14 ноября в г. Вологде (ул. Герцена, 36, музей литературы и писателей СП России, прошел Фестиваль плюсовой поэзии. Там же состоялся семинар прозы С.П. Донца...
Здесь вам представлены талантливые авторы, приславшие свою прозу на семинар.
В связи с этим, господа литераторы, вам любезно предлагается оценить талантливых авторов России по 100-бальной Болонской системе. Прошу не скупиться... Но быть при этом абсолютно объективными...
Оценка неофициальна и никаких преференций не дает ни авторам, ни рефери, но отражает общую температуру по больнице... И даже больше - тягу к жизни россиян, то есть ту самую пресловутую пассионарность по Л.Н. Гумилеву (сыну Н. Гумилева и Анны Ахматовой - кто не знает).
Удачи.
Просьба, отправлять отзывы на don52@yandex.ru...
Люди хотят творить!
И заметьте - не натворить, а созидать!
АНДРЕЙ КОТОВ
СТАРИКИ
рассказ
Дед Поликарп, наклонившись на теплую дощатую стену сарая, вытянул усталые ноги, обутые, как обычно, в повидавшие жизнь кирзовые сапоги, немного поерзал задом на сколоченной давным-давно скрипучей и шатающейся скамейке.
К нему подбежала Юлька, шустрая девчонка шести лет.
- Дед, Дед, дуду обещал.
Поликарп сощурил левый глаз, посмотрел на густые темные тучи, выплывающие из-за леса и разрывающие ярко-нежную голубизну неба.
- Однако, вишь, маленка, домой побегай, пирогов поешь, да скажи бабке — гроза будет.
- Он кашлянул и тяжело вздохнул. - Э- хе-хе, с сенокосом успели, благо дело, а ты говоришь — дуду.
- Дедо! — не унималась Юлька. - Какая гроза, вон солнце- то как жарит. – И она стала снова тормошить деда за руку.
- Отстань, слышь, пигалица, дай, подымлю. Достал из бокового вытянутого кармана - латанного во всех местах пиджака початую еще накануне пачку «Беломора», с наслаждением затянулся, и по глубоким морщинам на его лице пробежала еле заметная блаженная улыбка.
- Ты, девка, больно въедлива. Вишь, только с пожни иду, ног не чую, с четырех утра трепыхаюсь. Вон, - дед показал на кучу веток и какой-то травы, лежащих у крыльца, - принес тебе дудок, обожди чуток, вырежу.
- Чего шумишь! — К забору подошел щупленький и весь сморщенный, с тонким лицом старик в потрепанном и местами уже перехваченном на заплатах нитками кепарике и таком же, как у Поликарпа, много видавшем, изрядно поизношенном и залатанном пиджачке.
- А, Степан! Да, вишь, вот городскую кралю успокаиваю.
- Это у тебя чья?
- Чья! Да Нинки-то, старшей. Внучка значит. Вот третьего дни привезли гостевать, так и мечется на свободе-то все туды-сюды.
Дед Степан снял кепарик и повесил его на жердину, пригладил на голове пятерней свои жидкие седые волосы.
- Ты, дед, эдак настрогал в молодосте-то, что, поди и теперя еще расхлебываесси. - Степан хихикнул и плотней прислонился к забору, чтобы лучше рассмотреть Юльку.
Поликарп сплюнул и прижал малышку к своему колену.
Знамо, люблю эдаких, сам аж молодею! А ты че там словно в клетке, заходи в отводок-то.
- Не, я по времени отпущен до лавки, завтра тоже гостей ждем, старший Константин приезжает с семейством, так надо бы чего покрепче, бабка доверила, - Степан разжал кулак и показал деньги.
- Тьфу ты, пропасть, этой поддельной городской гадостью травиться. - Поликарп вытер рукавом губы. — Я, вон, с зимы уж своего первача заготовил. Эх, хорош! И поднял к небу большой палец.
- Да своего-то тоже есть. - Степан потоптался. — Да, вишь, сразу-то неудобство, для затравки-то надо, положено вроде как, гостям, да и из уваженья тоже.
- А, ну ежели из уваженья.
- Поликарп мотнул головой. Юльке надоело слушать стариковские разговоры. Повертевшись на скамейке и ничего не выпросив у деда, она ушла в дом, прихватив с собой пушистого серого котенка, вылезшего из окошечка подвала.
- Иди-ко быстрей-то за сарай. - Поликарп махнул рукой Степану, указывая путь. - Там жердины-то нет. - И сам потрусил за угол двора.
Не отворяя дверей сарая, оба как шкодливые пацаны, влезли в него через щель и раздвигающиеся доски, не прибитые снизу.
Поликарп пошмыгал носом, разгреб кучу соломы, и там, в небольшой ямке оголилась стеклянная трехлитровая бутыль, заткнутая деревянной пробкой.
- Первач, берегу для дела, не все старухе-то знать. – И озорно подмигнул. — Садись вон на чурбачок, крепенький.
Степан, не готовый к такому обороту событий, хотел было отказаться, но как тут не уважить соседа.
- Ты особо-то не тоскуй, поспеешь в лавку. - Поликарп выкопнул (диалекты надо приберечь для авторскй речи!!!) из разрытой соломы местами погнутую алюминиевую кружку и, пошарив еще, вытащил початую банку соленых огурцов.- Бывает, лихо прихватит, зайду сюда, так сразу и добро, душа, значит, посветлеет.
Принимая кружку, Степан крякнул, понюхал содержимое и медленными глотками выпил, вытерся рукавом и от удовольствия хмыкнул. — Хорош градус, дерет аж до пят.
- А светла-то, ну как слеза и пользительно опять же. - Поликарп тоже осушил кружку. Закрыв бутыль и замаскировав все соломой, старики вышли из задворок, сели на скамью.
Темно-свинцовые тяжелые тучи уже вынесло сильным ветром от леса, и они сплошной стеной надвигались на реку. От этого вода в ней стала какой-то фиолетово-черной, неживой. Вся природа потускнела, солнце уже едва успевало выплеснуть на землю в просветы туч свои золотые лучи.
- Ох! Шандарахнет счас, будь здоров! — Поликарп достал папиросы и стал прикуривать.
- Не, ветер сильный, сгонит. - Степан указал рукой в сторону околицы деревни. - Просветы видать, да и куры, гляди, вон в крапиве куликаются.
- Ну, ты дед даешь! Сколь тебя знаю, все переиначишь. - Поликарп искоса взглянул на Степана.
- Да не серчай, Поликарп, мы ведь с тобой, почитай, что чуть ли не породнились, кабы не твоя Нинка. Костя-то мой часто вспоминает, особо, когда приезжает, да и внучата-то и те знают, расспрашивают, а боле смеются.
- Ой, Нинка и вредна была девка, а недотрога, только жизнь-то она штука такая. - Поликарп с ухмылкой повертел рукой у головы. - Сразу в городе-то поостепенилась.
- Да, жись-то ее прожить, не поле перейти, верно подмечено, коли вот мы-то с детства все в запряге работаем, так нам это и обыденно. - Степан помял свой кепарик и положил руку на плечо соседа.
- А греет как изнутри-то, чуешь!
- Чую-то чую, только пора уж мне и выбираться. - Степан было засобирался, но мелкие частые капли дождя посыпались на землю. Не успели старики встать, как дождь хлестанул, как из ведра, и они опрометью бросились в сарай.
- Скажешь бабке, мол, обстоятельства застигли. - Поликарп опять разгреб солому. - Говоришь, куры, эхе-хе..!
Степан стряхнул с кепки дождевую воду.
- Переменилось все, и куры-ти дуры стали, не чуют ни черта.
Закусывая огурцом, Поликарп словно кот на печи, щурился от удовольствия.
- Ноги-то хоть отошли, а то ведь нонче с энтим сенокосом до усмерти умаялся. Решили с бабкой все, последний год бились, пора и на печи полежать, косточки пораспарить..
- Это ты верно заметил, Поликарп, всю жизнь-то, почитай, все из кожи и вылезали, а почто? — Степан говорил разгорячено и размахивал руками. - Молока-то в городе теперя завались, сам видел в прошлом годе, гостевать ездил. Нас ведь Константин-то давно уж надоумливал корову-то продать, так бабака-то моя все сопротивлялась, жалко ведь, сколь помнит себя, все при животине была, сызмальства.
Поликарп слушал, не перебивал.
- А внукам-то что, пошалить только и приедут, мелкие-то пока, а вот старшие-то ученые в институтах, дак и не жди уж тут помощи никакой, грамотные шибко.
- От ведь барабанит, ровно из ушата, - Поликарп указал на крышу. - Чинить бы надо залазить, вишь капает, прохудилась, а у самого-то уж столь нет, вот жду, кто приедет, так подмогнет буде. - Он помолчал, повертел головой, причмокнул. — давай еще помаленьку, а?
Степан махнул рукой. Пододвинул поближе чурбачок, на котором сидел. Поликарп старательно наклонял бутыль над кружкой, пытаясь не потерять ни одной капли живительной влаги.
- Так, говоришь, чуть не породнились, ну даешь! — Он достал еще по крепенькому огурчику, стряхнул пальцы от рассола.
- А кабы она, Нинка-то, не спихнула Костю-то нашего с моста, точно бы сосватали утром, а тут ведь, ну-ко пришел как баран, весь в крови, велосипед-то со злости нараз кинул с угора в Сухону, че там и колеса-ти были всмятку.
Поликарп повалился на солому и захохотал.
- Нинка ведь тогда прибежала вся как намыленная, матка было за ей, а она схватила полотенце да обратно унеслась, где же за ней поспеешь.
Степан потирал руки о штаны и качал головой: «Вот те и любовь вся вышла, а Костя-то ведь с добром хотел подъехать — незаметно, да обнять девку, поцеловать, а та вишь учуяла и толкнула его. А угор-от, едри мать, сам знаешь высок, поди метров пять у моста, да со скорости-то прямиком с велосипедом туды и бухнулся, а там-то бурелом, крапива. Перилов-то на мосту ведь тодысь не было, один накат из бревен». Степан замолчал. Поликарп дымил папироску и ухмылялся.
- И не подпустил ведь потом Нинку к себе, так все и разладилось, а то бы, глядишь, и породнились бы, а, Поликарп? — Старики обнялись.
- Да, жизнь-то она веселая была, у меня гармонь-то до сих пор в чулане вылеживается. Ох! И звонка, девки так и млели. А теперь че, однех балалаек на батарейках навезут и ходят по деревне кур, да коров пугают, а сами-то, что, поди и песен-то ни едной не знают, а частушки-то голосили, вспомяни-ко. - Поликарп прилег на солому, протянул ноги и затянул: Эх, милка моя, девка пучеглазая, ох люблю, люблю тебя...
Не выдержал и Степан.
- Эх, топну ногой, да притопну другой, не отдам мою милашку, вот какой я боевой!
- Добро сидим, а, Степан!
- А ведь отомстил Костя-то потом, на святки-ти, как раз морозы-то сильные были, аж углы у изб трещали.
- Это как же? — встрепенулся Поликарп.
- А, помнишь - ко, воротницы-ти вам заморозили, водой-то залили, да дровеник весь по полену под угор раскатали к реке?
- Эт, черт! Так то - он? - Поликарп даже содрогнулся. - А мы-то думали из-за реки ряженые - парни с девками пошутили эдак. А мать-то до чего Нинку тряпкой дохлестала, догадалась, что из-за ее. Дрова заставила собирать, так мы весь день по пояс в снегу ползали с санками.
- Выходит, в расчете получилось, - хмыкнул Степан и ладонью погладил свою голову.
Дождь как-то незаметно за разговорами потихоньку закончился, только изредка с крыши стекали скопившиеся и застрявшие где-то в ямках капли воды. Послышалось порханье куриц, голосисто и весело прокричал петух.
- Эх, хорошо! Аж душа растаяла, Степан, ей Богу!
Вдруг где-то за сараем послышался голос Юльки.
- Да здесь, бабуля, сидел, не знаю куда делся!
- Найдем, милка!
В узкие щели между досок, которыми был околочен сарай, было видно, как бойко шла грозная бабка Анфиса, а за ней семенила внучка.
- Эх, ты! — Поликарп быстро спрятал в солому бутыль и банку с огурцами. Дверь резко отворилась, и стариков обдало ярким дневным светом, оба аж сощурились.
- Вот оне, Юлька. Паразит, и Степана уж заволок.
- Да мы ничего, бабка, не шуми больно-то.
- Поликарп попытался встать, но ноги ослабли и силы почему-то покинули его, и он опять сел.
- Вижу, как ничего. Смотрю и встать уж мочи нет, нализались. Ну-ко двинься! — Анфиса быстро ногой раздвинула солому.
- Ты, сватья, не кричи.
- Степан было зацепился за доску и тоже хотел потянуться и встать, но не смог.
- О, вот ихние припасы-ти где. - И быстро вытащила бутыль.
— От, лешаки-ти, сколь выцедили, еще бы им встать.
- А, забирай! — Поликарп махнул рукой, лег на солому и запел частушку: Ох, девка моя, милка пучеглазая, ты по что меня не любишь...”
- Я вот те допою, - прервала его бабка, хлестанула попавшим под руку веником и вышла из сарая еще что-то бубня.
- Анфис!- услышали старики.- Не видала ли моего-то? Ушел в лавку, еще ведро было, и пропал.
Степан схватился за голову: «Все теперя, паря, моя Евдоха пришла, ей-ей баня нам будет!»
- А, брось, Степан, че их баб-то бояться, так и не жить вовсе. — И Поликарп затянул опять полюбившиеся ему частушки:
Ты почто, моя Анфиса,
Держишь в строгости меня?
Аль забыла, как у печки
Крепко целовал тебя...
АНДРЕЙ КОТОВ
Покровский храм
Тотемская земля Вологодской области – это моя малая родина и я горжусь, что земляки сумели сохранить имеющиеся и воссоздать ранее разрушенные временем многие сотни памятников истории и архитектуры, которые сегодня в XXI веке радуют своей красотой не только жителей Вологодчины, но и гостей - множественных российских и даже иностранных туристов. Без сомнения к таким памятникам можно отнести величественные и святые храмы, церкви украшенные творениями рук настоящих мастеров кисти XVI-XVIII веков старинными фресками, иконами и иконостасами.
Особое место среди них занимает Покровский храм, возведенный на левом, высоком берегу величавой реки Сухоны в селе Усть-Печеньга.
Из архива Тотемского краеведческого музея мне удалось узнать, что еще в 1623 году в маленькой, глухой деревне была построена деревянная церковь. Ее окружали всего несколько небольших домов, в которых жили 8 мужиков, 13 баб и 14 ребятишек. Название свое селение получило еще в конце XV века оттого (предлог неудачный), что разместилось напротив впадения в нее небольшой лесной речки Печеньга.
Народ в ту пору был благоверный и по зову сердца в строительстве храма принимали участие жители всей округи. Есть поверье, передающееся местными жителями, что указ построить на этом месте храм дал сам Иван Грозный, останавливавшийся здесь на отдых в одном из своих водных переходов в Великий Устюг. Ведь именно в период его правления в конце XVI века по реке Сухоне проходил важный для Руси торговый путь к Белому морю, после заключения в 1555 году торгового договора с Англией.
Неизвестно, в честь какого святого или праздника был освящен старый храм, об этом в исторических документах ничего не сказано. Лишь из клировых (клир – духовенство!!!) записей 1900 года можно узнать, что ныне существующий уже каменный храм построен в 1781 году на деньги местного купца Алексея Волокитина и освящен в честь Покрова Пресвятой Богородицы. Эта дата считается годом рождения Усть-Печеньгского храма.
По историческим записям известно, что неотапливаемая часть здания Покровской церкви, которую называют летним храмом, осталась нетронутой с тех самых времен и, что её архитектура, сохранившийся иконостас представляют собой один из образцов "тотемского барокко"!!! – вычурный, причудливый стиль в евр. искусстве, пришедший в конце 16 века на смену стилю эпохи Возрождения Ренессанса) . Впоследствии, через 120 лет храм достраивался, и к нему были пристроены два теплых придела и колокольня. Средства на столь благое дело выделил петербуржец Павел Пожарский, являющийся одним из потомков знаменитого предводителя народного ополчения 1612 года. Так общими усилиями местных жителей, на средства добрых людей храм приобрел нынешний вид.
В летописи храма отмечается, что в 1897 году в его приделах были устроены и два мраморных иконостаса. Кстати, служители Вологодской епархии и простые прихожане отмечают, что подобной красоты на Вологодчине больше нет. И еще, по их мнению столичные благотворители делали иконостасы на свой вкус. Многие мастера русского севера писали иконы в классическом стиле (что автор имел ввиду???стиль евр. мастеров Возрождения), поэтому при взгляде на них очень легко может возникнуть впечатление, что стоишь в одном из храмов Санкт -Петербурга.
Необходимо сказать, что храм не подвергался поруганию в годы советской власти. Видимо, помогла удаленность от больших городов, да чувство веры местных жителей. А о тех временах распространена местная легенда рассказывающая, что тогдашний настоятель храма отец Философ учился в университете вместе с Лениным, и когда стали церкви закрывать, написал в прошение в Москву и храм портить не стали (хорошая сказка про доброго Ленина!!!). Где критический взгляд автора??? Ленин эксерном закончил СПб. Универ. И вряд ли с кем общался….
Добавлю информацию из писцовой книги, в которой отмечено, что храм закрывался лишь с 1938 по 1943 годы, когда в нем было устроено зернохранилище. И в этот раз жители Усть-Печеньги не допустили разорения святилища: всю утварь разобрали на хранение по домам, а заведующий зерноскладом пожилой инвалид Иван Корепин был человек верующий и не допустил повреждения церкви.
В конце Великой Отечественной войны, когда пришло время согласия между властью и Церковью, зерно из храма вывезли, а утварь и иконы вернули. Только батюшки для проведения службы не было. Пришлось в течение почти двух лет искать его силами самих прихожан. Об этом мне уже рассказывала моя бабушка Попова Апполинарья Васильевна. Их семья в те годы проживала от этого места в 18 километрах в деревне Давыдиха, и все ее жители были прихожанами Покровского храма.
В послевоенное время из тюрем стали освобождать многих людей, сидевших «за религию», были среди них и священнослужители. Из далеких северных и восточных лагерей добирались они пешком до своих домов. Зная это, местные жители для поиска батюшки послали «живую и быструю на ноги» бабу Сочневу Матрену. Она сама была верующей и с благодарностью приняла наказ прихожан и обошла многие дальние деревни. Спрашивала, не остановился ли где освободившийся из лагерей батюшка. И вот в одной деревенской избе в 30 километрах за Тотьмой на вопрос, - «Нет ли здесь батюшки?» - с печи выглянул небольшой старичок в поношенной суконной рубахе неопределенного цвета. Свесив ноги в лаптях, он посмотрел на вопросительницу и сказал, - «Я священник Николай Образцов, иду домой после десятилетней отсидки».
На обратном пути в Усть-Печеньгу им удалось найти и псаломщика - старичка Ивана Алексеевича Кузнецова.
К первому богослужению готовились всем миром. Добрая весть через жителей деревень облетела всю округу и на первое
богослужение, которое было совершено на Пасху в 1946 году люди приходили за 20-40 километров. До сих пор с особым душевным трепетом вспоминают старожилы эту службу - пасхальный крестный ход, в завершении которого священник должен обратиться к прихожанам с пасхальным приветствием: «Христос воскресе!». Все этого ждали много лет, а батюшка молчал. Не мог сказать ни слова – слезы счастья сами лились из его глаз. В ответ послышался и плач прихожан. Сильное место!!!!
В этом богослужении принимал участие и мой отец Котов Александр Алексеевич, которому тогда было еще 9 лет. Его мать Анна (моя бабушка) привела с собой из лесопункта Чуриловка, что в шести километрах от церкви двух своих сыновей Сашку и младшего брата Володю, чтобы после богослужения окрестить. Но парни не выдержали длительной службы и сбежали на берег Сухоны, за что потом мать их выдрала вицей.
С тех пор молитвенная жизнь в храме не прерывается, сменяют друг друга священники, уходят в мир иной старые, появляются новые прихожане, которые полагаются на Бога и не унывают, облагораживая родное святилище. Так к 225-летию храм побелили и покрасили купола и крышу на летнем приделе и колокольне. Почтил своим вниманием прихожан и Высокопреосвященнейший архиепископ Максимилиан, совершивший Всенощное бдение и Литургию.
В последнее время стали появляться в Усть-Печеньге дальние паломники. Группами и в одиночку они путешествуют по святым местам Русского Севера. Благо дорога до поселка довольно хорошая и на машине можно менее чем за полчаса добраться от автодороги Вологда-Тотьма до самого храма, в свяшенных стенах которого заряжаешься особой энергетикой (что- от экстрасенсорики - скорее речь надо вести о Божьей Благодати)!!!, которая потом помогает жить.
В 2011 году Покровская церковь отметит 230-летие. Пусть в ее юбилей зачтутся благодатные дела и помыслы прихожан, сохранится величие доброты и духовной силы необходимой в процветании Усть-Печеньги и ее окрестностей.
АНДРЕЙ КОТОВ
Зайцево
Третий день мы шли на байдарке двойке вниз по течению реки Сухоны. За нашими спинами по ее берегам уже остались десятки мелких деревень, крупные поселки Шуйское и Усть-Толшма. К вечеру нам хотелось добраться до деревни Усть-Печеньга, где мы знали, находится знаменитая мраморным иконостасом на всю область, да и пожалуй страну Покровская церковь. Уже там, у кого-нибудь из местных жителей хотели заночевать, чтобы спрятаться от непогоды, надеясь на доброжелательность хозяев и теплую русскую баньку.
