Напрасно соревнуясь с Маркесом

 Ты знаешь, Габриэль, мы с тобой очень похожи. Мне, как тому полковнику, тоже никто не пишет про сладкую сучью любовь и никогда в жизни, представь себе, не писал.

Был ли я по жизни настоящим полковником, не знаю, но то, что любил и ошибался, как и ты – не подлежит сомнению.

Ты обожал в своей жизни разные выкрутасы и я их тоже люблю. Ты знал и воспринимал обворожительно, как после августовского дождя обольстительно пахнет влажная женская кожа и я, представь себе, тоже чуть-чуть об этом знаю.

Ты уходил в полет от смачного поцелуя влюбленной и широкогубой сеньориты, и я отлетаю к холодным звездам, когда молодая женщина, теряя голову, целует меня взасос.

Ты не понимал и отвергал азбуку смерти, и я ей чужд. Ты любил причуды и прибамбасы жизненного абсурда, и я от них просто балдею.

Давай, Маркес, посоревнуемся в фантазии.

Ты – о сущей дьяволице. И я о ней. Побежали!…

Она против моей воли была моею любовницей. Это раз.

Что я мог с нею сделать? Только любоваться?- спросишь ты.

Черта с два! Я должен был ее страстно и профессионально изощренно любить. Так я и делал. Изощренно и до умопомрачнения...

Обращался я с нею как с самой большой драгоценностью в мире и проказой одновременно…

Она не успевала подумать, как я уже был тут как тут. Предвосхищал все нечестивые мысли сладко пахнущей и измывающей страстью блудницы…

Слабой аптечной пиявкой присасывался к ее грудным соскам цвета жженой коньячной пробки. Тянул в себя аромат ее слегка потной и загрязнившейся от загара кожи.

Там, где кожа выступала складками, мял ее обессилевшим жадным ртом и зажигал на новые конвульсии, не в состоянии объяснить колдовские запахи утомленного и почти бездыханного женского тела.

Иногда мои нетерпеливые губы захватывали шелковые пряди податливых волос. При этом голосовые связки проказницы визжали от похоти и восторга, как не настроенная провинциальная мандолина или загнанная самка изюбря.

Дальнейший поход напоминал Карфаген или Бастилию.

Пальцы моих крепких и жилистых рук в виде вспомогательного войска проходили с флангов, лаская бедра, живот и соски, полные молока любви. Осторожно приближались к бархатным складкам трепетных детородных органов, сжатых как розовые створки пугливых моллюсков.

Волосистые ноги фавна, блюдя тактические задачи, твердыми коленями надавливали на шелковые колени гетеры, лишая прельстительницу всякого доступного маневра.

Живот настырного самца входил в неистовое соприкосновение с пульсирующим пупком голодной самки и ухал, словно таежный филин, в глубину бессознательного наслаждения...

Горячая кровь, как и другие жидкости тела, получала рефлекторное, диктуемое законами безучастной физики ускорение и рвалась наружу. Слюна рифлеными, жгучими волнами спадала с хищных губных изгибов и пропадала в тайниках намертво и словно навечно сплетенных греховным сладострастием крепких молодых тел.

Животная страсть не просто кипела, но вулканизировала, пожирая остатки сонного рассудка.
Пульсируя, мясистые лобки любовников высекали искры и рвались в пустынную поднебесную.

Водопад чувств, приближаясь к стратегической цели, бился в атомной истерике экстаза. Выше был только оргазм. А выше оргазма было только небо…

Вы можете представить себе метро, которое без тормозов со скоростью курьерского поезда мчится на вас… И я не могу...

Но однажды я не выдержал и перестал любить ее. Сначала я не понимал, чем мне это грозит, а когда понял, то было крайне поздно…

Известно, когда приходит беда, то метро засасывает вас как челюсти мятную жвачку или страстная вагина ослабевший мужской член.

Сначала щекотно и непонятно, а потом – вполне радостно осознавать себя частью человечества, которому ничего человеческое не чуждо.

Чувственное цунами срывает с тебя галстук благочестия, и ты летишь в преисподнюю христианского дьявола.

На дне преисподней стоит мужичок в неглиже.

- Иван?
- Иван.
- Вторая кабинка.
- Почему не первая?
- Там остановился сам сеньор Габриэль...
 Я понял, что все напрасно...