мир в погружении рыбов...

Анастасия Садриева.
Начнем с того, что мне стихотворение это очень нравится. Оценивать его с точки зрения: ясно ли выражен смысл и не петляет ли строка – я как раз не вижу смысла, поскольку так оценивают ученическое сочинение учителя литературы или поэзию мэтры. Я же просто филолог. Если мне нравится текст, если я хочу о нем написать, то значит я как филолог, своими попытками анализа изъясняюсь в любви к этому тексту.
С моей точки зрения, в тексте мало непонятного – по крайней мере для читателя стихотворение абсолютно внятное. Может быть, автор где-то имел сказать нечто иное, чем я прочитала, но я отдаю себе отчет, что попытка отгадать, что тут автор имел в виду – это, в общем, худая попытка. Нужно выстраивать смысл исходя только из текста, не оглядываясь все время – а что автор тут имел в виду…
Смысл тут чудно выстраивается.
Итак, хрестоматийное – стихотворение состоит из двух частей, автоэпиграфа и самого текста. Верно – но не до конца, что текст стихотворения является ответом на автоэпиграф («И когда Господь меня спросит: зачем ты мутил эту воду… – Я отвечу о рыбах…»); в то же самое время последние строки эпиграфа и последняя строка стихотворения об одном и том же – об отказе отвечать словами («Я отвечу о рыбах невнятных и замолчу, / В заповедный запах склонившись, к самому ко плечу… / В сон уходя к травяному дну… – спите, воды. и дайте и мне поспать»).
Мне показалось важным, что автор в переписке назвал это стихотворение «Эвридикой», хотя у него ведь другое название, подсказав тем самым, насколько этот образ для него важен. Отсюда во многом и будем исходить.
Кажется, что это все запутывает, потому что из вод выходит не Эвридика, а Афродита (случайная ли перекличка?), но в истории Орфея и Эвридики были свои реки, не лазурь Эгейского моря, а горькие («рыбов нужды и печали и проч. а прочих нет») воды Коцита, Стикса, Ахерона и Пирифлегетона, через которые пришлось переправляться живому и тени; безмятежные воды Гебра, по которым плыла на остров поэзии голова растерзанного Орфея, Эвридику навсегда утратившего («кто живеет первее и кто позади замрет»?).
Вообще упоминание Эвридики в тексте автоматически означает мотив смерти, путешествия в подземный ее мир, поскольку история ее и Орфея – то, что называется архетипом, включающим в себя смерть как третьего главного героя. Но в самом тексте смерть названа прямо лишь однажды, смиренно и нежно («спи, пока смерть не разучит нас очень»), одним точно найденным словом включая весь брачный обет быть в горе и радости, болезни и здравии «из вечера в вечер», покуда не разлучит смерть.
Намек – не акцентируемый – на смерть дается как раз в автоэпиграфе: «и когда Господь меня спросит…».
В тексте же мотив Эвридики – это мотив скорее жизни, неуловимости границы между нею и смертью, «течению межевому кораблей в ночи и из ночи». Эвридика является из сна, а не из подземного царства мертвых; из глуби воды, а не из сухости Аидовых пещер.
Но поднявшись на поверхность, будучи выведенной из сна, Эвридика мгновенно утрачивает речь, слова ее застывают («со снежинкой у места рта»). Древность мезозоя, его огромных рыб, хранящих мир, несущих на себе «домы» (те самые «домы», в которых можно быть в горе и радости, болезни и здравии «из вечера в вечер»?), сменяется чем? Сухостью, спешкой и горькой иронией утра. «Утро предложит тебе беды» – почему так?
Нас когда-то учили, что текст построен на оппозициях, неминуемо перетекающих друг в друга. Одна из них – графическое разделение эпиграфа и стихотворения. Другая – ночь и утро. Мягкости, полноте чувств, искренности и истинности сна противопоставлены – жесткость, ирония яви: «уроду», «словом злак на завтрак пополдничает и вперед».
Мир, сон, медленно, но властно текущая жизнь оказываются там, во сне; там, в глубине. Покинув невообразимую древность (вечность?) огромных рыбов, обитателей снов и доисторических периодов, Эвридика мгновенно застывает, перестает быть живой, кстати, в тексте есть перекличка этого как будто поэтического превращения с суетой и неистинностью утра («будешь в руках светать» – «словом злак на завтрак пополдничает и вперед»). Выход на поверхность мгновенно оказывается – чем? повседневной мукой, утратой крыльев («не помнить меня такого, каким бы я мог летать»)? утратой словом плоти? утратой жизни слова? Вместо жизни что – слово? слова, слова, слова? Как вместо честного злака – лишь слово. Эвридика-поэзия (так в архетипе, Орфей не мог без нее петь) утрачивает свою магию, становясь из сна явью. И она не увидит автора таким, каким он был во сне, в том сне под глубью воды, в домах, которые несут мезозойские рыбы.
Автор не случайно же на вопрос Господа отказывается отвечать словами прямыми и недвусмысленными, «В сон уходя к травяному дну», склонившись к той, что еще не утратила жизнь (вообще Эвридика здесь ведь очевидная аллюзия на «Она еще не родилась» Мандельштама, не так ли?). Эвридика – сама поэзия, попытка ей проясниться, выразиться тут же лишает ее речи, замораживает слова.
Неровность, невнятность, немотность поэтической речи, потока ее, из которых постепенно, строка за строкой рождается стихотворение, есть жизнь. Чеканность и графичность речи (снежинка у рта), смысла есть ее смерть.
Не знаю, честно говоря, до конца, о чем это стихотворение. Мне как филологу надо писать о нем долго, чтобы ответить хотя бы отчасти на этот обязательный вопрос школьного анализа. Но в том числе и том, что такое поэтическая речь.
Еще оно о том, что есть жизнь и насколько ей надо верить.
Нельзя ответить на этот вопрос – что есть жизнь. Можно лишь ощущать и пытаться передать ее строй. Автор дважды отказывается отвечать – Господу и в конце нам, читателям, оба раза уходит, погружаясь в сон. То есть автоэпиграф и текст не противопоставлены друг другу, как может показаться, а в сущности развивают одни и те же темы. В сущности автор и в первом неответе уходит в состояние, в котором Эвридика живая и рядом с ним. Не оглядывайся – мир живых и мир мертвых, явь и сон не просто нераздельны, но есть одно. Сон как явь и мы, живые, смиренно несем в себе утраченных живых, ныне мертвых, и себя – идущих в смерть. Вообще на большинство вопросов жизни нельзя ответить словами и нельзя в ней убедиться – оглянувшись (не хочется этим заканчивать, но раз имя Господа звучит, то мне тут видится очевидная аллюзия на историю с вложением в раны перстов тем человеком, который тоже хотел все прояснить).

Алексей Миронов Урал   08.02.2014 11:49   •   Заявить о нарушении