Гонимые сильным ветром с утра по небу неслись как огромные чудища темные низкие облака, но дождя не было. Часам к пяти вечера немного поутихло, но небо опустилось еще ниже и казалось, что нас в маленькой лодчонке буквально прижало к воде. Не жалея своих сил мы, как могли, работали веслами, пытаясь убежать от непогоды надеясь быстрее достичь желанного места отдыха. Но погода внесла в наши планы свои коррективы. Небо вдруг стало совсем темным, речная вода, казавшаяся неживой запузырилась и наши головы, лица, плечи почувствовали удары крупных холодных капель начинающегося ливня, который, судя по свинцовому небу, в ближайший час ничего хорошего не предвещал.
Времени на размышление «небесная канцелярия» нам не оставила и, не раздумывая, мы резко повернули к ближайшему берегу. Конечно, перспектива коротать ночь у костра под ветками ели не прельщала ничего хорошего. Ни выспаться, ни обсушиться, веселого тут мало. Настроение резко упало до ниже среднего.
Быстро причалив и выскочив босиком на скользкий от сырой глины берег, кое-как вытащили байдарку и перевернули ее вверх дном, прикрыли, таким образом, от «настоящего водопада» и наше небогатое туристское снаряжение.
На счастье - на высоком берегу, за прибрежными кустами ивняка, мы увидели не поле или лес, а крыши домов какой-то деревни. С трудом, без тропинки, цепляясь за мокрую траву, кое-как взобрались наверх. Перед нашими глазами вдоль заросшей высоким разнотравьем, крапивой и лопухами бывшей дороги стояли несколько вполне добротных рубленых домов, на наш взгляд не очень старых. Не увидев ни в одном из окон света, мы сначала подумали, что жители испугались грозы и сидят в потемках, но, подойдя поближе, поняли, что все дома не жилые, в смысле пустые. Ливень по-прежнему хлестал не переставая. Решив все-таки побыстрей попасть под крышу, с большим усилием пробили руками и ногами себе тропинку сквозь заросли густой, крепкой травы, которую зовут в народе Иван-чай и пробрались к самому близкому дому. Основательная дверь, самодельно сколоченная из очень толстых досок, была не заперта. Спотыкаясь в темноте, поднялись по небольшой лестнице в сени и, пошарив без спичек и найдя внутренние двери, вошли в прихожую, куда попадало немного света из маленьких окон. Русская печь занимала большую часть избы и находилась в самом ее центре. Обои на стенах были оборваны. Под ними местами виднелись пожелтевшие от времени газеты 50-60-х годов прошлого века, видимо наклеенные на какую-то основу типа фанеры. За печкой стояла пустая железная кровать с боковыми душками, на которых усматривался чудный рисунок из кованных железных прутьев, на стенах кое-где висели самодельные деревянные полки. Что интересно, в окнах все стекла были целыми. Через них и через плотную пелену дождя нам удалось рассмотреть еще несколько деревенских домов.
Июнь, хоть и самый светлый месяц в году, но нам городским без света было как-то неуютно. Обратив внимание, что электрические провода и в доме и на улице были оборваны, мы поняли, что придется сидеть в потемках. Выжав с себя насквозь мокрую одежду, футболки, спортивки мы стали по-настоящему подумывать о ночлеге, поскольку дождь хлестал, кажется еще сильнее.
Решив, для себя, что рюкзаки с вещами все-таки стоит забрать на ночь в дом, а байдарку понадежнее закрепить на берегу, мы уже вроде немного согретые снова выскочили под ливень. От воды глинистый берег стал в буквальном смысле неприступным. Вымазавшись, как черти, мы все же преодолели это скользкое, как бут-то мыльное препятствие и, уже подходя к дому, увидели невдалеке, в окне небольшой темной баньки какое-то подобие света. Забежав в дом и освободившись от сырых вещей, внимательно посмотрели в окна и еще раз убедились, что там внутри кто-то есть. Люди мы были молодые и в нечистую силу не верили, поэтому сразу решили идти познакомиться с соседями.
У баньки действительно трава была хорошо утоптана и тропинка к ней вела совсем с другой стороны, нежели наша. Неожиданно ее дверь отворилась, мы немного попятились и прежде чем кого-то увидеть - услышали глухой сиплый мужской голос: «Не бойтесь, человек». Как и сильный голос, человек оказался на вид большим, почти огромным, в резиновых сапогах и балоневой куртке. Темные, густые, непричесанные волосы делали его похожим на какого-то лешего. Наверное, в подобном случае такой виртуальный образ найдется у каждого в голове.
- Меня Иваном кличут, местный я. Вот с сыном, тоже Ванькой рыбачили с лодки, да заплыли сюда. Родина здесь моя. Родился тут - в этом доме, где вы были. Ладно, что мокнуть зря, заходьте под крышу, мы малость тут подтопили, да и свечки есть. Нагнувшись, чтобы не удариться о верхний – низкий косяк дверей мы попали в маленькое рубленое помещение из черных закопченных бревен. Еле живой огонек от горевшей свечи осветил мальчонку лет десяти, который сидел на краю длинной скамьи и что-то пил из кружки.
- Ванютка. Вот гости к нам. – Иван взял подобие тряпки, вытер скамью и предложил нам присесть.
Ванютка нисколько не смутившись нашим появлением, сразу спросил.
- Откуда в такую пору будете, туристы что ль? – Услышав утвердительный ответ, отпил еще глоток и добавил.
- Мы с батькой за вами давно наблюдаем. Сначала думали злыдни какие, за чужим добром.
Покряхтев, отец перебил его.
- Это он так. Бывают тут ездят охотники за иконами, всякими старинными деревенскими вещами. Прялки там ищут, самовары, сундуки.
-Не, я бате сразу сказал – не похожи. А тут смотрим большие мешки у вас, смекнули, значит – туристы.
Нам, городским было очень интересно слышать мнение о себе двух хозяев этих мест. Усталые, сырые и замерзшие мы их и не перебивали. Напившись горячего чая, заваренного Иваном старшим на целебных травах, растущих по его словам прямо под окном, мы практически подружились. Принесли из избы свои рюкзаки и угостили Ванюшку мясными консервами, печеньем, а его отца и себя водкой из Вологды. В походе эта спиртосодержащая влага считается целебной и поэтому у бывалых туристов всегда в запасе имеется, так на всякий случай.
Наевшись и наговорившись, Ванюшка скоро уснул, а мы под стук дождя еще часа два разговаривали о жизни.
Узнали, что деревня эта имела красивое название Зайцево. Если мы попали сюда во¬лею непогоды, то Иван - во¬лею судьбы. Родился он здесь и вырос. Раньше хозяйствующих семей двадцать здесь проживало. Самостоятельная колхозная бригада работала. Поля тракторами обрабатывали, урожаи, неплохие получали. Магазин новый открыли. Вот только далековато отсюда до цент¬ральной усадьбы, пятнадцать километ¬ров «сезонной» дороги, по ко¬торой весной и осенью не про¬ехать. И потянулись люди к ци¬вилизации, к удобствам и бла¬гам. Потянулась главным об¬разом молодежь, а старики оставались свой век доживать в родной обители. Чем меньше их оставалось, тем труднее было выживать остальным. Кто не успел уйти на погост к сво¬им предкам, тот вынужден был-таки переехать к детям, в «центра». Последними уехали отсюда родители Ивана. Было это в 1992 году. И оста¬лась в Деревне пустые дома доживать свой безлюдный век. Правда, находились и нелюди, которые этот век и укорачивали. Приезжали сюда, что-то уносили, что-то лома¬ли, пока крыши, да голые стены не оставили. В общем, изга¬лялись, как могли, над безза¬щитной Деревней.
Склонив низко большую голову, Иван затих, и в бане воцарилась негласная минута молчания. Затем глубоко, с каким-то сожалением он вздохнул и продолжил:
- Поразъехались кто – куда. Кто в район - в Тотьму, тут километров 40 до нее. А мои родители осели в Усть-Печеньге. А тут пока до сенокоса время есть решил сыну свою и деда родину показать, дома-то ужо обсказал все о семейных корнях.
Слушая рассказ, мы соглашались, что для любого человека знать малую родину – это важно. Долго еще продолжался наш разговор за жизнь. А потом, укладываясь спать на свои свитера и курточки, уложенные на теплый от печки пол, я не мог уснуть и думал над словами Ивана.
Сколько еще таких пустых, заброшенных деревень разбросано по нашим север¬ным просторам. К сожалению, судьбы их одинаковы. А с годами их становится все больше. Хотя правильнее нужно сказать не забро¬шенных, а покинутых, так как первое вытекает из второ¬го. Но вот благодаря таким Иванам, которые тоскуют по отчему дому, они продолжают жить в людской памяти. Хотя без жителей они просто - Дерев¬ни с большой буквы и без всякого мирского названия.
Ливень, барабанивший по крыше, к которому мы привыкли, как-то незаметно закончился. От дум мне что-то не спалось и, я решил выйти на свежий воздух пока не затемнело. Пошел побродить по бывшей улице густо заросшей травой и мелким кустарником. Выбравшись из тесного уюта, ощутил прилив свежести, который «подарил» совершенно стерильный, немного прохладный воздух. Передо мной стояли кажущиеся снаружи не испохаблен¬ные четыре рубленных дома. Рядом хозяйственные постройки с распахнутыми воротницами, остатки изгородей от огородов. Если бы не трава выше пояса, то можно было бы подумать, что здесь еще живут люди или они просто вышли куда-то. Во всяком случае, безжизнен¬ной угнетенности я не ощутил. Казалось, что добрые хозяева ходят рядом. А тишина-то какая..! Только птички, перепар¬хивая, щебечут, да небольшой ветерок балуется, слегка шевеля никем неприкрытую скрипучую дверь.
У одно¬го из домов заметил одичавшую яблоньку. На ее ветках сиротливо болтались множественные совсем еще мелкие плоды. Рядом ее охраняли три пышных, «круглолицых березки». У угла соседнего дома сиротливо наклонила свои листики-ладошки рябинка под окном, в котором уже никог¬да не зажжется свет, не пока¬жется вихрастая любопытная голова местного паренька Ванюшки ...
Подумалось, что - это он, один из наследников деревни Зайцево сей¬час крепко спит на полатях бани. Когда-то босые ноги его отца здесь носились, поднимая пыль, разгоняя мир¬но копавшихся у дороги кур. Мужики с утра пораньше спе¬шили в поле, а молодежь по вечерам встречалась на высоком берегу Сухоны, чтобы попеть душевные песни под гармошку. Или под той самой яблонькой, которая словно от стыда прячет свои неспелые плоды, потому что неко¬му любоваться ее красотой, и никто к ней не прижмется, кроме травинок и ветра, ставше¬го полноправным хозяином Деревни.
Пока бродил, на небе снова появились рваные дождевые облака. Испугавшись нового ненастья, тихонько прокравшись, уклался спать на свободный уголок пола. Дождь снова забарабанил по крыше. От усталости и монотонности звука быстро уснул. Но красивая яблонька не оставила меня. Утром мне даже показалось, что во сне я разговаривал с ней и слышал ее немой вопрос: «А для кого я здесь стою, та¬кая красивая и нарядная?»
И кто ж на него ответит? Разве только вольный ветер-бродяга.
ТАТЬЯНА РАЗУМОВА
Три заметки про уроки педагогического мастерства
Об умении оставаться правой.
«Плюс» очень легко меняется на «минус». Свои первые матерные частушки я подпевала на учительских посиделках, посвященных грядущему 8 марта.
Трезвым в нашем коллективе оставался лишь директор. Его домогалась напоить жена – преподаватель технологии, а также каждая из пожилых учительниц. Однако он своим подопечным твердо отвечал:
- Я за рулём.
- За каким?!?
- Рулю коллективом.
А возвращаясь домой, мы угнали автобус. Добираться всем было далеко за Волгу, по холоду, на другие концы города. Коллективом нашим уже никто не рулил – директор остался в школе. Автобус же, по дороге к мосту, разглядела завуч по воспитательной работе. Транспорт ожидал рабочих, чтобы развести их после смены, либо после гулянки по поводу женского праздника.
Наверно, увидав компанию пьяных теток, водитель слегка растерялся. Иначе ему в голову бы не пришло нас окликнуть. А уж тут нашему завучу – учительнице русского языка и литературы – оставалось только вытянуть у троечника правильный ответ: «Кого же надо отвезти в центр за Волгу?». Мы быстренько расположились по сиденьям. Слякоть и ветер остались снаружи. В животе сразу сделалось тепло и селёдке, скушанной под водочку, и бутербродам с красной рыбой. Похоже, посреди моста, водитель уже начал подозревать неладное. Но возвращаться не рискнул.
Высадив учительниц в центре, ученик попросил завуча расписаться в ведомости о нашей доставке. А для нее, в канун 8 марта, уже не было принципиальной разницы – расписываться в ведомости ПАТП или в дневнике.
Так на моей прежней работе мне был преподан урок педагогического мастерства.
Сама я до сих пор не умею столь отважно оставаться правой. Поэтому и мои ученики не могут следить за моим рассуждением, бросив все свои дела и оставив сомнения. Как тот водитель. Бросил ведь, когда подобрал нас, каких-то своих бедолаг на промозглом ветру. Чаще всего мои студенты начинают подозревать, что я над ними издеваюсь.
О помощи отвечающему у доски.
- Спасибо за доклад. А теперь скажите мне, к какой группе инфекций по способу их передачи относится СПИД?
- К кровяным.
- Умница! А почему?
- Это потому что он передается внутрь.
- Это как внутрь?
- Ну, ВНУТРЬ! Неужели Вы не понимаете?
- Не понимаю.
В этот раз моими учениками были студенты-вечерники, все люди рабочие, у многих – свои семьи. Кажется, у меня имелось моральное право понять и поддержать докладчика.
- Хорошо. Предположим, два человека занимались оральным или анальным сексом, а потом один из них обнаружил, что болен СПИДом. К какой группе инфекций будет относиться СПИД?
- Тогда... Значит, СПИД относится к группе кишечных инфекций!
О встрече с учителем
Историю про СПИД, относящийся к группе кишечных инфекций, я однажды пересказала соседке по даче. Сюда я приехала выкопать свеклу и уже успела сходить в лес за грибами, попить с соседкою чай и вспомнить с десяток особо талантливых ответов юристов и менеджеров на занятиях по ОБЖ или экологии.
- Нет, Таня. А всё-таки много и от учителя зависит.
- От какого учителя? На работу приходишь – у порога встречают: «Татьяна Юрьевна, можно вам реферат сдать?» «Конечно, девочки. Проходите, готовьтесь. Будете его защищать» «Так его что, ещё и читать надо было?» Уходят. Прихожу на следующий день – здороваются те же самые девочки. И такое же удивление. И так – месяц. День сурка!
- Это-то я знаю. Сейчас профессия такая новая есть – писать контрольные и рефераты студентам. Ты вон, и сама объявления даешь.
- Даю. Но хотя бы прочитать свой реферат они могли?
- Могли. Но все-таки многое и от учителя зависит.
В подтверждение правоты, соседка взялась рассказать об учебе своей дочери:
- Вот моей Иришке совсем не давалась физика. Учила дома – учила, до часу ночи с ней сидит, но всё равно, говорит, ничего не понимаю, хоть убей! А тут наша классная Светлана Георгиевна и объявляет нам на собрании, что после девятого класса у них профильное обучение вводится. Будет обычный класс, физико-математический и гуманитарно-педагогический. А Иришка у меня девочка тихая, куда ей в педагогику соваться, сейчас же такие дети – забьют.
- Ага, - поддержала я тему,- забьют и не заметят. У меня одна знакомая завуч так и говорила: «Вхожу, - говорит,- в класс, как дрессировщик в клетку с дикими зверями».
- Вот. Сейчас и к маленьким-то страшно подойти. Такое ответят! Вот забирала племянника из садика. Сделала там, в раздевалке, мальчику замечание, чтобы громко не кричал. Так он, знаешь, что мне сказал?
Я предположила про себя, что у Иришки в детском саду был гораздо меньший словарный запас. А может быть, он и сейчас не намного увеличился. Раз еще и в десятом классе ей не стоило близко подходить к современным детям.
- Ну?
- Я, говорит, папе пожалуюсь, чтобы он тебя от****ил! Так и сказал.
- Ага. Это у них с воображением теперь плохо стало. Телевизор много смотрят, на компьютерах играют. Вот и повторяют непонятные слова, потому что свои придумывать разучились. Толи дело, у моей подруги дочка воспитателям говорит: «А я убью тебя и совочком закопаю. Будешь грязная лежать».
- Вот, и я о том, – какие сейчас дети пошли! Никак нельзя было Иришке в гуманитарно-педагогический. Хотя она у меня все сочинения на пять писала. Из одной книжки перепишет, из другой – и напишет на пятерку. Тут классная наша, Светлана Георгиевна, и предложила нам идти в физико-математический класс. А как, спрашиваю, Иришке в физико-математический, если она физику не понимает? А вы, говорит, попробуйте. Не получится, так вернетесь в обычный. Только там не так сильно давать будут, а девочка у вас умная. Спасибо ей, уговорила нас. Так и подали мы заявление в физико-математический. Это я к чему говорю – что многое и от учителя зависит. В том году пришла к ним новая физик – Анна Борисовна. Физику она начала с ними с самых азов повторять. Иришка говорит, так объясняла хорошо, что даже всем дуракам понятно было, - я воздержалась от уточнения, откуда в физико-математическом классе взялись дураки? - И как у Иришки физика пошла! Она мне с каждой самостоятельной работы пятерки приносила. А работы эти они, почитай, на каждом уроке писали.
- Ага. Хороший преподаватель должен уметь дать и должен уметь взять.
- Вот и я о том. И слушали они с открытым ртом. И так полюбила Иришка ее предмет, что пошла после школы в наш институт. И его с красным дипломом закончила - ни разу с физикой проблем не было.
- Здорово! В аспирантуру не пошла?
- Что ты! Она ведь у меня тихая девочка. Но зато из их выпуска кто куда устроился, а ее еще на четвертом курсе позвали в КБ «Луч» работать. Вот как ее Анна Борисовна научила! Только она не успела выпустить их класс. Уволили ее из школы.
- Почему?
- За пьянство. А вскоре после этого она умерла. Иришка с классом ходили на похороны. Так она рассказывала, что у нее в квартире даже мебели не было. Только ящики. И на ящиках она спала.
Так, через забор на даче, я услышала о встрече ученицы с учителем, а заодно обнаружила, что Иришка во время, свободное от молчаливой прополки грядок, работает ценным инженером КБ.
Мою соседку не удивляло, что Анну Борисовну уволили из школы за пьянство. Даже если и по собственному желанию, без записи в трудовой книжке о статье. Не возмущало ее по настоящему и то, что в доме у учительницы не было мебели. Хотя не успела бы она всю пропить. Сначала успешно работала в школе, а вскоре после увольнения умерла.
Родители учеников уже давно приучились видеть нас бедными, изматывающими нервы, оплакивающими свою жизнь, огрызающимися на работу. Пусть, не настолько возмутительно бедными. Пусть, не спившимися. Пусть, не умирающими. Вопрос меры.
А их дети - подростки, даже в отборном физико-математическом классе, великолепно берут на прицел вымученную строгость или улыбку. И боекомплекты передают от поколения к поколению: доска, натертая свечкой, ассортимент надписей на столах, спички в замочной скважине, духовое ружье из корпуса шариковой ручки... А не поделившись с ними своим сегодняшним благополучием, ты никакой класс к его успехам - там, за экзаменами, за окончанием ВУЗа - не поведешь. Не поверят. Упрутся. Даже боекомплект не достанут. И сегодняшний урок им будет не нужен.
Вот у Иришки «минус» очень легко сменился на «плюс». Каким чудом?
зима – 2007-2008
Чашка недопитого чая
Если допить чай из чашки, из которой только что попила беременная девушка, то обязательно залетишь. А на некоторых бабских работах - чашки есть - хоть щеткой их три! Чуть пригубишь не вовремя, и придется топать тебе на аборт.
Говорят, что в нашем интернате такая чашка потерялась в столовой. Вот психологине досталось забот - каждый месяц водит кого-нибудь из девок по анализам.
У меня самой это будет второй. Ничего, до восемнадцати лет можно. Психологиня у нас ушлая – всегда объяснит врачу, чтобы дал направление «по физиологической незрелости». А вот осенью в училище пойду – там самой придется направление просить? А может завуч ушленькая отыщется?
Психологиня рассказывает нам: если женщина не залетела, то есть – не зачала - за пол года регулярной половой жизни, значит, пора ей лечиться у специалистов по залетам. И что мы не бережем свое женское здоровье.
А куда нам его беречь? Мы и так все здоровы. Даже без регулярной половой жизни. Были бы не такими здоровыми – она бы работала поменьше.
Психологиня говорит, что нам нельзя доверять деньги. Привыкли к тому, что государство нас оденет - прокормит. Вот студенты из благотворительного общества пацанам велосипеды подарили. А те их продали и накупили себе сотовых телефонов. А куда пацанам на велосипедах? Они, чай – не студенты. По городу троллейбусы и автобусы ходят, маршрутки ездят.
Эх, у кого бы спросить, какой автобус ходит сейчас до центрального гастронома?
Девки говорят, видели там нашу колбасу. Ту колбасу, с которой нам тетя Маня бутерброды делала.
