росток не вырос, то все равно торчит из земли табличка с надписью на английском и, кажется, на иврите.
У кого-то заплаканные глаза, кто-то поет чего-то, русские, у которых есть грандиозный мемориал в Волгограде, обсуждают, можно ли купить деревце за деньги. Доедаем  лепешки и идем к кофейному автомату.