Мы тогда маленькими были, чтоб в интернате учиться. Жили в детском доме. Меня сюда первой перевели. Тетя Маня прислала письмо, что Ирка очень по мне скучает. Капризничает и уроки в музыкальной школе прогуливает. Хочет, чтобы не отправили ее в интернат для одаренных детей. Я Ирке ответила, чтобы не ныла и вела себя хорошо. Слушалась воспитателей. Вообще была паинькой. А Ирка мне написала, что поздравляет с Новым годом, ведет себя отлично. Что они в каморке у тети Мани подарки воспитателям клеили. А та поила их чаем и кормила бутербродами. А потом мне опять написала тетя Маня. Ирку переводят в интернат для одаренных детей. Пускай она отвечает мне с нового места жительства. Потому что сейчас очень занята – номер репетирует для концерта.
Ирка мне больше не писала. Сначала я обижалась на нее. Потом собиралась написать тете Мане. Спрошу, думаю, как там она устроилась. Долго собиралась писать – снова учебный год наступил, а я все собиралась.
А потом девки подсказали мне: чем лучше наш интернат моего детского дома? Да здесь мальчики есть, которые уже старше, чем я!
Надо будет у девок спросить, какой автобус ходит теперь до центрального гастронома?
И пускай психологиня слюной не брызжется – можно мне деньги доверять! И я знаю, на что их надо потратить. А раньше я просто не понимала, что психологине и воспитателям прибавку за работу с нами дают. Потому что им много нервов надо, чтобы нас воспитывать. А тетя Маня работает уборщицей. Она колбасу и хлеб покупала нам на зарплату без прибавки.
Я сегодня сдам кровь на анализы и поеду в центральный гастроном. Куплю той колбасы и батон. Вечером заварю чай, сделаю девкам и мальчикам бутерброды.
ночь 10 – 11.12.2008.
Артемисия
Хвала тщеславию, хвала расточительности царя Мавсола! Роскошные лабиринты его дворца почти приглушили уличное веселье. Совсем не слышен пир на ночных площадях в честь разгрома родосского флота.
Только снова зашуршали занавеси, растревожив вышитых на них амазонок. В покой к пленному флотоводцу вошел обнаженный мальчик с кувшином на плече. А вслед за ним – хвала Посейдону да Гермесу, донесшему плач моряка до ушей Олимпийцев – неужто, сама Артемисия, вдова карийского царя? Она принесла чашу в руке.
«Позволяет?»
- Радуйся, великая защитница Галикарнаса! – неудачливый флотоводец приподнялся на ложе, оправил покрывало на ногах. Скрыл за небрежной учтивостью жадный прищур на чашу. Он, родосец, и в отсутствии душистого венка и свежего гиматия, проведет достойно последний свой пир.
- Радуйся и ты, если не гостеприимству моего дворца, так хотя бы доброму вину, - ответила Артемисия.
У моряка, - «унесет чашу!» – не хватило дерзости предложить царице присесть на край ложа. А многим ли мужам дано было созерцать, перед тем как осушать килик, лик владычицы морской, вместо прелестей задорных флейтисток? Хотя, тут и прелести угадываются под тонкой одеждой... Но чаша пока в руках у Артемисии, может и не дать ее. А пленный моряк уже осмелел:
- Узнаю твой кипарисовый стан, моя царица! Эринии терзали мне душу, когда видел я его в первых рядах воинов, входящих в город. Правду скажу, ненавидел я лицо, скрытое шлемом. Горевал о том, что обманом, ложной покорностью заманили нас на площадь Галикарнаса твои подданные. Знали они, что не сбежала ты, что спрятаны в бухте твои корабли, что готовы лучники вонзить в нас стрелы, как только выстроимся мы на площади удобной мишенью. Но сегодня гляжу - нет, прекраснее твой лик, чем лицо Артемиды - воительницы, что поглядывает на волны с носа флагманской триеры.
- Нос моей триеры украшает голова горгоны Медузы.
- Верно, благоуханная роза Карии! – «Чашу-то отдай!» - Никогда не позабыть мне, как краса твоя и мудрость заставляли каменеть моих солдат. Не хуже взгляда горгоны.
- Несложно окаменеть посреди нежданного роя копий и стрел.
- Верно, моя царица! Прежде, чем подниму я чашу, - «Не ладится у нас приятная беседа», - ответь мне, как поступишь ты с другими пленниками? Позволишь ли выкупиться им и вернуться на Родос?
- Выкупом их станет тесание и шлифовка мраморных плит.
«И только мне - чашу»
- На какой срок назначаешь ты их каменотесами? Ради слез наших жен, сестер, матерей, дочерей - скажи – оставишь ли ты пленным надежду: пусть – дряблыми, пусть – иссушающими себя кашлем от мраморной пыли, только бы успеть им поцеловать землю солнечного Родоса, да припасть губами к бутонам на розовых кустах?
- Твои солдаты останутся в Галикарнасе до тех пор, пока не иссякнет нужда в мраморных плитах у мастеров, которые возводят усыпальницу моему мужу.
«И только мне - чашу»
- Царица моя, звезда мудрости, взошедшая над древним Галикарнасом! Рассуди сама, несравненная, разве понадобятся тебе все остатки родосского флота для того, чтобы построить склеп?
«Погоди наливать!»
- Плененных моряков из твоей эскадры для работы на стройке - ничтожно мало. Только рассчитываю я, что добродетельные граждане Родоса направят в помощь родичам сотни рабов. Я строю мужу не склеп. Наша с Мавсолом усыпальница превзойдет величием все гробницы карийских, фригийских, лидийских и персидских царей, все монументы, воздвигнутые греками в честь своих тиранов.
- Руки мои слабеют от почтения к столь достойным речам вдовы. Нестыдно будет мне признаться прадедам, что потерпел я поражение в бою от верной и доблестной женщины.
«Наливай же скорей!»
- Не тревожься за то, чем отчитаешься перед предками. Если следили твои прадеды за нашей битвой, значит сами разглядели, что сражался ты не с женщиной, а с прахом Мавсола – моего брата и мужа. Два года прошло, как застудился он крепко, и осиротила меня болезнь. Два года назад изодрала я лицо в плаче о нем и остригла волосы – те, что не успела вырвать над его смертным ложем. Два года строю я ему усыпальницу. Тебе противостояла не вдова. Два года я – лишь погребальная урна блистательного Мавсола. Два года, как выпила его пепел, смешав с благовониями и вином. Два года храню его в себе и жду, когда разместится он в последнем, самом прекрасном своем дворце. И даже тебя, мой враг, я напутствую и благословляю: пусть станет твоя встреча с предками такой же желанной и нежной, как наша первая ночь с Мавсолом в достроенной мной усыпальнице. Выпей чашу в память о нем!
«Нет!»
- Нет! Позволь мне выпить мой яд в честь утоления твоих скорбей, за твое утешение, царица!
- Кто сказал, что я хочу тебя отравить? Ты пожелал забыть свой стыд, умчаться в мир иной от позора проигранной битвы. Я принесла тебе неразбавленное вино. Отдохни сегодня, мой флотоводец, а завтра приходи в каменоломни. Твои сограждане пришлют мне много золота или рабов, чтобы выкупить тебя и казнить самим за проигранный женщине морской бой.
Мальчик-виночерпий принял чашу из рук Артемисии, и она покинула покой пленного родосского флотоводца.
Царица направилась в залу, где ожидали ее карийские моряки.
- Успели ли вы осмотреть до наступления ночи все добытые нами корабли?
- Да, моя печальная царица.
- Нет ли где в этих кораблях непоправимого за сутки изъяна? Не обросло ли какое днище ракушками? В порядке ли весла? Целы ли паруса? Надежен ли такелаж?
- На кораблях родосцев, моя царица, можно хоть этой ночью выходить в море. Добрая добыча! Днища кораблей совсем недавно были отскоблены в доках от ракушек, все весла целы либо заменены уже на новые, паруса родосские не трепала еще ни одна буря, а конопляные канаты на зависть крепки. Даже воды, зерна, сушеного мяса и фиг – почти не тронутый запас. Видно, готовились родосцы брать Галикарнас не приступом, но измором.
- А моряки мои исполняют ли приказ смешивать одну часть вина с четырьмя частями воды?
- Из почтения к твоей скорби не нарушили они пока приказа. Легко их веселье для тел. Готовы они хоть сейчас вступить в новый бой.
- Новый бой нам предстоит через пару дней. А с восходом солнца пусть режут моряки оливковые ветви. Пусть плетут их жены победные венки. Пусть выносят из моей сокровищницы да из своих сундуков шелковые ленты и украшают ими снасти родосских кораблей. С отливом мы выступим на Родос. Обложим данью нашего обидчика. Мы подойдем к нему на захваченных кораблях, украшенных лентами и оливковыми венками. Родос безоружным распахнет объятия возвратившемуся с войны победителю. 31.07. – 1.08.2009.
ЕКАТЕРИНА ПАХОЛКОВА
Над Рейнландом
Над Ре йнландом медленно и будто неохотно поднималось солнце, освещая никогда не спавший и не замолкающий ни на секунду мегаполис красноватыми лучами.
Когда юноша в кухне одной из миллионов квартир поднял жалюзи, свет заставил его прищуриться; лучи рассыпали искорки золотистого блеска по черным волосам – коротким, но начинающим отрастать и уже закрывающим шею на пару сантиметров ниже основания, взъерошенным, потому что причесаться парень еще не успел. Большие миндалевидные глаза, мгновением раньше выглядевшие почти черными, будто осветились изнутри и превратились в янтарные – стали видны прозрачные линии между четко очерченным зрачком и радужкой, это придало взгляду блеск и теплоту.
Пушистые ресницы чуть дрогнули; сейчас каждая черта его лица, подсвеченная солнцем, казалась идеальной – высокий лоб, четкие скулы, аккуратный ровный нос, пухлые губы, родинка под губами с правой стороны. Он тряхнул головой, отбрасывая с глаз челку, и солнце прикоснулось к колечку пирсинга в правой брови.
Худенький, не по-мужски хрупкий молодой человек на фоне ярко освещенного окна выглядел волшебным существом из другого мира. Он сам, естественно, не мог оценить этого внезапно возникшего эффекта, зато другого юношу, как раз входившего в кухню, игра света заставила пораженно застыть в дверях. К этому второму солнце будто осталось равнодушным – только скользнуло по светлым волосам, заплетенным во французские косички – хотя его лицо было практически точной копией лица парня, стоявшего у окна, разве что нос чуть шире, губы немного более пухлые и нижняя проколота слева, родинки расположены иначе – две на правой щеке и мелкая россыпь на шее.
Братья. Близнецы.
- Эй… - подал голос вошедший, боясь напугать неожиданным появлением и в то же время точно зная, что не напугает. Эти взаимные обращения были простой формальностью: близнецы прекрасно чувствовали приближение друг друга.
- Да? – тот повернулся, но всего на секунду, прозрачно намекая, что недоволен, и забрался на подоконник с ногами.
Он сел, прислонившись к стене, обхватив подобранные колени ладонями, и блондин приблизился к нему, глядя из-под ресниц извиняющимся взглядом. Он чувствовал непреодолимую потребность помириться с братом, хотя открыто они вроде бы и не ссорились, и поскольку был не только виновной стороной, но и старшим – на целых десять минут! – то и инициатива, по его собственному стойкому убеждению, должна была исходить именно от него. Кто-то мог бы сказать, что десять минут – это не то время, чтобы говорить о разнице в возрасте, и он не собирался никого переубеждать; просто чувствовал себя старше брата на целую жизнь, которая уложилась в те десять минут, проведенных им в одиночестве.
Он погладил острое плечо младшего, скользнув кончиками пальцев ниже, по сгибу локтя до запястья, а потом обратно. Этот жест на собственном языке близнецов гораздо красноречивей слов говорил: «Я прошу прощения».
Тот вздохнул, расцепил руки и соскользнул с подоконника, направившись к кофеварке, по пути сообщая:
- Я не сержусь, просто…
Младший старался говорить спокойно, так, чтобы в голосе не сквозила едва подавляемая обида; больше всего на свете ему сейчас хотелось стиснуть брата в объятиях – нет, не то – наоборот, ему хотелось оказаться в его объятиях и взахлеб, пополам со слезами досады, которые становилось все трудней сдерживать, рассказать, что весь вчерашний вечер он бродил из угла в угол, дожидаясь старшего близнеца. Надеялся посидеть рядом с ним перед телевизором или… черт, да без разницы, что делать, лишь бы вместе! Уже стемнело, когда в двери наконец повернулся ключ; младший, бесцельно пересматривающий Интернет-страницы на дисплее компьютера в своей комнате, кинулся было на этот звук, но уже через секунду замер, услышав негромкий кокетливый женский смех в коридоре. Его будто его окатили холодной и грязной водой, а старший брат, как ни в чем не бывало, коротко постучался к нему и, даже не заглянув, сообщил:
- Я дома!
Близнецы были очень привязаны друг к другу – настолько, что в глазах посторонних людей это зачастую выглядело странно; впрочем, об этих самых посторонних они думали крайне редко, и, дожив до восемнадцати лет, по-прежнему тянулись друг к другу так же, как делали это в колыбели: с детской безоглядной нежностью, ощущая необходимость тепла родного тела. Для них двоих ничего более естественного и быть не могло.
Младший прекрасно знал, что нужен близнецу ровно настолько же, насколько тот нужен ему, но иногда его старший брат становился редкостной сволочью. Лет в шестнадцать младший почти ненавидел его каждый раз, когда он при нем начинал увиваться за какой-нибудь девчонкой – старший в такие моменты был чужим и незнакомым, появлялись какие-то непривычные жесты, взгляды… Нет, младший, конечно, тоже это делал – но не на глазах у близнеца. Это был его нерушимый принцип – рядом с братом он принадлежит только брату, иначе выходит почти предательство. Впрочем, сам старший, видимо, относился к этому гораздо проще и нисколько не смущался его присутствием.
Наедине с младшим он снова становился собой – заботливым и нежным старшим братом, лучшим другом, половинкой… Это определение, «половинка», пришло в голову младшего случайно, он уже не помнил, при каких обстоятельствах, и прочно закрепилось в его сознании для близнеца. Правда, вслух об этом он никогда не говорил. Любой психолог сделал бы совершенно правильный вывод, что младший подсознательно опасался сказать в этом слове больше, чем хотел открыть брату, но сам юноша не был склонен копаться в себе. Его куда больше волновало, что он не может понять, где настоящий близнец, вернее, который из них настоящий – тот, который думает о нем больше, чем родная мать, или тот, который относится к нему как к ненужному бесплатному приложению, когда на горизонте появляется очередная короткая юбка. Его только потом, после прочтения труда видного философа, осенило: каждый человек – разный, кому-то он открывает больше граней себя, кому-то меньше. Младший, вроде бы, успокоился и все понял, только почему-то все равно было больно каждый раз, когда старший исчезал с очередной подружкой. К счастью, девушки у него менялись очень быстро.
Он мог бы поделиться с братом тем, что его беспокоило, они поговорили бы об этом и, возможно, пришли бы к какому-то компромиссу – так всегда было, у обоих теплело на сердце от понимания, что с братом можно обсудить все что угодно, но… Парадоксальным образом вместе с тем они упрямо молчали о том, что могло бы потребовать от одного из них жертвы в пользу другого.
Младший в следующую секунду мгновенно забыл обо всем, потому что брат обнял его сзади, уткнувшись лбом в спину между лопатками, и ощущение неповторимого родного тепла вытеснило все неприятные мысли. Младший вздохнул и проворчал:
- Ладно, я не сержусь…
- Я тебя люблю, - сообщил блондин, свободной рукой заправляя черные волосы брата за левое ухо и коротко коснувшись губами его щеки. – Нет, не только потому, что ты всегда меня прощаешь.
- И я тебя, - мурлыкнул тот. – Очень-очень…
- Ой!!! – раздался удивленно-возмущенный женский возглас.
Близнецы синхронно повернулись, тут же отклеившись друг от друга, и увидели на пороге кухни девушку – ту самую, которая пришла вчера со старшим. Они уже не раз сталкивались с реакцией окружающих людей на их невинные нежности и примерно представляли, что о них в таких ситуациях думают, хотя сами в своей вечной потребности тактильного контакта ничего противоестественного не находили.
Гостья гордо потопала в коридор, стуча каблуками и, вероятно, думая, что ее кинутся останавливать; поскольку близнецы делать этого не спешили, она буркнула: «Извращенцы» и хлопнула дверью на прощание.
Брюнет прыснул, и на секунду его лицо приняло выражение, точно как у ребенка, совершившего какую-то веселую шалость; блондин невольно им залюбовался и не сдержал ответной улыбки – младший, маленький…
- Мне страшно, что ты уйдешь следом за одной из них, - вдруг посерьезнев, признался брюнет, и эти слова буквально выдернули его брата из собственных размышлений.
Старший и сам не смог бы объяснить, чем его так сильно задела простая фраза; в его жизни было не так уж много принципов, наверное, вообще только один – хоть не сформулированный даже для себя, но нерушимый, основа всего – рядом с близнецом младший должен чувствовать себя в безопасности, быть уверенным, что старший брат – это стена, за которой можно спрятаться от всего на свете.
В то же время старший признавал, что его брат морально гораздо сильней него: младший мог вслух сказать «Я боюсь» или «Мне больно», а сам он был способен произнести подобное признание, только если дело было уже совсем плохо. Ему это казалось проявлением слабости, которой он не мог себе позволить. Потому что был старшим братом.
- Нет, нет, нет… - быстро прошептал блондин, чуть пошевелившись, притягивая младшего к себе, и теперь близнецы соприкасались лбами. – Я здесь …
Ладони старшего обхватили лицо брата, бережно поглаживая скулы большими пальцами; сердце кольнуло от накатившей нежности, от которой становилось трудно дышать и которая теплом растекалась по телу вместе с током крови. Судя по блестящим глазам младшего, он чувствовал то же самое – эти приступы острой любви всегда случались у них одновременно. Брюнета нежность буквально переполняла и требовала выхода: хотелось играть, ласкаться, гладить, трогать… Руки старшего брата переместились с его щек на затылок, а через секунду скользнули вниз, на шею; младший мягко подался вперед и прикоснулся губами к сережке в губе близнеца, улыбаясь и ощущая ответную улыбку. Он просто не знал, как еще выразить захватившие его чувства, и хотел ограничиться мимолетным невесомым поцелуем, однако старший не позволил ему отстраниться и сам потянулся к близнецу, быстро целуя родинку под его нижней губой. Оба тихо рассмеялись; брюнет чуть приподнялся и легонько чмокнул брата в кончик носа, в ответ получив почти неощутимое прикосновение к сережке в брови. Их веселила эта только что изобретенная игра «Верни поцелуй», вместе было тепло, уютно и так… идеально. Именно в такие моменты близнецы понимали, что означает расхожее выражение «созданы друг для друга», они подходили друг другу очень точно, каждым изгибом, каждой черточкой…
Наверное, все это сразу и заставило их на несколько секунд замереть, прижимаясь лбами, жмурясь от невероятного ощущения перемешивающегося дыхания, а потом одновременно податься вперед и замереть еще на миг – когда между их губами оставалось несколько миллиметров – и все же перейти эту черту. Губы соприкоснулись: мягко, очень осторожно, будто пробуя на вкус. Вряд ли близнецы понимали, что делают нечто, выходящее за рамки отношений братьев – даже очень любящих друг друга, они привыкли к тому, что для них не существует слова «нельзя». Как это нельзя, если речь идет о человеке, который принадлежит тебе с рождения?! Можно обнимать, гладить, где хочется, можно ласкать – так почему нельзя целовать? Это точно такое же проявление чувств, только как бы максимальная их концентрация – когда больше не можешь подобрать слов и жестов, чтобы выразить все, что чувствуешь.
Они продолжали улыбаться, трогая губами губы друг друга; одна рука старшего гладила узкую, гибкую спину младшего брата, другая покоилась на его затылке и перебирала пряди черных волос.
Не то чтобы кто-то из них вел, а кто-то только принимал ласку, близнецы вроде бы оставались на равных, и ни один из них двоих не вспомнил бы, кто первым скользнул языком по кромке зубов брата, просясь внутрь. Что такого? Просто так приятней…
Поцелуй, ставший откровенным и предельно чувственным, все еще оставался для них игрой, и только когда с чьих-то губ сорвался невольный приглушенный стон удовольствия, они поняли, что заигрались. Нехотя оторвавшись друг от друга, близнецы обменялись иронично-вопросительными взглядами, в обоих парах карих глаз дрожали искорки смеха; младший не выдержал первым, тихо рассмеявшись и уткнувшись в плечо брата.
Еще некоторое время они прижимались друг к другу, наслаждаясь родным теплом и успокаиваясь; и где-то из самого темного уголка сознания у каждого выползала на свет мысль, что целовать брата, может, и нормально (в конце концов, близнецам прощается многое, что было бы за гранью для просто братьев), а вот возбуждаться от этих поцелуев – точно нет…
Чертово дежавю… Дурная бесконечность, застрявшая между точками А и Б. Это повторялось из раза в раз: женский смех и ощущение младшего, что его предали, нежные прикосновения, стирающие это чувство, утром и странно-равнодушное «прости», поцелуи, которые, сколько ни убеждай себя в этом, вовсе не были братскими, даже если принять в расчет близнецовую специфику отношений.
- Нет, - произнес вдруг младший.
Этот замкнутый круг нужно разорвать. Главное, его можно разорвать, надо только осмелиться. Переступить через чужую мораль и глупые предрассудки.
– Я не могу без тебя, ясно? – продолжил он. – Меня бесит это, но я без тебя не могу…
Брюнет чуть улыбнулся, прогоняя повисшее в воздухе напряжение, и обнял брата, прижимая его еще ближе к себе.
- Не отпускай меня… - шепнул он куда-то в шею старшего, перебирая его косички. – Больше никогда меня не отпускай, - и отстранился, заглядывая в родные карие глаза и с надеждой ожидая ответа.
Короткая проза
НАДЕЖДА ГОМЗИКОВА
В состоянии любви
Лежу, смотрю в потолок. Вспоминаю вчерашний вечер. Вспомнила. Встаю с кровати и подхожу к зеркалу. Ставлю себе диагноз. Шизофрения.
И так с головой не очень дружу, теперь еще с ней рассориться умудрилась.
Все из-за тебя. Любовь. Что это за чувство такое? Одни его ненавидят, другие воспевают. Я же испытываю к этому чувству обе эти эмоции. Хочу любить, но в то же время презираю это чувство.
Как докатилась до такого? Не знаю…
Да нет, знаю.
Разочарование и неуверенность, в первую очередь в себе, в том, что могу любить и быть любимой.
Психоанализ, какой- то. Шизофрения, одним словом.
Смотрю в зеркало, оттуда на меня смотрит шизофреничка. Внимательно так смотрит. Молчит. Всматриваюсь ей в лицо. Глаза зеленые. Скромничать не буду, красивые.
« И что ты за человек? – спрашиваю ее. – Мазохистка. Влюбляешься, а потом отвергаешь любовь. Сама себя мучаешь, придуманными иллюзиями. Может пора уже перестать бояться неизвестно чего? Не пора ли жить реальной жизнью?»
Шизофрения. Нет, не кататоническая. Для кататоника я очень резкая, резвая и … трезвая. Ужасно. Надо напиться. Буду пьяная и не резвая. Правда один минус. Резкость увеличится. Могу так разойтись, что не остановить, только пристрелить.
Все из-за тебя. Вчерашняя истерика тоже из-за тебя.
Идиотка. Придумаю какую-нибудь фигню, поверю, что это так и понеслось… . Стоило вчера весь вечер выть и сопли на кулак наматывать? Повод был? Нет. Ну, на нет и гильотины нет.
Хочу любить и быть любимой. Это плохо? За это убивают? Нет.
В чем дело? Противоречия. Хочу любить, нуждаюсь в этом чувстве, но в то же время презираю его и ненавижу. Мозгом понимаю, что себе хуже делаю, сердце же выгибается. Упорно не желает принимать любовь, отвергает сам этот факт.
Создаю, потом разрушаю.
«Что делать?» - задаю вечный вопрос.
И отвечаю: «Ничего. Просто жить и любить. Стереть противоречия».
Сложная штука. Любовь в состоянии шизофрении. Или, шизофрения в состоянии любви?
Ты. Не хочешь уходить из моих мыслей и сердца? Хочешь, чтоб я тебя любила? Тебя одного? Эгоист. Но я согласна. Согласна любить тебя. Искренней и чистой любовью. Нравиться? Мне тоже.
Только когда, я начну противоречить сама себе, и выгибаться. Не уходи. Держи меня крепче в своих объятиях.
Шизофрения. Она скоро пройдет.
Игры разума
Вдали, где- то ближе к линии горизонта, неважно с какой стороны смотреть, пустота. Которая иногда освещается нашими желаниями. Желаниями попасть в ту пустоту, хотя бы на минутку. Интересно, просто интересно, что скрывается в этой пустоте. Но ведь это пустота, значит там по определению должно быть пусто, там никого и ничего нет. Пустота – пусто. Никого.
Все ровно интересно. Пустота не пустая, она чем- то заполнена, по теории физики она чем- то должна быть заполнена. Чем? Это неизвестно. Самой пустоте на это глубоко наплевать. Ей без разницы. Потому что, она заполнена тем, чем мы хотим, чтобы она была заполнена. Каждый видит то, что ему хочется. Иногда конечно, что ему не хочется видеть. Пустоте все равно, а ты можешь отправить в эту пустоту свои страхи, свою боль и даже образы. Учти только одно, ты будешь их всегда видеть. Всегда. Твой взгляд устремлен в ту самую пустоту против твоей воли. Чтобы ты ни говорил, как бы не отнекивался от пустоты, ты всегда будешь смотреть на нее, на линию соединения земли и неба.
Поэтому лучше заполнять пустоту тем, что тебе нравится. Согласись, гораздо приятней смотреть на положительные вещи, особенно, если смотреть на них придется всю жизнь.
Точка отсчета. Как на взрывном устройстве. Тик тик тик, а потом взрыв…. Клубья дыма, клочья одежды и мяса, хлопья пепла. И запах горькой гари. В последнее время это частое явление. Настолько частое, что уже никого не удивляет и особо не трогает. Прослушав сводку новостей, мы равнодушно вздыхаем, и возвращаемся к своим проблемам, не забывая поглядывать на линию горизонта.
Мой часовой механизм был запущен давно, отрегулирован и налажен. Взрыв, конечно должен был произойти, но не так рано. Произошел сбой. И рвануло раньше, чем было запланировано. Внутренний взрыв не такой страшный, как взрыв бомб начиненных тротилом и железками. Кусков мяса и одежды не было, но пепел исправно кружил в воздухе. Это взлетел на воздух мост в пустоту, где был мой другой мир, в котором я пряталась от этого мира. Мне там было хорошо. Я не ощущала одиночество так остро. Мой мир – маленькая вселенная, со своей жизнью, такой же как в этом мире, но там я живу по-другому, чувствую по-другому. Там я другая.
Здесь я боюсь быть такой, как в пустоте. Осознание того, что придется, когда нибудь покидать пустоту, заставило запустить механизм. Он сработал слишком рано. Я не успела доделать там некоторые дела. Оставить все, как есть нельзя.
Я стою над пропастью. Передо мной пустота, в которой остался мой мир. Мне необходимо вернуться туда. Построить новый мост и вернуться.
Шаг, два, три…. Уже можно открыть глаза.
Одиночество.
Осеннее солнце безжалостно режет редкие облака. В воздухе весело пляшут, а затем падают на землю, превращаясь в грязь, золотые и бронзовые листья. Солнце, бледное как лимон, а небо наоборот, ярко синее. Полная гармония в природе: солнце, небо, листья.
Люди. За ними не интересно наблюдать. Все куда то бегут, что- то кому- то втирают по телефону, или же просто бесцельно шастают.
Быстрой тенью мелькнула белая волчица. Стоп. Волчица? В городе? Да. Так и есть. Белая волчица идет по улице. Ее никто не замечает. Люди видят только то, что хотят видеть. Видят то, что привычно. Волчица, да еще и белая. Это перебор. Но она может быть спокойна, она никому не нужна, для них ее нет. Она другая, она им не интересна.
Она идет по городу, солнце гладит ее по шерсти. Она идет сначала, не смело, осторожно, робко прижимаясь к стенам домов. Поняв, что до нее нет никакого дела, делает резкий прыжок и переходит на бег. Знает, ее не заметят, а тупой интерес ей не нужен. Единственный выход – бежать. Бежать, ощущая легкость и теплоту. Ей хочется выть, но вой никто не услышит. Она ни к кому не подойдет. Зачем? Чтоб убедиться, что ее никто не ждет.
Осень. Город. Белая волчица.
Одиночество.
Цель на сегодня
Сегодня я спешила домой как никогда раньше. С единственной целью впасть в депрессию. Это необходимо. Жизненно необходимо впасть в депрессию.
Иначе нельзя.
Балансировать на тонкой грани нормального состояния и депрессии больше невыносимо. Надо куда- то шагнуть.
Равновесие теряется, и я падаю в депрессию…
Вот теперь мне хорошо. Я в своей родной, привычной стихии, беспредельном депресняке. Сразу все стало на свои места. Противоречия и метания куда- то уползли.
Все хорошо.
Все будет хорошо. Пока не придет навязчивая, душащая мысль о самоубийстве.
Несмотря на склонность к этим мыслям, я совершенно не разбираюсь в видах самоубийств, и уж тем более в их моде.
Раньше я плыла от этой мысли в море депрессии. Выплывала. На этот раз я постараюсь переплыть через нее, чтоб она осталась позади, а не мелькала на горизонте, отсвечивая алыми парусами ложной мечты.
Идиотская фраза «Все будет хорошо» уже не работает. Я очень долго повторяла ее себе, как мантру. Но лучше не стало, и хорошо не было.
Сознание в круге воли, за этим кругом бессознательное, другая реальность, параллельный мир. Этим мирам свойственно пересекаться.
Может оспорить аксиому о том, что параллельные все же пересекаются? Если в мире и правда главные законы логики и математики, сделать это будет легко.
А может разжать тиски воли и стереть грани напрочь? Тогда быть может, я напишу психологический роман, как некогда Сюзанна Кейсен.
Тогда может не стоит плыть из моря депрессии, а нырнуть глубже? Какой смысл пытаться выбраться из этого состояния, если я не могу выбраться совсем, и возвращаюсь туда снова и снова.
Заглянуть глубже это даже интересно, но страшно. Вдруг что- то оборвется? Нормальное сознание, а может моя жизнь?
Я схожу с ума? Или же это что- то другое?
Кошки и женщины.
Мы сидим в кафе, я и мой знакомый. Очень умный и обаятельный человек. Я даже восхищаюсь им, только он об этом не знает, или знает. Неважно. Иногда мне кажется, что он все знает. Но сейчас не о нем.
- Почему, вы, девушки так любите, когда вас называют кошками, или сравнивают с ними? – спрашивает он с довольно хитрой улыбкой.
- Ну, как же? – прищуриваю я свои по – кошачьи зеленые глаза, - Кошки грациозные, красивые, мягкие, пушистые и к тому же независимые, умные и вызывают восхищение. Конечно, каждая девушка чувствует себя кошечкой.
- Ты с одной стороны рассматриваешь кошек. Да они и красивые и грациозные, но посмотри на них с другой стороны. Что кошки делают? Спят, едят, шляются, орут и исподтишка гадят. Нравится тебе такая сторона?
- Нет, но зачем негативную сторону выставлять? Мы никогда не сравним себя с кошкой, которая орет и гадит.
- Все кошки орут и гадят. Вы девушки, видите в кошках только милых и обаятельных существ, а мы еще и сволочей, которые мерзопакостничают. Конечно, девушки похожи на кошек, - тут он ехидно улыбается, - только и гадить вы тоже умеете.
- Не все девушки такие! – возражаю я.
- Не все, согласен. Только когда тебя твой молодой человек назовет тебя кошечкой, ты не сильно обольщайся.
- У меня его нет!
- Я на будущее говорю.
- ….
Это уже совсем другой разговор.
Лица, на фото и в жизни.
Разглядываю негативы ярких снимков. Они темные…. Они не покрыты красивой краской. Раскрывают суть. Это как фантастика Филиппа Дика…. Непонятно, не реально, но похоже на правду больше, чем сама правда, точнее сказать реальность….
Негативы снимков – как картины Да Винчи…. Одни восхищаются, другие развенчивают.
Я люблю смотреть на лица людей. Просто, как на оболочку. Мне так нравиться. Ведь лица такие интересные…. На некоторых слой красивой краски, но это не говорит, что они фальшивы, а другие фото-негатив, это не говорит, о том, что они настоящие….
Если я смотрю на вас долго и с интересом, я могу просто изучать ваше лицо. И может, процитируем Цоя, ищу сюжет для новой песни. И всего то.
ЕЛИЗАВЕТА БЕЗНИНА
Сквознячок
Из зимней темноты Мила вошла в тускло освещённый подъезд. Струя морозного воздуха из разбитой форточки с площадки между этажами метнулась вниз навстречу открытой двери. Вечером редко остаются силы и желание вертеть головой в подъезде в полдесятого вечера, но сегодня перед тем, как направиться к лифту, Мила огляделась – всё-таки лампочка горит далеко не всегда.
Зачем разглядывать подъезд и вообще обращать на него внимание? Сознательно Мила делала это однажды: лет десять назад по местному радио объявили, что в районе промышляет маньяк. Он якобы нападает на девушек и женщин в подъездах, и сначала то ли бьёт ножом в лицо, то ли плескает кислотой, а затем… дальнейшие подробности не сообщались. И Мила несколько волнительных дней, возвращаясь домой из университета, широко открывала дверь подъезда, стараясь пустить туда побольше света, чтобы разглядеть предполагаемого противника, а потом заходила внутрь, держа руки так, как по её мнению надо было, чтобы вовремя загородить лицо от нападения и при этом не показаться совсем уж чудом в перьях нормальным проходящим мимо соседям в случае отсутствия ожидаемого маньяка.
В неярком свете лампы, на полу слева от лестницы, Мила увидела небольшую довольно грязную тряпку, объёмную – как будто что-то прикрывающую. Первая мысль как всегда об опасности. Интересно, сколько граммов тротилового эквивалента может поместиться под таким кусочком материи? Самой посмотреть, или в милицию позвонить… или маму позвать?
Вдруг ткань легонько шевельнулась, и даже чуть заметно передвинулась. Дела… Стукнуло сердце… Не от страха, от догадки…
– Кис-кис. Выходи, малышик, не бойся, я тебя не обижу, – какой же он ещё маленький, котёночек, раз под совсем небольшим куском ткани поместился. Пугать котёнка, вынимать его не хотелось, пусть вылезет сам. Мила вглядывалась в находку и старательно вслушивалась, не раздастся ли слабое мяуканье, но тряпочка упорно молчала, подергивалась и меняла очертания.
– Котишка миленький, какой же ты интересный, хорошенький, – ласковыми словами и голосом Мила старалась успокоить брошенного и одинокого малыша в первые минуты знакомства. – Не бойся меня, вылезай. – Она присела на корточки в метре от нежданно обретённой загадки, не очень удобно пристроив на коленях сумки, и продолжала говорить. Два угла ткани немного приподнялись: прислушивается всё-таки малёк.
Шли минуты, Мила уговаривала, успокаивала не решающееся показаться существо, прокручивала в мыслях варианты короткой истории его жизни и дальнейшей судьбы, жалела… Много хорошего теплилось в отогревающейся душе во время этих размышлений. …А потом внутри отключился тормоз под названием «я не имею права забываться от сочувствия». Болезненные встречи с котятами, щенками, птенцами, которых страстно хочется взять себе, любить, но нельзя, отболели разом. И Мила поняла, что возьмёт ещё не увиденного котёнка домой.
Родители после смерти своего первого и единственного кота Кеши больше никого не хотят заводить – слишком много страданий. Но сейчас жизнь малыша-котёнка важнее, и Мила почувствовала силы отстоять её. Даже из дома не страшно уйти с такими мыслями. (Хотя уж до этого не дойдёт, воображение слишком буйное. Вообще, папа сам грозился уйти, если дома появится кот. Так и говорил, когда все аргументы кончались: «Или я, или кот». Понятно, что никто никуда не уйдет, главное пережить первые минут пятнадцать.).
Решение было принято, и с трепещущим, но лёгким сердцем Мила приподняла ткань, прикрывавшую её предполагаемого, раз и навсегда полюбленного, котёнка.
Под тряпкой было пусто. Даже жалкого тротилового эквивалента не нашлось, не говоря уж о маленьком домашнем мурлышке. Подъезд из места светлой драмы вернулся к состоянию повседневного проходного помещения. А лёгкий морозный сквознячок из форточки объяснил волшебное наваждение, распахнувшее сердце.
АКСАНА ХАЛВИЦКАЯ
Крышемания
Около часа ночи. Ощущение реальности происходящего исчезло, когда они пробирались сюда. На цыпочках, по лестницам, тревожа тишину скрипучими дверями и нервными смешками и перешептываниями. Выбираться пришлось через маленькое окно. Самой ей ни за что было бы не выбраться, но он помог. Это он привел ее сюда.
Она вылезла на крышу и голова у нее закружилась от восторга, смешанного со страхом. Ее всю трясло от холода и необычайного детского возбуждения. Когда она попривыкла, он предложил забраться еще выше. Вертикальная железная лестница с шершавыми перекладинами вызывала ощущение «бабочек в животе». Ладони у нее вспотели, а сердце трепетало в груди как маленькая птичка. Она ужасно боялась дотронуться до провода, хоть он и говорил ей, что все провода изолированы, и бояться нечего.
Еще она безумно боялась посмотреть вниз. Замирала на ступеньках, вслушиваясь в звуки ночного города. Где-то от сквозняка страшно проскрипела дверь. Но над головой были звезды. Они казались так близко, будто бы до них можно было дотронуться рукой. Он одобрительно улыбался. Он верил в нее – это читалось во взгляде. Она переборола страх и залезла.
Самый верх! Необычайно, невероятно красиво! Они сидели на краю крыши, свесив вниз ножки. Два силуэта. Она пыталась рассказать ему о своих ощущениях, но не находила слов. Это не передать! Ветер теплый, летний. Призрачные, мерцающие огни. Окна, за окнами люди и у каждого своя история. Фонари, которые знают больше, чем люди. Машины: кому-то не спиться, не хочется домой, и кто-то едет, сам не зная куда, любуясь ночным городом. Но разве этот кто-то видел то, что видели они? Двое. Силуэты.
Тут все другое. Все над. Но дело не в высоте. Просто особенность восприятия. Они застыли проекцией сами на себя. У нее блестели глаза и развевались волосы. Он сделал несколько фотографий. Хотя фотографии не смогут передать даже толики ощущений. Здесь другая жизнь.
Она чувствовала, что что-то зарождается у нее внутри, там откуда приходят стихи. Как же давно она не писала! Просто сухость какая-то была. Эмоциональная опустошенность. Но она все еще умела смотреть по-другому, глубже, дальше… Видеть, чувствовать красоту жизни. Ради таких мгновений стоит жить! Они говорили о чем-то, но о самом важном молчали. Просто понимали друг друга без слов. Так бывает, когда совпадения перестают удивлять.
Он был художником. Из тех людей, в чье существование она перестала верить. Он чувствовал пульс мира. Он знал больше других о красоте и боли. Он знал, что она поймет, поэтому и привел ее сюда. Она настоящая! Она вспомнила, что любит жизнь и умеет улыбаться. Когда она придет домой, она будет писать стихи.
Он был художником. Кем была она, не имеет значения.
Пробежка
Сначала родилось движение. Родилось где-то внизу тела, в пятках. И постепенно по венам начало подниматься вверх. Постепенно движение добралось до мозга и затуманило его. Хотелось бежать. Бег. Вот что сейчас нужно. Бежать, не думая ни о чем, все равно куда. Лишь бы бежать.
И я рванула. Первые попавшиеся штаны с футболкой одела. Кроссовки на ноги. И в рощу, почему туда? С ней связано безумно много. Буквально полгода назад осенью, я ходила сюда, чтобы покурить-погрустить, пописать пропахшие никотином и осенними листьями стишки. У всех когда-то была несчастная любовь. Но сейчас я понимаю, какое счастье быть свободной. Потому что я наконец-то осознала, что я свободна. Сегодня у него была последняя возможность, чтобы увидится со мной. Он не воспользовался. Больше я ему их не дам. Просто мне это совсем не нужно.
Я бегу. Я свободна! Наконец-то!!! На втором круге я жалею обо всех выкуренных мною сигаретах. Выкуренных, из-за чего, из-за кого? Я даю себе слово, что больше никогда не буду курить. Зачем добровольно лишать себя свободы.
Потом мне встречается большая собака. Безумно боюсь собак… Больше чем высоты, глубины и скорости. Я пугаюсь и иду дальше пешком. У меня происходит внутренний диалог с рощей. Мысли льются нестерпимым потоком сознания, и я захлебываюсь в них. Я ненавижу всех тех, кто оставил в роще мусор: бутылки, банки, бумажки. Ненавижу тех, кто приходит сюда исключительно, чтобы побухать с друганами, и ни черта не убирает за собой.
Хоть сейчас их нет! Еще бы, сегодня четверг. К тому же легкий дождик накрапывает. А я не люблю отрицательные эмоции. И без моих, - в мире достаточно. Я останавливаюсь, закрываю глаза. По лицу струятся капли. Я начинаю дышать медленно, глубоко, как будто несколько минут назад и не неслась сломя голову сама не зная куда. Я чувствую жизнь. Она пахнет дождем, жухлыми листьями, свежей травой, корой, почками, но главное дождем, озоном… Жизнь витает в воздухе… Так хочется вдохнуть ее в себя. Вдохнуть всю, без остатка… Сохранить в себе этот умопомрачительный дождливо-мокрый запах, от которого кружится голова.
Дождь постепенно замирает и… Я начинаю слышать… Вот именно не слушать, а слышать… Это лучше чем шум поездов или машин, это куда красивее чем голоса людей, это спокойнее чем классическая музыка и безумнее чем рок-н-ролл… Я слышу саму жизнь… Вот она говорит со мной… Говорит голосом каждой птицы, каждого зверя, говорит шорохом листьев и шебуршанием в траве, жизнь копошится и щебечет. Жизнь проснулась ото сна. Проснулась вокруг и проснулась во мне… Жизнь! Как все-таки ты прекрасна…
У меня прорезаются крылья. Я и забыла, какие у меня они красивые. Я забыла обо всем на свете. Я бегу, снова бегу и уже не могу остановиться! Я узнала как это – просто жить!
Серое северное солнце
Это может случиться с любым из нас где-то в октябре-ноябре. В то время когда в серый скучный город редко - редко когда заглянет серое северное солнце. Заглянет и ударит под дых, да так, что такая тоска начнется, хоть из дома беги. Не греет оно совсем, вот в чем дело. Не греет и не светит. Только подсмотрит, будто приколется: «Ну, как вы тут без меня? Существуете? А-а-а… Ну - ну». И спрячется. Жить в это время не хочется. Навязчивая идея проспать до весны постоянно и неотступно маячит перед глазами.
Вот и я сонными пустыми глазами задумчиво разглядывала одеяло с подушками. Проспать до весны… Заманчиво конечно, но позволить себе этого не могу. За зиму можно успеть научиться танцевать фламенко или написать новую книжку, да хотя бы тот же диплом. Весной времени на диплом не будет это любому дураку понятно. А сил нет. Не сил, не желания. Пустота…
«Мяу!» - донеслось из коридора. Моя кошка Масяня первый раз захотела любви. Захотела так сильно, с таким надрывом и распахнутым сердцем, который у нас (людей) бывает лет этак в пятнадцать, когда его (сердце) еще никто не бил, сигареты об него не тушил и другой мерзопакостью с ним не занимался. В общем-то за неимением этого кого-то в основном так и происходило. А потом, потом…
У тебя есть он. Вроде хороший, вроде добрый, вроде умный и, в общем-то, симпатичный. Он очень тебя любит. Тебе с ним приятно – какое – никакое, а развлечение. Не пикапер, не урод, не быдла, не ботан… Нормальный парень. Человек. Ты гуляешь с ним за ручки под серым северным солнцем. Которое тусклое совсем, светит плохо. И есть ли у вас с ним чувства особо ни кому и не видно. Нет, он конечно любит. А тебе, а тебе просто удобно, комфортно, к тому же осень. Хотя чего я тут разглагольствую, все всем понятно. Все лениво смотрят из-под приопущенных ресниц и противно так понимающе улыбаются. «Плавали, знаем».
А потом ты встречаешь Его. И не важно кто Он – лосенок, художник, рок-звезда, любитель аббревиатур или другой какой иллюзорный тип. Просто в один прекрасный момент он всего–на всего возьмет тебя за руку, и ты почувствуешь себя птичкой. Ты - детка, всегда чувствующая себя кошкой, всегда играя в свои кошки-мышки, всегда сама по себе и вдруг – птичкой! Это когда ты путаешь слова и забываешь делать вдох, когда твои обугленные крылышки вдруг начинают топорщиться и тянут тебя вверх, когда солнце становится большим и оранжевым… А, потом ты придешь домой и расплачешься потому, что все это всего лишь красивый сон. Ты без сожаления уйдешь от своего просто хорошего мальчика и останешься наедине с мечтой. Усилием воли ты будешь убивать в себе эту неожиданную ошеломляющую влюбленность. Ты такая же никому не нужная как серое северное солнце.
Драконы ничего не боятся
(отрывок)
-Потолок покачнулся и слегка поплыл куда-то вправо и вниз, загибая к центру, левый верхний и левый нижний углы. Легкий зеленый оттенок слегка сгущался и темнел, образуя два ехидно-зеленых эпицентра. Постепенно сползая в сторону кровати, потолок принял форму сферы. Ехидно-зеленые эпицентры постепенно концентрировались и бурлили почти черными комками. Комки сверкнули совсем уже одухотворенно. Меж тем сфера закручивалась, а углы сомкнулись, оставив, щерится в беззубой улыбке провал-пасть. Сфера приготовилась поглотить меня. Поглотить всего без малейшего остатка, поглотить, не пережевывая, ибо нет у сферы никаких возможностей пережевать меня, а сразу целиком и полностью развоплотить, чтобы не осталось обо мне даже упоминаний каких бы то ни было…
-А что было потом, когда сфера поглотила тебя?- прервал я брата, возбужденно шевелясь в своем гнезде и подрагивая от нетерпения хвостом.
-Потом я очнулся в этой долбанной серой реальности! Или, говоря языком простых смертных, проснулся на этой кровати! Потолок, конечно, притворился безобидной плоскостью, не успел я открыть глаза, но я-то знаю, что это не так. Как только я вновь усну, сфера поглотит и развоплотит меня. И, в конце концов, я достанусь этим мерзким инопланетянам, и они начнут ставить надо мной разные опыты. А знаешь, чем это кончится? – Рома выразительно изобразил зрачками все те мерзости и ужасы, которые приключатся с ним, как только он заснет.
- Чем?- я, приготовившись к чему-то по-настоящему жуткому, спрятался за краем гнезда, чтобы не дай бог брат не заметил моего страха, ведь драконы нечего не боятся.
- Урс доберется до меня!
На этом месте мне всегда становится по-настоящему жутко. Урс это инопланетянин-змей, который разыскивает моего брата потому, что хочет выпить его мозг! Все потому, что мой брат – будущий великий художник. А Урс захотел стать великим художником вместо брата, для этого ему просто необходим его мозг! Как хорошо, что инопланетян не интересуют драконы. Во всяком случае, брат мой так говорит. А ему я верю! Ему ли не знать? Он меня на целых семь лет старше! Если бы я был человеком, инопланетяне бы мной точно заинтересовались - ведь у меня есть необычные способности. Я могу становиться невидимым! А еще я умею летать!
- Я спасу тебя до того, как Урс выпьет твой мозг!- заявил я брату. Инопланетяне боятся драконов!
- Инопланетяне боятся больших драконов, а ты еще маленький!
- Я уже взрослый! Я в старшей группе!
-И через два года ты еще только пойдешь в школу!
-Но я уже работаю!
-Кем? Драконом? – засмеялся брат.
Он у меня еще глупый, не понимает что дракон – это не профессия, а моя сущность.
-Нет! Волшебником!
-Волшебником это не серьезно!
-Волшебник это серьезно, это важно! Волшебники делают людей счастливыми! Я многих уже сделал счастливыми! – начинаю доказывать я. Например моя девочка Наташа, когда…
-Твоя девочка?! – ехидно переспросил Ромка.
Тут до меня дошло какую все-таки глупость я сказал. Ромке нельзя говорить про то, что у меня есть девочка. Понимаете, он еще слишком маленький для этого. Я собрал всю свою драконью храбрость, чтобы не подать виду и сказал с уверенностью в голосе:
-Моя невеста Наташа!
-Невеста?! – Ромка залился смехом. Вся мистика нашей беседы пошла псу под хвост.
Я обозлился и кинул в него подушкой. И тут же получил от него подушкой по голове потому, что не успел выбраться из гнезда. Тогда я схватил Ромкину подушку и перебежал к его кровати, чтобы хорошенечко ему двинуть. Но у меня ничего не вышло потому, что, во-первых, бежать пришлось в темноте, а, во-вторых, Ромка успел прыгнуть первым. И накрыл меня подушкой. Я начал падать естественно на Ромку. Я изо всех сил пытался ему наподдавать своей подушкой. Он не ожидал от меня такого напора и с визгом и хохотом мы оба повалились на пол.
-Макся, Рома спать! – к счастью для меня на нашу потасовку прибежала мама. Все-таки, нелегко драться с братом, когда тебе пять лет, а ему целых двенадцать. Мама включила свет и всплеснула руками при виде валяющихся на полу подушек и моего гнезда. Не люблю такие моменты. Таинственная пещера, где мы с братом находились, стала похожей на обычную комнату. Конечно, я со своим особым драконьим зрением вижу настоящий порядок вещей, но все равно это уже не то!
-Макся, что ты опять сделал со своей постелью. Почему ты не можешь спать по-человечески? – мама разрушила мое гнездо, кропотливо сооруженное из одеяла, подушек, простыни и матраса. Интересно, почему маме так сложно понять, что я потому и не могу спать по-человечески, что я не человек? – А ну, марш в кровать!
Мама заботливо укрывает меня одеялом. Целует меня и Ромку в лоб. Желает сладких снов и уходит. Я засыпаю.
Не воспринимайте меня всерьез
(отрывок)
Я девушка рок-звезды. Поэтому, не воспринимайте меня, пожалуйста, всерьез. На самом деле я не очень люблю людей, а уж мужчин так и вообще терпеть не могу. Но для него, допустим, рок-звезду звали Иваном, я сделала исключение. Так вот его, допустим Ивана, любить на удивление легко, я бы даже сказала приятно. Это также просто как любить, например ребенка. Вы, наверное, сразу подумали, что не все любят детей. Да, тем, кто не любит детей, было бы сложно, но я не из них, мне просто. Сложно мне его не любить. Сложно не звонить ему, не писать, не думать. А я думаю. Все время. Вот как проснусь, так сразу и начинаю думать. Да что там! Про то, что мне снится вообще стыдно рассказывать, я и не рассказываю. Вдруг сбудется. В этом месте по обыкновению хочу мечтательный смайлик поставить, но вспоминаю, что серьезный документ пишу, может быть даже текст, и ставлю смущенный.
* * *
Так, дальше по идее надо бы рассказать, как я девушкой рок-звезды заделалась. Ну, начнем сначала, однажды в одной рядовой российской семье родилось дитя, скажем, девочка и назвали ее, допустим Мария. Дальше на протяжении долгих, э-э-э, бесконечно долгих восемнадцати, приблизительно лет, ничего примечательного не было, поэтому мы это все кратенько в скобках (….) воть так, честно говоря, ни к чему вам это. У самих, что ли не было: переходный возраст, несчастная любовь, ошибка с выбором ВУЗа, проблемы с предками? Вот и я говорю, да у каждого было! Поэтому писать по затертому до дыр месту мы не будем. Добавлю от себя, что лет в шестнадцать Мария, то бишь я, поняла, что она, то есть, конечно же, я - поэт – о горе и несчастье тем родителям, чьи дорогие, заботливо выращенные в тепличных условиях, дитяти возомнят себя поэтами! Это же все, все понимаешь ли ты труды, направленные на взращивание в юных душах честных бухгалтеров, усердных экономистов, старательных юристов, менеджеров и тому подобных лиц насмарку. Дай бог с дитятком договорится, чтоб хоть какое-то образование получит. Ну ладно, так уж и быть будет креативным художником или журналистом, только бы совсем универ не бросал. А то бросит, уйдет бродяжничать и, поминай как знали, а денег-то, денег сколько в ребенка вложено было. На всяких там репетиторов, курсы-шмурсы, вкусные книжки в цветных обложках с картинками, да на шмотки, а коль оно (чадо) восемнадцатилетняя девушка (хорошенькая): так труба – парикмахер, маникюр-педикюр- фитнес – … Дальше список развивается в двух направлениях: первое, говорю грубо, сильно упрощая – бусики, помада, сумочка, собачка, шпильки, тушь удлиняющая, лак розовый с блестками, футболочка Дольчигабана со стразиками, джинсы варенка зауженные и т.д. и т.п.; второе, говорю нежно, сильно не детализирую – перчатки без пальцев, корсет, сапоги лаковые, железо; либо кеды, шнурки цветные, бэга, чулки разноцветные в сеточку, рваные, арафатка… Для не понятливых объясняю либо гламур, либо неформат… Хотя… Хотя, если ваш ребенок все-таки окажется, что поэт, то вариант строится таким образом либо неформат, причем неформат с подчеркнутой сексуальностью, либо с подчеркнутой асексуальностью, либо с подчеркнутым намеком на нетрадиционную сексуальную ориентацию; а, ежели не неформат, то нечто, нечто внимания особо не привлекающее мило-элегентно-романтично-серомышковое (простите меня, простите, я сволочь, я знаю)) ну, в общем, существо тонко чувствующее, нежное, ясноглазое. Вы наверно догадались, к какому типу отношусь я. Ставлю смеющийся смайл. Ах да, по любому догадались я – ясноглазая в кофточке в ромашку в очёчках, коса до попы. Ладно, зеленый ирокез, булавка в ухе и кеды… Шучу я шучу, волосы конечно крашенные, кофточки откровенные, джинсы - попа в обтяжку - клевые, мальчики западают. Еще бы, я девушка рок-звезды, надо соответствовать!!!
Ах да, забыла сказать откуда я про поэтов то столько знаю, просто в тот момент, когда дитяти поймет, что его тонко чувствующая душа безнадежного романтика нуждается в сублимации, это короче когда мальчика бросила девочка и он давай стишки ваять, или предки из дома выгнали, а он повесть. Короче эмоции свои в конструктивное русло переводить, дабы люди потом читали. В общем, идет он искать среду для этого самого самовыражения, где бы его понимали и слушали, или хотя бы слушали и делали вид, что читают. То есть в ту организацию, где тонко чувствующие и непонятые обретают душевный покой то бишь литературную студию, а не дом для душевнобольных! Знаю, знаю, как вы подумали и не делайте вид, что не правильно меня поняли. И как же повезет дитятку-поэтику, если в данной организации добрая женщина, под кодовым названием М.М. к андеграунду, авангарду, неформату привыкшая и положительно относящаяся. Да-да, знаем мы вас, уважаемая М.М. в двадцать лет и вы ходили вечно пьяная и без лифчика, но зато у вас были идеалы! Как будто у нас этих самых идеалов нет…
Так, что же я хотела сказать, среди рок-звезд встречаются непонятые поэты (каждая вторая(ой), поэтому ежели вы хотите его/ее (звезду) в качестве друга сердца, либо, если совсем не повезло, мужчины, то поймите его несчастного, приласкайте, а там глядишь, увидит он, что вы и есть та самая Нэнси, и будете жить счастливо, но недолго. Так, самое не интересное, но обязательное вступительное слово наваяли, перейдем к делу.
Сказка на ночь
-Алё? – простуженный голос в трубке.
-Привет, ты как?
-Привеееет… Температура…. 38…
-Тебе нужно поспать…
-….
-Ложись, во сне быстрее выздоравливают!
-Мне не уснуть сейчас…
-Хочешь, я тебе расскажу сказку, и ты уснешь?
-Сказку?! (восторженно) Мне?! Ты фея?
-Почти…
* * *
Апрельская ночь. Лес. Звезды. В воздухе жирно пахнет весной.
Внезапно одна ярко-голубая звезда оторвалась от своего насиженного места на небосклоне и стремительно понеслась на землю.
Лес был тих. Каждое растение, каждое живое существо было погружено в дрему.
Поэтому никто не заметил, как яркой вспышкой пролетевшая звезда уткнулась носом в землю.
Звезда не хотела никого будить, поэтому она тоже уснула, сделав вид, что ее вовсе тут и нет.
Наутро, когда весенний лес проснулся, на том месте, где ночью упала звезда, вырос голубой цветок не обыкновенной красоты.
Это был тонкий, густо-зеленого цвета стебель, увенчанный тугим бутоном. Казалось, будто цветок излучает свет. А возможно, так оно и было.
В полдень цветок распустился, и солнечному свету открылось невиданное ранее существо. Это существо только проснулось и поэтому зевало и потягивалось. Крошечная фигурка, одежда из листьев, стрекозиные крылья.
Неведомое существо оказалось эльфом.
Сначала эльф очень обрадовался: ему понравилось ласковое солнце и воздух, вкусно пахнущий весной.
Эльф выбрался из цветка и облетел лесную полянку. Кое-где проклюнулась трава, но цветы еще спали в земле.
К вечеру эльф загрустил. Он вспомнил своих друзей – цветочных эльфов, с которыми танцевал на лепестках прекрасных цветов под волшебную музыку, пил цветочный нектар и смеялся.
Эльф не помнил, когда это было: вчера или несколько миллионов лет назад.
Он почувствовал себя очень одиноким. Ему даже показалось, что он один на этой планете и здесь больше никого нет.
Но эльф долго не грустил. Он верил в чудеса, очень надеялся найти новых друзей, поэтому решил полететь вслед за солнцем - на запад.
Эльф летел несколько дней. Он очень устал и выбился из сил.
Но все-таки он был магическим существом и по-настоящему верил в чудеса.
И вот наконец-то он прилетел в город. Это был очень красивый каменный город. Там были дворцы, реки, каналы, парки…
А еще там были люди. Много людей!
Эльф очень обрадовался, когда увидел этих людей.
Он почувствовал себя полным сил и уверенности.
Эльф радостно подлетел к первому понравившемуся ему человеку.
Это был молодой человек в деловом костюме. В одной руке у него была папка с какими-то документами, а другой рукой он прижимал к уху телефон. Но человек был видимо, очень занят и не заметил эльфа.
Затем эльф увидел пожилую женщину. Она сидела на скамейке в парке. Радостно махая крылышками, эльф подлетел совсем близко, почти касаясь пятками ее носа. Но пожилая женщина смотрела внутрь себя печальными глазами и не замечала эльфа.
Вдруг неожиданно для себя эльф услышал звонкий смех. В парке был мост через пруд. А на мосту стояли молодой человек с девушкой, держались за руки и о чем-то разговаривали. «Они такие счастливые, они точно меня заметят!», - подумал эльф и полетел к ним.
Эльф приземлился совсем рядом и крикнул «Привет!» Но молодой человек и девушка смотрели только друг на друга и не заметили эльфа.
«Неужели, я не смогу найти друзей на этой планете?» - грустно подумал эльф.
Он летел по улице, заглядывал в лица, но никто не улыбнулся эльфу и даже не посмотрел на него.
Эльф очень устал. Ему хотелось залететь в какой-нибудь дом, где тепло и уютно и понаблюдать за людьми, понять, почему люди не замечают его.
Через открытую форточку он проскользнул в чью-то комнату. Там было светло и много зеленых растений.
Посреди комнаты стоял стол со стулом. Там сидел мальчик.
Перед ним лежал белый лист бумаги, а в руке у него был карандаш.
Мальчик смотрел на лист грустными глазами и о чем-то думал.
Эльф приземлился на стол совсем рядом.
А мальчик вдруг улыбнулся и начал рисовать. Он нарисовал существо, похожее на человечка, очень красивое, в одежде из листьев и со стрекозиными крылышками.
Этот человечек сидел на голубом лепестке прекрасного цветка. Он смотрел в небо на звезды и грустно улыбался.
Закончив рисунок, мальчик написал сверху всего четыре буквы.
Никогда еще эльф не был так счастлив. У него появилось имя. Друг.
Рецепт счастья
Вы просыпаетесь утром в отличном настроении. Садитесь на кровать. Сладко зеваете и потягивайтесь. Вы попадаете пальцами правой ноги в правый тапочек. А пальцами левой ноги – в левый. Вы включаете на своем компьютере свою любимую позитивную песню, например «Верхом на звезде» Найка Борзова. Вы улыбаетесь и чешете в душ.
В душе вы поете свою любимую позитивную песню во все горло. Вы пританцовывайте, когда чистите зубы. Вы подмигивайте и показывайте язык своему отражению.
Вы идете на кухню и варите ваш любимый кофе с корицей. Вы жадно втягиваете запах ноздрями. Вам весело. Вы пьете кофе, и… вы идете на улицу искать улыбки. Для счастья вам нужно всего лишь пять первосортных улыбок. Чтобы их получить, вам нужно всего лишь улыбаться самому своей самой лучшей улыбкой! Итак, вам нужно:
-Одна мечтательная улыбка
-Чашка молока
-Одна хитрая улыбка
-Половинка банана
-Одна заботливая улыбка
-Одна ложка мороженого
-Одна задумчивая улыбка
-Одна ложка варенья
-Одна добрая улыбка
Все перемешивайте в блендере в течение одной минуты. И получаете отличный молочный коктейль!!!
ЗОЯ ИГНАТОВА
Китайский болванчик
Он заломил цену, я заломила руки, и в итоге купила статуэтку китайского болванчика по смехотворной цене (это он так сказал) – ровно за столько, сколько осталось в моем похудевшем кошельке. Я вспомнила о заначке и о зарплате мужа, которая планировалась в их бухгалтерии послезавтра.
Бережно я несла покупку в сумке, представляя, как болванчик там, сидя у себя в коробке, кивает головой. И кивает, и кивает.
К мужу пришел начальник, не знаю, что у них там за дела, но мы сидели втроем в зале, накрыт небольшой стол, выставлен коньяк, вино (для меня). В беседу вклинивается наш кот – белоснежный, с черным пятном на боку (словно его кто-то пнул грязным ботинком).
• А что это у него с боку темное пятно? - спрашивает подвыпивший начальник.
• Да вот не знаем, такой уж у нас кот.
Мы взяли его у знакомых за один день до свадьбы. Это был „свадебный кот“ - мы его так называли.
• Я никогда не понимал людей, берущих не породистых животных.
Мой муж кивает. Пожимает плечами.
• Зато красивый, белоснежный.
• Красивый? - начальник потягивает этот вопрос, словно мы ничего не понимаем в кошачьей красоте. - Да у него какое-то неправильное пятно! Обычно пятна либо на лапах, либо на ушах! Красивый... Ты приходи ко мне домой, посмотришь настоящего, красивого кота! Сколько выставок, сколько медалей, сколько...
Я выхожу, продолжая кивать, на кухню. Я не могу слушать, как „нашего“ кота обижают. Тихо, чтобы никто не слышал, я шепчу:
• Ты все равно самый красивый. Ведь ты же „наш“. Ты самый лучший. Даже с этим твоим неправильным пятном на боку.
Улыбаясь, я захожу в зал. Кот устроился на тумбочке возле китайского болванчика, который кивал, и кивал, и кивал...
Работать бухгалтером скучно, секретарем – унизительно, учителем – неблагодарно. Я же три в одном флаконе – на работе я бухгалтер и по совместительству секретарь, а по вечерам хожу к дочке подруги позаниматься английским, а то у девочки единственная тройка в дневнике.
В светлом душном офисе я занимаю почетное место у окна, чуть ли не на коленях вымоленное у начальства. Моя коллега Яна сидит напротив, поигрывает туфелькой и поедает йогурт.
• И ты представляешь, этот идиот им ответил!!!
• Но это же правильно – он защищал свою честь и твою.
• Да блин! Какую честь! Ему могли отбить все, что можно, а меня изнасиловать, а он, видите ли, защищал честь. Тоже мне, рыцарь средневековья!
• Тебе попался редчайший экземпляр!
• Этот редчайший экземпляр так отмуйдохали!. И меня толкнули – колготки порвала, ссадины на коленях. А могло быть еще хуже! - Яна повышает тон до нестерпимого.
• Ты думаешь, что все парни на оскорбления подонков должны молча проходить мимо? Мне вот всегда мечталось, чтобы он вступился за меня... - мечтательно произношу я.
• Да он абсолютно не беспокоился обо мне! Мало ли что могло случиться! Думал только о себе и о том, как он там выглядит – красавчик или нет. Болван он! Сегодня смски писал, ни на одну не ответила. Пошел он!...
• Это он-то болван? - кажется я перегнула палку. У нее такие глаза, словно я ее только что обозвала самыми плохими словами в мире. - Не, я не то хотела сказать, - я даже замахала руками, словно стирая с воздуха сказанные мною слова. - Просто ты теряешь настоящего джентльмена и не подозреваешь об этом.
• Женщины любят подонков.
Я пожимаю плечами. Это не он болван, это она болванка. Китайская болванка. Но я молчу — я не хочу высказывать своего мнения – хоть я в корне не согласна с ней. Но благоразумие и мысли о том, что мне с ней работать в одном кабинете еще не известно сколько времени останавливают меня. Я тоже болванчик...
Мужа я нашла, что называется, нежданно-негаданно. Помню, тогда светило солнце после долгих дней дождей, а уже был март и так хотелось тепла и весны. Я ехала в троллейбусе и улыбалась всему, я любила тогда весь мир со всеми его несправедливыми нюансами. Сзади ехал грузовичок, за рулем которого сидел молодой парень лет 26. Я улыбнулась ему, он помахал мне рукой. Мы встали на светофоре. Он начал рыться в бумагах и выудил крупно напечатанный номер своего телефона. Мы посмеялись, а потом я вытащила свой мобильник и демонстративно начала набирать его номер. С чего вдруг? Он свернул в другую сторону, но успел заметить, как я приложила трубку к уху.
• Привет! Я сейчас буду вредить общественному движению, а ты рисковать жизнью ради того, чтобы узнать мое имя, которое я скажу только в конце нашего разговора. А как твое имя?
Он рассмеялся в трубку, а мне тогда море казалось по колено. Я не ощущала стеснения, опасности. Я была кем-то другим. Словно на несколько часов меня подменили.
Мы проболтали тогда минут 10, а я представляя его маршрут говорила:
• Осторожно, там стоят гаишники. Ты ведь пристегнут?
Он смеялся и удивлялся, а потом назначил свидание через 5 дней – ровно через столько он вернется из командировки. Я думала, что на этом точка. Но через 5 дней он снова позвонил и напомнил про свидание.
Сегодня я тоже люблю весь мир. Может, потому что сегодня тоже так радостно светит солнце. Хотя редко бывает такое. Я имею ввиду, что я люблю весь мир. Обычно у меня приступы мизантропии.
Когда я пришла домой, мой китайский болванчик улыбался с комода и кивал мне в знак приветствия. Я засунула его в коробочку. Подарю его завтра Яне.
На сеновал
; Вы когда нибудь видели, чтобы кошка подскальзывалась?
; Нет. Никогда.
; А знаете почему?
; И почему же?
; А все потому что кошка умеет выпускать когти, - мой партнер по танцу загадочно улыбается.
; ??? И что же?
; А то, - многозначительная пауза.
; Ну?
; Значит, каблуки — не такое уж бесполезное изобретение.
; Хммм.
; Да. Женщины знают в этом толк.
; А вы знаете женщин?
Дурацкий разговор. Дурацкий танец. Дурацкий молодой человек.
Мое внимание поглощает пара, танцующая среди всей этой дурацкости вальс.
; А вы любите кошек?
; Люблю.
Странный разговор. Обычно молодые люди спрашивают имя. Где учишься. Сколько лет. И все в том же духе.
; А вы?
; Очень. Это мое любимое животное.
; Как интересно.
Хотя, на самом деле, ничего интересного в этом для меня нет. Просто дурацкий разговор. В голову пришло английское слово — damned. Как нельзя лучше подходит к этому вечеру.
Вальсирующая пара. Не молода. Ему около 45-50. Его импозантная лысина придает ему шарм. Женщине около 40. Она слегка полновата. Ее накрашенное лицо отдает былой свежестью. И только. Былой....
Я танцую с местной достопримечательностью 20-ти лет. Все женщины мечтали бы потанцевать с ним. Но он почему-то пригласил именно меня. Дурацкий выбор.
Вальсирующая дама томно прикрыла глаза. У нее есть опыт по соблазнению мужчин. Иначе он не пригласил бы ее. Я мечтаю быть на ее месте.
; А чем вы занимаетесь? - спрашивает он.
; Я пишу.
; Правда?
При этих словах почему то мне пришло в голову слово «realy?».
; Да.
; И что вы пишете?
; Стихи.
; Как интересно.
; Действительно?..
; О, да.
Английский язык прочно занимает мой мозг. My mind. Странно, но теперь, при простом сочетании слов «о, да» у половины моих знакомых всплывает в памяти томный голос девушки с полузакрытыми глазами «oh, yeah!». Мне однажды кто-то это сказал и с тех пор не могу не вспоминать об этом при звучании «о, да» Надо что-то срочно менять в нашем сознании. В нашем современном извращенном сознании.
Вальсирующий мужчина крепче прижал свою партнершу 40 с лишним лет. «Называл своей девочкой и своею милою». За Есениным идет прочная линия ассоциаций: волосы пшеничного цвета — пшеница — сено — деревня. Если современные режиссеры снимают сцену на сеновале, то это непременно эротика. Или похлеще. А вот раньше слово сеновал не имело под собой данного контекста. Наверное. Нет. Речь не о том. Хотя... Если бы этот момент танца в town-ском клубе снимал современный кинематограф, он бы непременно добавил сюда ноту эротизма. Ммм. В лучшем случае эротизма.
; И о чем вы пишете стихи?
Женщина в вальсе призывно наклонила голову. Я тоже так умею. Я умею лучше. Мне 20.
На латинском языке глагол «трогать» в первом лице единственном числе звучит как «tango». Выходит, когда мужчина предлагал потанцевать и спрашивал: «Можно пригласить вас на танго?», он подразумевал: «Можно я вас потрогаю?». Но речь не о сценах на сеновале. Медленный танец - официальное разрешение.
; Люди думают, что о любви.
; А вы?
; А я думаю, что о вопросах мироздания.
; Хммм. А дадите почитать?
; Приходите ко мне в гости?
Черт. Я ведь совсем не это имела ввиду. Но он подумает обязательно о сеновале.
; С удовольствием.
Черт. Черт. Черт.!!!
; Когда?
; Хоть сейчас.
ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ!!!
Дурацкий танец. Дурацкий вечер. И я спровоцировала этого дурацкого партнера. Хотя, зачарованно смотрю на гордую плешь вальсирующего мужчины.
Лучше бы он пригласил меня. Я намного лучше танцую. Я занимаюсь танцами с 3 лет. Я танцую ча-ча-ча, самба, джайв. Я умею танцевать медленный и быстрый вальс. Классические и современные танцы. Он бы обязательно оценил.
Кажется, я размышляю как Наташа Ростова на своем первом балу.
Это не первый бал. Но...
; Вы живете одна?
; Да.
Чееееееерт!!! - мысленно я приставляю дуло парабеллума к своей голове. Почему парабеллума? Там 9 пуль. «Готовься к войне». Аre you ready? Девять пуль слишком много. Для того, чтобы разнести мою маленькую голову достаточно половины пули.
Медленный танец кончился. Кончился разговор. Но молодой человек после таких слов не спешит уйти. Начался новый танец. В центр круга вышла новая пара. Ему около 27. Ей — на вид 25. Их танец похож на начало сцены современного кино:
; Сцена на сеновале, дубль пятый.
Они зажигают. Вальсирующая пара скромно отошла на второй план. Он держит в руках бокал вина. Она рисуется и пытается вилять перед ним попой, как это делает 25-летняя дама в центре круга.
; Спасибо за танец , - я мягко пытаюсь отшить его.
; А стихи?
Девушка в тельняшке вырисовывает своими бедрами такоооооееее.
Мужчина с лысинкой забыл о существовании своей партнерши. Его взгляд пожирает попу в центре круга.
В современном обществе слово «партнерша» тоже имеет какой-то странный сексуальный оттенок.
Мой взгляд пожирают руки молодого человека, которые ползают по спине танцующей тельняшки. Через минуту они будут так же самозабвенно бегать по ее пятой точке. А через 5 минут они оба уедут на такси в известном направлении. Известном им. Либо к ней. Либо к нему.
А вот вальсирующая пара останется здесь. Ни о каких сеновальных сценах не может быть и речи. И не потому, что она недостаточно сексуальна. И не потому, что у него, возможно,есть жена, а у нее муж. А потому что они воспитаны не так. Они не могут после первого танца сесть в такси и ехать на свидание t;te-;-t;te со всеми вытекающими из этого последствиями.
Когда ко мне однажды подошли и спросили :
; Это социальный опрос. Как вы думаете, падает ли нравственность в современном обществе?
Я ответила так:
- Я вспомнила почему-то сейчас фильм. Как же он называется?... «Назад в будущее»... Или «Гости из будущего». Что то типа того. В нем играет Жан Рено. Вы знаете его?
; О, дааа. - протянула девушка. «Оh, yeah!» - пронеслось в голове.
; В начале фильма показывают средневековую пару. Они зашли на сеновал. Она хотела соблазнить его и играючи приподняла слегка свое платье, оголив лишь щиколотки. Он упал перед ней на колени и взмолился:
; «Ещё чуть-чуть. Я прошу вас». Она приподняла юбку и оголила икры. Он распластался перед ней, начал целовать подол.
; «Ещё чуть-чуть. Я умоляю». И после долгих колебаний — прошу заметить — ДОЛГИХ!!! Она оголила колени. Он валялся перед ней в экстазе. Скажите, современный мужчина будет в экстазе, если девушка оголит икры? Скажите, сейчас девушки долго колеблются, оголяя колени? - и опускаю взгляд на эротичное мини социального работника.
; И что же? Как там с нравственностью? - Не унимается она, не замечая моего взгляда.
; Когда женщина начнет ценить свои колени, тогда и будет подниматься нравственность. - Мы смеемся.
; Выходит, что для того, чтобы поднять нравственность, нужно опускать длину юбок?
; Отлично сказано. Так и запишите. Я бы сказала, уровень нравственности напрямую зависит от уровня оголения женщин. А вообще, я начала это для того, чтобы сказать: если бы современный кинематограф снимал сцену на сеновале, какой бы она вышла? Сексуально-эротичной. В лучшем случае.
; Значит, наша нравственность в руках женщин, - Девушка делает пометки в блокноте. Она не так безнадежна, как казалось на первый взгляд.
; Я не хотела бы этого признавать. Но как-то получается, что так. Вы умеете танцевать вальс? - Интересно, к чему это я?
; Нет.
; Нет ничего лучше мужчины, который умеет танцевать вальс.
; Почему?
; Я так думаю.
; Я не мужчина.
; Интересное замечание.
Мой партнер подмигивает мне.
; Скажите, с чем ассоциируется у вас слово «сеновал»? - Невозмутимо спрашиваю я.
Ни тени удивления на его лице. Как будто каждая девушка, танцующая с ним задает ему точно такой же вопрос.
; Колется. - Он двусмысленно улыбается.
Подумалось, что у молодежи советского союза это слово ассоциировалось бы с граблями или вилами.
Куда катится мир?
Ооо, нет. Сцены на сеновале мы оставим кому-нибудь другому. Де Саад с этим справится.
Котёнок
Алевтина Федоровна работала в столовой детского оздоровительного лагеря уже почти 25 лет. Она пришла сюда еще молоденькой девушкой, потом вышла замуж и здесь же, в этой столовой они сыграли свадьбу. Сейчас она порядком располнела, и от той гибкой и симпатичной девушки не осталось практически ничего. Глаза ее посерели, волосы выцвели. Как все работницы кухни она стала крикливой и грубоватой. Так как чаще всего она работала с мясом, ее фартук был всегда в красных пятнах крови. Запах лука, казалось, навсегда въелся в ее руки. Свои губы, сухие и бледные, она часто облизывала от жары на кухне, от чего они сохли еще больше.
Частенько Алевтина Федоровна выходила во дворик со своими сотрудницами покурить. Здесь же сновали у ног кухонных рабочих кошки, надеясь на что-нибудь вкусненькое. Повара подкармливали их и гладили, но только не Алевтина Федоровна, которая не разделяла этой общей привязанности. Ведь это очень негигиенично – сначала еда, потом кошки, потом опять еда. Вдобавок ко всему, они могли чем-нибудь заразить человека.
Алевтина Федоровна не любила кошек. Она вообще, сколько себя помнила, недолюбливала животных.
- Мама, смотри какой пушистый?!
Аля сидела на корточках и поглаживала серого котенка.
- Можно он будет жить с нами?
Мама стояла у плиты и что-то готовила. Она полуобернулась, увидела котенка и равнодушно пожала плечами.
Девочка сама открыла холодильник, налила молоко в блюдечко и поставила ее перед усатой мордашкой.
Еще немного потискав котенка, Аля убежала гулять во двор.
Вернулась она в хорошем настроении, пела песенки, поднимаясь по ступенькам до квартиры. В дверях она столкнулась с мамой. Та быстро обронила:
- Я сейчас вернусь.
Аля вошла домой и сразу вспомнила про котенка.
- Кс-кс-кс! – позвала она, но никто не выбежал на ее голос. «Спит?» - подумала она и громче позвала:
- Кс-кс-кс!!!
Тишина. Ни мяуканья, ни возни.
Аля заглянула под диван, под шкаф, побежала на кухню, весело дрыгая косичками, и увидела, что блюдечко исчезло. Нижняя губа дрогнула. С остатками надежды она прошептала:
- Кс-кс-кс…
На глаза стали наворачиваться слезы.
И вдруг... Вспышка: Мама. Длинная юбка. В руке пакет. Черный пакет. Сознание Али приближало его все ближе и ближе и. Наконец. Она. Ясно. Увидела… КОТЕНОК! В горле запершило, она начала задыхаться, хватала ртом воздух и, наконец, заплакала. С ревом она стояла посередине кухни, ее нижняя губа дрожала, тело сотрясалось от всхлипываний. Бездумно она поплелась в комнату, забилась в угол.
Когда мама вернулась, то услышала лишь редкое шмыкание дочери.
Они никогда не разговаривали об этом.
К Алевтине Федоровне подбежал котенок.
- Мяу, - сказал он и начал ласкаться о ее толстые ноги.
- Что, есть хочешь? – спросила она его, небрежно отпихивая.
- Мяу, - ответил он.
- Хм, - усмехнулась она. – Неужто понимаешь? – и выдохнула ему в мордочку дым.
Котенок отвернулся, но опять начал тереться.
- Ну, пойдем, - неожиданно для себя самой сказала она. – Пойдешь?
Пропахшие луком и дымом руки выкинули сигарету и поманили серый комочек, который доверчиво побежал за белыми толстыми ногами.
Алевтина Федоровна вынула из холодильника молоко, налила его в очень большую тарелку и поставила перед котенком.
- Ешь! – а сама села рядом на стул.
Котенок ел и щурился от удовольствия.
- Ууу, проглот, - медленно произнесла она, глядя на то, как он уплетает.
Наевшись, но при этом, не съев и половину от того, что налила ему Алевтина Федоровна, котенок начал умываться.
- Ну, иди сюда.
Алевтина Федоровна взяла его на колени и начала гладить. Тот заурчал, начал ласкаться и пытаться поцеловать ее в губы. Она начала еще быстрее гладить по шерстке.
Потом встала, держа котенка на руках, подошла к стене и взяла в руки пластмассовое ведро, в которое они часто наливали воду на случай отключения. Подошла к раковине и поставила под кран, продолжая чесать котенка под подбородком.
- Уууу, какой лохматый, - запустив пальцы ему в шерстку, проговорила она. Выключила воду, сходила за крышкой. Посмотрела на дно и швырнула туда котенка, закрыв ведро. Раздалось отчаянное мяуканье и царапание по стенам. Нижняя губа Алевтины Федоровны слегка дрогнула, но тут же вид ее снова стал спокойным и невозмутимым. Когда все стихло, она взяла ведро, вышла во двор и вылила воду вместе с трупом в кучу, куда обычно выливали помои.
Посмотрела куда-то вдаль и пошла мыть руки.
СВЕТЛАНА ДУРЯГИНА
Красавица и чудовище
Марина проснулась от грохота: в дверь колотили, похоже, ногой. Она с досадой посмотрела на экран мобильника – полседьмого утра. Боль в ухе не давала ей уснуть до трёх часов ночи, и теперь Марина, едва разлепив глаза и натыкаясь на мебель, побрела к двери. Полная дама, которую она впустила, ворвалась в номер подобно торнадо. Испепелив взглядом стоящую перед ней в ночнушке Марину, она наградила таким же взглядом стены, мебель, прорычала: «И это люкс?!» - и ушла на балкон курить. Марина забралась под одеяло и с грустью подумала о том, что, кажется, её мечты о мирном отдыхе накрылись медным тазом.
Дама вернулась, спустя несколько минут, более-менее успокоенная привычной порцией никотина, плюхнулась на жалобно пискнувшую под ней кровать, достала из сумочки веер с затейливым орнаментом по кромке и, неторопливо обмахивая полное лицо с голубыми на выкате глазами, величественно вопросила:
- Ну, и каков тут контингент?
Марина, стараясь не очень морщиться от боли в ухе и придав голосу максимум оптимистического звучания, ответила:
-Разный, много детей.
Дама, удивлённо приподняв бровь, проворковала ангельским голоском:
- Что Вы, милая, я имела в виду мужчин.
Марина сконфуженно заморгала:
- Ах, это? Да я, знаете, вчера только приехала и как-то не очень разглядела.
- А вот это напрасно. Первое, на что надо обращать внимание в санаториях, - это мужской контингент. Иначе деньги и время будут потрачены зря. Вас как зовут?
Марина представилась. Дама сложила веер, достала из сумочки зеркальце и, лучезарно улыбнувшись сама себе, сообщила:
- А меня можно называть просто Наташа. Я из Воркуты, учитель русского языка и литературы высшей категории. Этот санаторий мне сильно нахвалили. Ну, посмотрим-посмотрим. Итак, на завтрак?
Они расстались у лифта. Наташа пришла в ужас, когда узнала, что Марина ходит пешком по лестнице на седьмой этаж.
- Как можно так себя не любить? – искренне удивилась она.
После завтрака Наташа делилась с Мариной впечатлениями:
- Вы представляете, меня усадили в самом центре зала. Там такая духота и теснота! И мужчины за столом сидят с жёнами! Просто кошмар какой-то! А Вы сидите в элитном ряду, у окна. У вас там никто уезжать не собирается? Я бы перебралась к вам.
За столиком Марины освобождалось место, и она утешила Наташу, сообщив ей об этом.
- Ну, чем мы будем заниматься? – поинтересовалась соседка, распаковав свои сумки и раскинувшись на постели с веером в руках.
- Я пойду на процедуры. Их у меня много, поэтому до обеда мы не увидимся,- ответила Марина, складывая в пакет халат и полотенце.
-Да, Вам назначены процедуры? А зачем?
- Ну, в общем-то, я приехала подлечиться.
- И что Вам назначил доктор?
Марина перечислила. Наташа внимательно выслушала.
- Ага, - сказала она, - я думаю, мне тоже не мешает посетить врача. Пусть хотя бы давление измеряет.
За полчаса до обеда они снова встретились в номере. Марина отдыхала после минеральной ванны, а Наташа делилась с ней впечатлениями от похода к врачу:
- Вы знаете, Марина, по-моему, доктор на меня запал. Он мне сказал, что я похожа на Татьяну Доронину. Но это все говорят. Представьте, он предложил мне похудеть хотя бы на пять килограммов! Но у меня же нет ничего лишнего! – Наташа нежно погладила себя по объёмистым бёдрам. – И два моих молодых человека тоже так считают. Серёжа, врач этот, назначил мне ванны, массаж и физкультуру. Господи! Я физкультурой в последний раз занималась в восьмом классе. Массаж мне назначен аппаратный, а я хочу ручной. Серёжа сказал, что с моим весом ручной будет не эффективен, но намекнул, что за деньги он мог бы сам делать мне массаж. А? Каков?! Деньги для меня – не вопрос. Я записалась. Идём обедать?
С обеда Наташа пришла очень довольная и весёлая.
- Марина, в лифте ко мне пристал какой-то пьяный мужчина. Он представился директором училища, поцеловал мне руку и звал в номер, у него был целый пакет спиртного. Я сказала, что мне известно, хоть я и не замужем, что пьющие мужчины не способны ни на что, кроме слов. Он так завёлся, что, если бы в лифт не вошли люди, не знаю, чем бы это всё закончилось. Теперь он будет приставать ко мне везде. Я уверена. Но не это главное. Соседка по столу рассказала мне, что здесь восьмой год подряд отдыхает один мужчина. Каждый раз он ищет себе жену. Богатый. Колей зовут. Я непременно должна с ним познакомиться. Сегодня мы идём на танцы.
Марина попыталась отказаться, сославшись на больное ухо, но Наташа была неумолима:
- Ухо заткнём ваткой и замаскируем причёской. Нельзя тратить жизнь на пустяки. И не могу же я идти одна: мне будет скучно. А вдруг этот Коля найдёт уже себе на танцах кого-нибудь?
Танцевальный зал был полон. Звучали шлягеры семидесятых годов, и народ, в основном люди, которым хорошо за пятьдесят, самозабвенно вспоминал молодость. Марина с удовольствием слушала песни, а Наташа громко хохотала и тыкала пальцем в худощавого мужчину лет шестидесяти, лихо отплясывающего быстрый танец, сопровождая его неимоверными скачками. Марина попыталась урезонить товарку, но та не успокоилась, пока мужчина не обратил на неё внимания: взглянув на Наташу, он ужасно смутился, перестал прыгать и ушёл в другой конец зала. А она, оборвав смех, радостно воскликнула:
- О! Это он! – поправила шиньон и со слоновьей грацией (видимо, копируя походку манекенщиц) отправилась через весь зал приглашать на танец нужного ей мужчину. Им оказался маленький, лысоватый, худощавый человек лет пятидесяти пяти в тщательно отглаженных белых рубашке и брюках. Наташе он едва доставал до уха, за талию обнять свою партнёршу Коля не смог: рук не хватило. Но было видно, что дама ему очень понравилась, и все следующие танцы они друг с другом не расставались.
Марина отправилась спать без Наташи, радуясь в душе, что больше не надо будет составлять ей компанию для развлечений. Проснулась она от телефонного звонка в час ночи; Наташин телефон надрывался, требуя хозяйку, которая появилась в необыкновенно благодушном настроении, спустя час, и замурлыкала в трубку голосом, употребляемым ею только при разговоре с мужчинами. Она убеждала Алёшеньку, что крепко спала и не слышала его звонков:
- Мальчик мой, как ты мог подумать, что в такой поздний час, твоей Наташи может не быть в постели? А ты почему не спишь? Чем ты там занимаешься? Ну, Алёшенька…
И дальше - пять минут хорошо отрепетированного воркующего смеха, которым Наташа смеялась всякий раз, когда разговаривала с мужчинами. Марине дико хотелось спать. Терзаемая болью в ухе, она мысленно проклинала беспардонную соседку, а та не торопясь попила чаю, покурила, приняла душ и завалилась спать.
Утром Марина опоздала на зарядку: проспала. Пришлось объяснять Раисе Осиповне, пожилой, но очень энергичной и обаятельной учительнице физкультуры, которая в их стихийно сложившейся временной приятельской команде взяла на себя роль капитана, причину. Раиса Осиповна, выслушав Марину, назидательно обратилась к остальным женщинам:
- Вот видите, девушки, не все мужчины в этом санатории гладиаторы.
Марина удивилась:
- При чём тут гладиаторы?
- А Вы разве не знаете: статистики утверждают, что в санаториях 99% мужчин – гладиаторы (их так в народе прозвали, потому что они способны женщину только гладить). Похоже, вашей Наташе повезло.
Женщины дружно рассмеялись и отправились на завтрак, а Марина сняла кроссовки и пошла по росистой траве босиком, тихонько охая и смеясь: обжигающий холод утренней росы будоражил кровь, порождал ощущение молодости и счастья. Марина провела ладошками по траве, умылась божьей водичкой, подставила лицо солнечным лучам. Утреннее солнышко не обжигало, как в полдень, а ласково грело и казалось тоже умытым росой. Марина наслаждалась пением птиц, запахом свежескошенной травы. В последние годы она так много работала, что забыла, как прекрасен мир природы. И сейчас, оказавшись, в этом, как ей казалось, райском уголке, она старалась много гулять, жадно впитывая краски лета: бездонную голубизну неба, разноцветье радуги, аромат цветущих деревьев и цветов, шум вековых берёз, вершины которых были выше её балкона на седьмом этаже, где она вечерами любовалась закатом.
Марина вернулась в номер, чтобы переодеться к завтраку. Наташа уже встала и курила на балконе свою первую сигарету. Зайдя в комнату, она, как всегда, начала делиться впечатлениями:
- Марина, я приручила это чудовище. Представляю, что теперь скажут люди: такая красавица и этот Коля! А?
Наташа сделала паузу, видимо, ожидая от соседки дифирамбов в свой адрес, но Марина сдержанно промолчала: лукавить она не умела.
- Хотя внешне он, конечно, не Роберт Гир, но с ним не скучно. Мы гуляли, болтали, а потом он пригласил меня к себе в номер. А там у него целый ящик коньяка, шоколад и караоке, а ещё у него есть гитара. И мы…
Наташины излияния были прерваны громкой музыкой, которая ворвалась в номер сквозь открытый балкон; несильный мужской голос старательно выводил: «Помню, как мальчишка я босой…» Певец был явно не в ладах с нотами, но пел, что называется, с душой. Наташа воскликнула в полном восторге:
- Вот, слышите, оно завыло! – Марина рассмеялась вместе с ней. – А давайте пригласим его к нам. Устроим музыкальный вечер.
На том и порешили.
Этот день для Наташи не задался. За завтраком соседка по столику, чрезвычайно вежливая и забывчивая, ежеминутно извиняющаяся дама, съела заказанный Наташей омлет. Наташиному гневу не было границ:
- Как Вы посмели?- метала она молнии в виновато моргающую пожилую даму.
- Но, позвольте, Наташенька, у меня болит зуб, Вы на завтрак опоздали. Я решила, что Вы совсем не придёте, и выбрала то, что помягче. Возьмите мои сырники, у них такая хрустящая корочка.
- Это чёрт знает что!- не унималась Наташа – Теперь я должна бояться за свой обед. Ведь этак, если я запоздаю за стол, Вы и обед мой съедите.
- Ну, извините, ради Бога, я не стану больше так делать, - изнемогала от стыда несчастная Татьяна Николаевна.
- Да полно Вам, Наташа, ну, зуб у человека болит; возьмите мой омлет, если хотите, - вступилась за неё Марина.
Наташа надула губы и гордо отказалась. Завтрак прошёл в тягостном молчании.
Днём доктор не пришёл на массаж. Наташа в ярости не могла зажечь спички, чтобы прикурить, они ломались у неё в руках:
- Этот распутник сегодня дежурил и ночевал у Лариски в номере. Ну, помните, я Вам рассказывала: она каждый год приезжает сюда, чтобы встречаться со своим архангельским любовником. А у Серёжи ведь и жена здесь работает, такая серая мышь по сравнению с ним. Вкус у него напрочь отсутствует. Поначалу я была о нём лучшего мнения.
За обедом Татьяна Николаевна пугливо ждала, пока Наташа проверит соответствие своих блюд с заказом. Всё оказалось в полном порядке, но Наташа брезгливо косилась на сидящую рядом с ней глухонемую девочку, и когда та ушла из-за стола, она разразилась гневной тирадой:
- Это невыносимо: девчонке двенадцать лет, а она чавкает как свинья. Как только их там воспитывают в этих интернатах!
Марина попыталась заступиться за девочку:
- Она же глухая, поэтому ей трудно себя контролировать.
И тут же получила от Наташи свою порцию негатива:
- Вам бы, Мариночка не журналистом, а адвокатом работать: всех-то Вы жалеете, всех понимаете.
После ужина Марина смотрела телевизор, а Наташа, собираясь на танцы, никак не могла выбрать: надеть ей шиньон или парик. Она уже дважды продефилировала по комнате перед Мариной и в том и в другом. Марина спела ей арию подлизы: «Во всех ты, душечка, нарядах хороша», но Наташа не отставала и собиралась продемонстрировать ей все свои наряды из необъятной сумки на колёсиках. В это время в дверь постучали, и на пороге появился Коля. В одной руке у него была бутылка коньяка, в другой – гитара. Он как всегда был тщательно выбрит и аккуратно одет. От него пахло дорогим парфюмом. Он вежливо поздоровался и прошёл в комнату только после того, как Марина его пригласила.
Наташа с визгом умчалась в ванную, а Коля сел в кресло, и они с Мариной стали с интересом друг друга рассматривать. Утиный нос, тонкие губы и широкие залысины привлекательными назвать было трудно, но Марина отметила высокий загорелый лоб и умные щёлочками глаза. Её взгляд привлекли спокойно лежащие на коленях Колины руки: они были сплошь покрыты татуировкой от пальцев до плеч. Коля усмехнулся:
- Что, думаешь: из грязи - в князи?
-Ну, примерно так.
- Я, конечно, сидел, но не за воровство и не за разбой. Всё значительно проще: любовника первой жены покалечил. Женился по страстной любви на продавщице нашего сельмага. А потом выяснилось, что она замуж за меня вышла, чтобы грех прикрыть: беременная была от женатого мужика. Он к ней и после замужества продолжал ходить, а я их застукал, ну и насадил его на вилы голым местом. Пока я сидел, жена к вину пристрастилась. Я вернулся, а сын бабушку мамой называет. Попробовал её к нормальной жизни вернуть, уговаривал, кодироваться предлагал. Дочку родили. Но чем дальше жили, тем невыносимей. Всё кончилось тем, что повесилась она. Записку оставила: «Все мужики – козлы». Но ведь я её за семь лет ни разу пальцем не тронул, любил очень. А она этого, первого своего, забыть не могла.
Коля замолчал, вдохнул трудно, потом улыбнулся виновато:
- Что-то я как на исповеди. Может, за знакомство по глоточку, пока Наташа марафет наводит?
Он открыл коньяк, плеснул на донышко чашек. Наташа выплыла из ванной, заворковала горлицей:
- Коленька, я почти готова. Думаю, что чашка коньяку перед дискотекой и мне не повредит.
После коньяка беседовать стало проще. Коля взял в руки гитару, предложил:
- Споём, девочки? – и тихонько запел рубцовское: «Я долго буду гнать велосипед..»
Марина подхватила, Наташа молча жевала шоколад. Песня кончилась. Коля обратился к Наташе:
- Ну, и чего молчим, песню не знаем? Ты же литератор, я думал…
Наташа сердито прервала:
- А ты не думай, налей лучше нам ещё.
- Да, пожалуйста, - Коля плеснул ещё по глотку, - главное – не спиться.
Наташа почему-то рассердилась ещё больше:
-А ты что, решил, что мы алкоголички?
Коля шутливо погрозил пальцем:
- Да кто вас знает, таких красивых!
Наташа вскочила, схватила телефон и вышла в коридор. Коля спросил вслед:
- Наташ, ты куда?
Она не ответила. Возникла неловкая пауза. Чтобы как-то разрядить обстановку, Марина предложила:
- А ты спой ещё, Коля. Гитара у тебя красивая. Дорогая, наверное.
- Дорогая. Я с детства музыку любил, но жизнь была трудная: шестеро нас у матери осталось после смерти отца. Он рано умер, мне, старшему, тринадцать исполнилось. Работать начал сразу после восьмого класса. Я уроки музыки стал брать четыре года назад, когда смог купить такую гитару, о какой мечтал.
- А как твои дети к музыке относятся?
- Дети? Я после смерти жены запил сильно. Однажды очнулся, вижу: семилетний Петька из винных бутылок остатки допивает. Дал ему по заднице, бутылки сгрёб, из дому выкинул и в город отправился деньги зарабатывать, семью кормить. Только никого я не спас: Петька подростком выпивать начал, бабушку не слушался, утонул по пьяному делу.
А дочка после девятого класса решила жить самостоятельно: вышла на дорогу, села на попутку и укатила в Питер. Стала проституткой. Убили её. Меня на опознание вызывали.
Марина, потрясённая перепетиями чужой судьбы, молчала, потом тихо спросила:
- Почему же ты детей к себе в город не взял, не воспитывал их сам?
- Куда бы я их взял? Я сам несколько лет по общагам мотался, потом жил у разных баб. А когда на ноги встал, уже ни матери, ни детей не было. И теперь я богатый и свободный, - деланно улыбнулся он.
- Что же ты не женишься?
- А я женился, и не раз. Но не попадалось мне больше таких женщин, как моя первая была.
- Наташа на неё похожа?
- Нет, просто я ей зачем-то нужен. Где она, кстати?
- В коридоре, наверное, по телефону разговаривает.
В этот момент в номер вернулась Наташа. Окинув взглядом Марину и Колю, она насмешливо пропела:
- О, да тут у нас новая любовная пара назрела?
Коля усмехнулся, а Марина сначала оторопела, а потом со словами:
- Ой, да разбирайтесь вы сами,- выкатилась из номера и пошла бродить по аллеям санаторного парка.
Ночью Наташа попросила у Марины прощенья и, как всегда, поделилась впечатлениями:
- Этот Коля такой прикольный и щедрый.
- Замуж звал?
- Да, но я за него не пойду. Не мой уровень, да и пятьдесят пять ему уже. Мне, конечно, за сорок, но я ведь так молодо выгляжу, что могу позволить себе тридцатилетних. На сегодняшний день у меня их двое, они от меня без ума. Есть ещё один кадр (мой запасной аэродром): ему шестьдесят, большая квартира в центре Вологды, очень обеспеченный и известный в обществе человек. Звал замуж. Мама советует выходить. Но ведь он старый!
В это время зазвонил Наташин телефон, она взяла трубку:
- Да-а, Николай Петрович. Я тоже… Да, я в санатории. Нет, приезжать не надо. У нас тут очень строго, никого не пускают. Ну, потерпите, я приеду через неделю, тогда и поговорим. Да, мой дорогой, да, я тоже. Пока-пока, - она выключила телефон. – Старый пень, лёгок на помине. Больно он мне тут нужен! Как Вы думаете, Марина, выйти мне за него?
- Ну, не знаю, мне кажется, такие вопросы каждый решает сам.
- А что, думаю, детей ему не надо, у него уже внуки большие.
- Вы-то сами детей не хотите?
- Ой, Марина, за двадцать лет своего учительства я заработала неизлечимую аллергию на детей. И работать больше не хочу. Я уверена: Николай Петрович создаст мне комфортные условия, но как подумаю, что с ним в постель надо ложиться…брр, у него уже морщины и лысина во всю голову.
- А раньше Вам замуж выйти не хотелось?
- Хотелось. Я на третьем курсе училась, а он заканчивал институт. Но мама категорически была против. До сих пор помню выражение её лица и голос, когда она выносила смертный приговор моей любви: «Наташенька, этот голодранец нам не пара!» И не жалею. Спасибо, мамочка! Жизнь у меня весёлая: кавалеры, рестораны. Вы вот раз в три года можете позволить себе две недели в санатории, а я каждое лето на любой срок. Вернётесь домой, и на Вас опять обрушатся проблемы детей, внуки, а я ещё на море съезжу. И никаких проблем!
Марина попыталась представить себе свою жизнь без детей и внуков. И ей вдруг стало жаль Наташу. Видимо, выражение лица Марины было столь красноречиво, что Наташа вдруг осеклась, потушила свет и затихла...
ВЕРОНИКА БАШКУРОВА
ЛАБИРИНТ
Душно. И вместе с тем холодно. Что-то давит, сжимая в комок тело. И это состояние всё длится, длится и никак не кончается…бесконечно долго. Слово «время» теряет свой смысл, расплывается в этом состоянии, как в тумане…
Кажется, больше терпеть невозможно. В голове мелькает мысль: может, лучше не жить? Хотя глубоко в подсознании сидит другое: жить хочется. Что же делать? Что-то надо делать: слишком сильно и гулко стучит внутри, так, что становится больно.
Усилием вскакиваю со своего места. Бегу. Где же дверь? А, вот, вижу. Скоро станет легче. Наконец-то… Нет! Нет, не та дверь. Низкий холодный коридор. Тёмный, страшный. Неизвестный. Кажется, не была там…
Нет, всё знакомое, противное. Может, не прямо? Может, свернуть? Сворачиваю, не долго думая: где-то луч света мелькнул, значит, туда…Нет, снова не то, снова ошибка. Опять мучительно длинный слизкий даже не коридор- коридоришко. Лабиринт. Он небольшой, этот лабиринт, но он всё-таки не прост: повороты, тупики, коридоры…Что-то вроде пещеры. Пещера…Ящер...Какие-то странные слова лезут в голову…Холодок по спине.
Мрачно. Луч света только поманил. Где он? Попробуй найди.
Двери открываются, всё новые и новые двери, а я стою и не знаю, куда идти…Чего я хочу? Хоть бы кусочек души это знал.
Останавливаюсь, и рядом всё вдруг приостанавливается тоже. Всё как на замедленной плёнке: медленно растягиваются чьи-то улыбки, медленно щурятся чьи-то глаза, кривятся губы… Всё ненастоящее, неискреннее, искусственное. И откуда взялись эти лица? Снова бегу. Не знаю куда, лишь бы убежать от них. И вдруг спотыкаюсь. Падаю. Чувствую, что падаю долго, поразительно долго. Уж пора бы упасть, а я всё лечу. А кругом темнота, и чем дольше я лечу, тем она чернее. Темнота эта ослепляет и всё сильнее к себе притягивает; попробуй вырвись! Пытаешься, но с каждой секундой становится всё сложнее и сложнее противостоять ей. Внутри стучит всё сильнее и сильнее; дыхание трудно. Почти задыхаюсь…
« Господи!--кричу наконец—Спаси!»
Силы в крик вложено столько, что вроде бы должна оглохнуть. Но он получился слабенький, на последнем звуке и вовсе сорвался.
Вот всё и кончилось. Уже не падаю. Дышу свободнее. Какая-то сила подняла меня быстро из пропасти и поставила обратно на твёрдое, проверенное. Робко делаю шаг, второй… Чувствую, что эта сила рядом. Потом иду, кажется, даже смело… Только всё равно иду осторожно—страшно, если не знаешь точно, куда идти.
19 ноября, 2004г.
О САПОГЕ, ГРУДНИЧКЕ,
ГОЛУБЕ И ТРАКТИРЕ
« …Однажды,
Только ты поверь,
Маятник качнётся в правильную сторону –
И времени больше не будет!
В мире без греха…»
И.Ф. Летов.
Давай … просто сядем друг против друга. Вот так.
Я хочу, чтобы ты снял рубашку.
Только рубашку! Я хочу видеть твои плечи, руки, грудь… открытые, откровенные, но не больше.
Не смотри на меня так. Остынь.
Я знаю, что ты не понимаешь, но попробуй! Кто говорил, что меня будет легко понять? Ты же сам связался с… чем-то вроде поэта.
Я хочу раздеться полностью, но… ты не поймёшь.
Я буду в длинной сорочке, гладкой и тонкой. Это всего лишь красиво.
Миленький мой, я просто хочу разговаривать!! Я хочу, как люди!
Что? Как все? Все - это не люди. Почти все они не люди. В них умер человек. Это же животные, которые видят любовь только в постели!..
А я хочу смотреть на тебя! А ты не любишь, когда я долго смотрю тебе в глаза…
Всё очень скользко. Заскорузлый сапог по личику грудничка…
Ну, вот. Ты опять говоришь, что это бред. Ты часто повторяешь это слово. А не бред, что мы всё время идём в спальню, когда хотим побыть вместе??
А я хочу разговаривать!! Тут. Тут, на кухне! В комнате же негде сидеть кроме кровати!
А я очень люблю кухню. Моё рабочее место… У меня даже есть стишат про него:
«… мой белоснежный кабинет
чрезвычайно уютен…»
Там действительно всё абсолютно белое. Лампа, стол, стулья, полки, плакат… бумаги…
Когда мы ещё сидели с тобой … вот так? Мы пропускали что-то важное, ты не находишь? Думаю, то ещё повторится не раз, а это?
Я просто… хочу по-другому, понимаешь? Я говорю тебе, сапог…
Хочу узнавать друг друга.
Там – всё уже узнано, мало нового, а тут? Маленький шарик, кинутый борзо в море…
Долго не виделись, и такая встреча. По-моему, много радостней.
Фонарь и ночь. За окном пустыня. И мы, в свете одной лампы, на расстоянии, не целуясь. Может, иногда. Немножко. Я иногда хочу только тебя касаться. Обнять… Сесть к тебе на колени. Ненадолочко.
А потом сидеть опять напротив и смотреть… подогнуть под себя ногу; посмеяться о чём-нибудь. О нас. Это, может, смешно кому-то. А мне счастливо. А… тебе?
Будем сильнее. Будем наполняться. Чем-то хорошим, даже слишком хорошим. Огромным чудом.
Обычно я мёрзну, а сейчас мне тепло: наверняка тепло.
Что-то нужно менять.
А мы… мы будем говорить. Я таким ребёнком себя чувствую. И ещё… не ребёнком, а просто совсем крошечной.
Когда будет поздно, мы устанем. И я спать отправлюсь на твоих руках. И заснуть хочу так. Это, конечно, неблагодарно, что ты будешь меня держать, а я на тебе засыпать. Но я потом скажу, чтобы ты меня отнёс под одеяло. Ты меня укроешь им, укутаешь со всех сторон, чтоб уютно было, как мама в детстве делала, а сам ляжешь поверх одеяла… обнимешь легонечко.
А я тебе подушку положу пониже, чем свою – так, чтобы на уровне моих плеч. И ты будешь тоже маленький.
И я наконец-то засну первая. Засну под звук твоего дыхания. Или под тишину. И она не будет пуста. Она будет наполнена теснее всех разговоров.
Тишины хочется! Чтоб за окном что-то услышать. Услышать себя. Тебя услышать. Время наше. Наши мысли.
…Ты никогда не замечаешь, какие у нас половицы на полу, какой рисунок на белом кухонном столе… И не слышно тебе, как гитара моя пахнет, и сколько на ней отпечатков пальцев, тебе тоже почему-то не видно… И цвет ты её не знаешь, да и не хотел знать никогда… Это ведь только кажется, что просто чёрная с коричневым грифом. И как зовут её, ты не спрашивал. Да, гитару. И почему так, а не иначе…
Есть ведь другое. У мира нет конца. Не сочти за фальшь.
Отречься бы только немного, хоть иногда; от материально-удущающего мирского.
Но это… голубь в кабаке. Голубь в грязном трактире. Ослепительно белый голубь…
РЕГИНА СОБОЛЕВА
ДОЛГ
ЭПИГРАФ: «Конечно, я придумываю. Но это – очень правдоподобная придумка. Такая – которой вы обязательно поверите. Вот вы верите, что я способна убить человека? А верите, что я могу написать рассказ о том, как я его убиваю?»
[Реконструкция диктофонной записи. Помехи. Шумы]
Наверное, самым последним долгом в моей жизни будет долг самоубийства.
Вот так.
Просто.
Знаете, ведь все что я делала все эти годы – это выполняла навязанные мне условия, действовала в согласии с чувством долга. Как превозносится эта категория в учебниках по философии! Как орут о ней по всем углам политики и журналисты (писатели, которые пишут об этом, - те же журналисты)! И мы делаем. Все время делаем все правильно. Я училась, знаете, с первого по одиннадцатый класс в средней общеобразовательной школе, не совсем средней, конечно, но достаточно средней для того, чтобы иметь представление обо всех школах и обо всех учениках в мире. Вот вы ведь знаете, как должен выглядеть обычный ученик и обычная школа?! И я знаю. Как так получилось? Родители отвели за ручку после детского сада, который я тоже должна была терпеть, потому что так надо, потому что я должна быть хорошей девочкой, чтобы все меня любили. А я даже в пять лет хотела, чтобы меня любили. И в семь лет – хотела. И в шестнадцать – хотела. Вот она – прописная истина – мы должны быть хорошими и тогда нас должны будут любить. И мы – хорошие. Детский сад, каши, сваренные мамами, с комочками, горячий невкусный компот из сухофруктов, детские книжки, которые надо учиться читать самой, школа, оценки, уроки, тетрадки с облачками и солнышками, учительница (вторая мама – обязательно), форма, дозволенные игры на переменках, постоянный страх наказания (даже если ты ничего не делал, но только хочешь что-то сделать, или даже не имеешь представления о том, как это что-то сделать), вот этот мальчик плохой, а тот хороший, а вот с этой девочкой я буду дружить (и она должна дружить со мной – до гроба – и даже если нас разнесет в разные стороны, мы все равно должны будем списываться и делать вид, что вроде как все еще знаем друг друга), аттестат, математика (твой вариант ответа должен сойтись с ответом в учебнике), экзамены, учителям – шоколад и цветы, экзамены, экзамены, университет, экзамены (ты должен выучить от сих до сих – а остальное просто не успеть, и лучше не выпендриваться, иначе завалят дополнительными вопросами), диплом, работа (приходить вовремя, уходить позже, отмечать корпоративные праздники и дни рождения коллег, всем улыбаться)…
Что там еще? Не помню. Так вот… мы ведь – хорошие. А нас все равно никто не любит. Может, мы сделали что-то не так? Может, я сделала что-то не так. Ну, конечно, я сделала что-то не так. Это я виновата. Долг и вина. Вот они и соприкасаются. Рука об рука. Мы помним это с детства. «Как ты можешь говорить такое своему отцу?» - наказание – чувство вины (ведь просто так обычно не наказывают). Я виновна. Я – мерзкое существо. Я – дрянь. Скотина. Сволочь. Урод. Зачем они родили меня. Я, может быть, не хотел. Смешно.
Редко кто пересматривает все с позиций долга и его обязательности.
Я не обязана жить. Но я живу. Была рождена, вскормлена и не померла от чрезмерной родительской любви или родительского невнимания (скорее – второе). Меня отдали в детский сад к детям, которые меня не знали, которые зачастую слишком жадные и глупые, как я в детстве. Меня отдали в школу. И с тех пор постоянно твердили мне, что я уже взрослая. Ты же взрослая. Будь взрослой. С семи лет я обязана была сидеть тихо, тихо играть, тихо делать уроки, тихо всем улыбаться, не докучать, говорить любезные и вежливые вещи гостям, читать стишки, веселить их, быть примером, умницей – тем человеком, которым можно было бы гордиться. Я не обязана была терпеть все это. Но я терпела. Я была такой хорошей. Тихой и послушной девочкой, даже в худшие переходные года. Милый, не доставляющий неприятностей, подросток. Я ненавижу себя за это.
Мы все были хорошими определенное время, не так ли? Хорошо ли нам теперь? Вот ты зачитывался библией в детстве и плакал над смирением господним, обещал быть хорошим и боженьку не расстраивать?
Ты хочешь понять, что это. Что делать с собой и той жизнью, которую ты не просил себе. И ты начинаешь думать. Сначала вспоминаешь все, что можешь вспомнить. И понимаешь, что нигде нет ясности и отчетливости, и ничего важного и стоящего тоже нет. Потому что то что было важно однажды, потом забывается, и ты не можешь вспомнить, почему так бешено клялся делать то и не делать этого, почему влюблялся, спешил на встречи (пусть даже виртуальные), потел, смеялся, чувствовал себя сумасшедшим и идиотом.
Позже приходят мысли о глобальных этических категориях, о морали, об уме и мудрости. И опять никакой четкости. А ты так стремился к четкости всю жизнь, планы составлял, стремился проникнуть в суть вещей, убивал учителей вопросами о смысле уроков и той полоумной информации, которой кормят в школе детей. Помнишь, как не хотел ни с кем соглашаться, и искал-искал, читал запоем. Тебе казалось, что уж ты-то точно найдешь святой Грааль и истину.
[Далее - неразборчиво]
Вот ты сейчас орешь от дикой боли и корчишься на полу. И знаешь, то что я говорю, будет последним, что ты услышишь и попытаешься осознать. Ты все еще надеешься, что будет что-то еще? Солнце там, люди, добрые и любящие, покой, честь и слава? Глупо. Ты умираешь потихоньку. Поверни голову чуть в бок – смотри – смотри, сколько крови. Это все твоя кровь. На мне ведь нет ран. Но не волнуйся, эта смерть будет медленной, ты сможешь просмаковать и прочувствовать ее почти также как и я. И для моего рассказа времени тоже хватит. Нет – ты смотри в мои глаза! И – слушай. Я расскажу тебе свою историю, но ты поймешь, что я говорю о тебе.
[На заднем фоне, слышно как стонет человек. Голос мужской. Негромкие просьбы о помощи]
О, руки вспотели. Ладони такие липкие. Неприятно. И руки негде помыть. Не люблю это чувство грязных рук. Волнуюсь. И одновременно – чувство дикого облегчения. Как после экзамена. Все еще – мандраж, но уже нечего опасаться. Ты ведь, понимаешь, я должна была убить тебя. Я шла к этому так долго. Хотя, нет, ты пока не понимаешь… не хочешь понимать. Но ведь еще чуть-чуть, и ты был бы на моем месте.
А теперь расслабься, ничего уже нельзя сделать. Так что просто – вспоминай.
Итак… мама, папа, быть может, брат или сестра, с которыми у тебя ничего общего. Ты их избегаешь. И только если в определенный момент вы оказываетесь вдали, возникает обманчивое чувство – будто скучаешь, рвешься, должен быть рядом, отдавать там всякие сыновьи-дочерние-братские-сестринские долги, иногда даже всплакнешь (конечно, ненадолго), слегка, и в твоем маленьком умишке промелькнет мысль о том, что ты хороший человек, раз так любишь своих родных (ну, хоть их-то я люблю, и то слава богу). Какие мы умилительные порою, не правда ли?!
Если у тебя есть брат или сестра, ты делишь с ним или с ней комнату, что доставляет тебе массу неудобств. Даже помастурбировать спокойно нельзя, только если в ванной, которая в любой момент кому угодно может вдруг понадобиться. Даже вены спокойно не вскроешь, будут ломиться, чтобы выдавить прыщ, помазать руки кремом, поссать в раковину, выщипать брови…
Ругаешься периодически, потому что тебя «за человека не считают», постоянно унижая придирками или просто молчанием и игнорированием. И вот – дзынь – ты становишься семейным невидимкой. Тебя уже нет. А скоро не будет вовсе – потому что ты уедешь учиться или работать в другой город (ну не в этой же дыре тебе начинать карьеру великого человека, суперзвезды и хозяина всего мира). О тебе забывают. А когда ты уедешь…
Вот тебя пропихивают в университет. Пусть даже и на платное. Да в принципе – без разницы. Помнишь, это дикое время? Такой стресс. И, кажется, будто весь мир летит в тартарары. Почти так и есть. Так вот после всей этой нервотрепки… когда пройдет достаточно времени, тебе станут звонить раз в неделю и интересоваться тем, хватает ли у тебя денег… а потом – еще реже… реже… долг исполнен – можно отдыхать хотя бы от одного этого обязательства.
И дальше – пять лет, из которых ты почти ничего не запомнишь. Кроме книг, пожалуй. Ну и своих любовников, конечно.
Нет – что-то слишком путано рассказываю. Начнем с начала. Раз… два… три…
[Далее – неразборчиво. Помехи. На заднем фоне кто-то смеется. Голос – женский. Пленка обрывается. Начало второй кассеты]
Хорошо. Начнем с начала, что бы это не означало. Смейся – я говорю стихами! Я тут свои письма захватила и дневники. Буду зачитывать. Постарайся это пережить.
[На заднем фоне слышны мужские стоны и шелест бумаги]
Я спала и видела сон. Круглый огромный стол, высокие стулья с жёсткими спинками, и несколько мужчин в молчании сидящих на них и курящих вонючие сигареты. Я зажимаю нос, но молчу, потому что боюсь их. Я знаю, что стоит лишь сделать одно неверное движение, и они так же ни слова не говоря, сделают со мной что-то страшное, даже не повернув головы. Потом мне становится весело, я чувствую, что не достаю ногами до пола, и меня это почему-то смешит. Облако дыма поднимается над столом, мне становится душно, и от неудобства я просыпаюсь. Мой братик тоже приподнимается на кровати и спросонья хнычет:
- Регина, я в туалет хочу.
- Ну а я-то тут при чём? Что мне теперь тебе помочь до коридора добраться? – ворчу я и поворачиваюсь к нему лицом.
- Мне страшно. Здесь темно и какой-то дым. Мне жарко и я хочу в туалет, - теперь он почти что плачет.
- Ну, Серёжа, я же здесь в этой комнате. Что может случиться? Я буду постоянно с тобой разговаривать, если хочешь, а ты просто пройди пару шагов и всё.
- Тебе легко говорить.
Но вот он уже приподнимается… Я не чувствую никакой опасности и потому ложусь опять на кровать. Я ничего не чувствую!!! Сергей встаёт на пол. Секунда. Другая. Жуткий крик!
О, Господи, за что ты караешь нас так жестоко? За что привносишь в нашу жизнь столько мук? Не за грехи ли других людей, в которых мы повинны так же, как и сами грешники? О, я готова взвалить на себя это тяжкое бремя, только бы повернуть время вспять и спасти любимых мною людей. За что не я, а они? Чем я заслужила подобное наказание?
Кричал мой маленький братик. Я в ужасе захотела подняться с кровати. Я никак не могла понять, что же случилось, что могло так испугать Сергея. Но он кричал мне сквозь стоны:
- Регина, только не вставай с кровати! Не надо!
Он просто стоял и подвывал, уже даже не кричал. Я плакала, потому что он плакал, и спрашивала его, как заведённая:
- Что случилось? Что с тобой?
- Горячо! Горячо! – это был единственный ответ мне.
Тут я увидела вбегающую в комнату маму. Она быстро подошла к Сергею и, не слушая моих полусонных объяснений, схватила его на руки и понесла куда-то. Мне стало страшно одной, я захотела пойти за ней, но мама как будто почувствовала это и закричала мне из коридора:
-Регина, только не вставай на пол!
Я послушалась, я всегда её слушалась.
Я всё ещё находилась в каком-то оцепенелом удивлении, онемевшая, оглушённая быстротой всего происходящего, когда второй и последний раз в нашу с братом комнату вбежала мама. Я не помню её лица в тот момент… Помню только то удивительное спокойствие, которое вызвало во мне её появление. Я поняла, что теперь со мной ничего не случится. Мама ласково взяла меня на руки и почему-то печально улыбнулась. О, знала бы я в тот момент, что стоила ей эта улыбка! Но тогда она убаюкивала меня. Я и правда засыпала, всё ещё не понимая, что происходит. Я ещё долгие месяцы ничего не понимала и была счастлива этим. Но, когда весь ужас той ночи предстал передо мной во всей своей отвратительной наготе, я тысячи раз прокручивала её в уме и миллионы раз упрекала себя за всё на свете: за то, что струсила и не взялась провожать моего брата, за то, что струсила второй раз и не пошла за мамой, за то, что была такой глупой и чёрствой, за то, что не почувствовала ничего! Я засыпала и обнимала маму за шею в последний раз. Когда мы проходили коридор, на меня вдруг упала горячая капля, я мигом очнулась и спросила у мамы:
- А зачем вы ведро с горячей водой поставили у самого порога?
Мама ничего не ответила, она только ласково прошептала мне, чтобы я не боялась и вела себя хорошо. Я думала: «Да я и так веду себя хорошо. Это Сергей всяким глупостями занимается», но ничего не сказала. Мама принесла меня в спальню, где на кровати уже лежали мой папа и брат. Я успокоилась окончательно и заснула, даже не заметив, что мама опять куда-то ушла. Прошло, наверное, не более пяти минут, как я открыла глаза и… засмеялась. Я увидела на ногах Сергея что-то, что тогда напомнило мне бинты. Я и спросила у него, зачем это ему на ногах марля. Братик мне ничего не ответил. Разве я могла тогда знать, какие муки он испытывал. Ведь это были отнюдь не бинты, это была живьём слазившая с его ног кожа, свисающая с них белёсыми лоскутами. Он страдал молча от страшнейшей боли, и, тем не менее, не проваливался в обморок, что дало бы ему хоть какую-то передышку. Он плакал, но я не замечала этих слёз, как и ничего вокруг. Отец был без сознания, мне же показалось, что он просто спит. Ни тени страха или сомнения не шевельнулось в моей душе. Я забавлялась, глядя, как наша собака Али лает на дверь, в то время как самый близкий мне человек погибал там, за дверью нашей квартиры.
Живой я маму больше никогда не видела.
Через некоторое время за мной прибежал наш сосед, смешно шлёпая тапочками по полу, только тут я поняла, что там, внизу была вода. Но мне это опять-таки показалось странным. Как она там оказалась? И почему вызывала такой ужас на лице Сергея? Сосед взял меня на руки и понёс к ним в квартиру. Мне было совершенно спокойно в его присутствии, потому я не стала вырываться, хотя всегда была довольно диким ребёнком. Сосед, дядя Коля, и его жена подкупили меня тем, что всегда были приветливы и часто разрешали играть у них со всем, что попадалось мне в руки (а это было чревато – так, однажды я выстригла себе чёлку попавшимися ножницами). Я спросила:
- Дядя Коля, а где мама?
Он ничего мне не ответил, но я не придала этому значения, потому что устала и хотела спать. И я заснула.
Лучше бы я не просыпалась никогда! Но это случилось. Был понедельник, но в школу я уже опоздала, меня почему-то никто не разбудил. Я деловито прошла на кухню и застала там нашу соседку, которая что-то готовила. Она тут же повернулась ко и пожелала доброго утра. Я не ответила, я была зла. Я очень любила школу и не могла простить, что меня не разбудили вовремя. Теперь я считала потерянным весь этот день. Добрая женщина, имени которой я уже не помню (удивительно, как неблагодарна память наша), поставила передо мной полную тарелку каши. Я, ни слова не говоря, принялась усердно работать ложкой. Потом я спросила, почему же меня не разбудили в школу.
- Тебе не обязательно сегодня ходить туда, - сказала мне на это женщина.
Я не удовлетворилась таким объяснением и стала расспрашивать дальше:
- Я хочу домой. Почему я здесь? Где моя мама?
Что делать, я тогда не знала первое правило хорошего собеседника – никогда не задавай несколько вопросов сразу, отвечающему человеку будет проще не ответить ни на один из них или так растечься мыслию по древу, что за лесом его не будет видно.
- Домой тебе сейчас нельзя, там плохо.
- Почему?
Всегда проще показать, чем рассказать, да и я тогда не склона была верить во что бы там ни было, поэтому мы и отправились к квартире напротив, где больше уже никогда не будет жить ни один из членов моей семьи. Зрелище, представшее моим глазам, было странно. Я до сих пор ничего не могла понять. Пол покоробился, под линолеумом хлюпала вода, и пахло варёной резиной. Мебель нельзя было узнать, покрытие кое-где облезло, деревянные подставки распухли, как ноги у старых людей.
Я была в ужасе. Соседка предложила мне собрать кое-какие мои вещи. Я, конечно, сразу кинулась к игрушкам. Но их уже невозможно было спасти. Удивительно, но я совсем не расстроилась, быстро отрешившись от всех своих вещей и бывшего дома. К чему дом, если в нём нет любимых людей? Вообщем вещи я не собирала, а сидела возле облезшей, потускневшей и погрустневшей за одну ночь стены и тупо смотрела в угол. Вскоре мы вернулись к соседям.
- Где папа, где мама, где Сергей? – чуть не плача, говорила я, уже не надеясь услышать ответ.
- Детка моя, ты, что же не знаешь, что случилось? – Спросила соседка и, увидев мои заплаканные глаза, продолжила, - Твои родные все в больнице, они немного приболели, но скоро обязательно поправятся.
Я не поверила. Только вчера здоровые, счастливые, красивые – и сегодня уже в больнице. Но ведь такого не бывает.
- Ты должна немножко пожить у друзей твоих папы и мамы. Они скоро приедут за тобой, - сказала мне женщина. Но я не обратила на это особого внимания, странно даже что я вообще запомнила эту фразу так хорошо.
Немножко растянулось на долгие две недели. Для меня – долгие, потому что я не знала и не имела возможности узнать, что происходит с моими родными, но очень хотела этого. Я ходила в школу, не думая и не стараясь думать, делать домашние задания для меня стало настоящей мукой, хотя раньше мне это всегда нравилось. Я подолгу сидела, тупо уставившись в телевизор, не понимая ни слова из того, что там говорилось, одна на кухне (потому что меня не пускали днём в другие комнаты, к Диме, сыну друзей моих родителей, видите ли, приходил репетитор, и я не должна была им мешать). А мне было ужасно скучно. До сих пор помню это страшное чувство ненужности и пустоты. Ни одного ласкового слова, ни одного ласкового взгляда. А это было мне так нужно!
Однажды, одна девочка в классе сказала мне:
- Ты – сирота. Мне папа сказал. У тебя мама умерла, даже по телевизору объявили.
- Ты – врушка, врушка!!! – кричала я и, в первый раз ударив человека, выбежала из школы вся в слезах. Я ушла с занятий, хотя прекрасно знала, что так нельзя поступать. Но мне было так больно. Я вдруг почувствовала весь ужас этого предсказания. Ибо воистину это стало пророчеством для меня. Я увидела впереди тьму и отпрянула перед ней, потому что не было у меня сил сопротивляться. О, как страшна и неприглядна бывает правда, и как хочется не верить ей! Но такова её сила, что вера настигает тебя прежде, чем ты успеешь защититься. Я прибежала к тем людям, у которых жила.
- Где моя мама? Что с ней? – повторила я несколько раз с таким надрывом, какого не бывает у счастливых людей.
- Всё в порядке. Сейчас мы поедем к ней. Одевайся и поторапливайся, мы должны успеть вовремя, - было отвечено мне.
Меня почему-то успокоило именно эта последняя фраза, я притихла и позволила вести меня куда угодно. Но меня жестоко обманули.
У меня была идеальная семья. Такой красивой пары, как мой отец и моя мать, следовало поискать, да не сыщешь и за миллионы лет во всей Вселенной. Они любили друг друга и были готовы ради этой любви на всё. Не успевал папа начать какое-нибудь предложение, как мама продолжала за него. Отец носил её на руках. Буквально. Они смотрели друг на друга и не могли наглядеться.
Она должна была умереть.
Когда мама умерла, я билась в истерике, но грустила я не по ней, я думала: «А что же будет теперь со мной?». Неужели, я её не любила? Нет, я её обожала! Но в тот день всё казалось ужасным, и потому я жалела себя. Я уже предчувствовала это, и потому моё горе было ни безграничным, ни полным, ни чистым. Меня обманули, сказали, что она в больнице и поправляется, но к тому времени она уже умерла. Мне сказали: «Одевайся, поехали в больницу». Я была счастлива – я увижу свою маму. Я увидела её… в гробу. Отец не плакал, но он и не говорил ничего. Был, как приведение. В тот день он решал: жить ли ему дальше ради меня и моего брата. Его оставили наедине с ней.
Та вспышка ярости в больнице стала последней в моей жизни. Больше никогда я не проявляла свои чувства открыто и так ярко, больше никто и никогда не сможет похвастаться, что знает, что я в действительности ощущаю.
Меня обманули, и я ненавидела весь мир за это, потому что не могла тогда винить себя. Зачем вы обманули меня – это были те слова, что как заведённая я повторяла в своём буйстве. Но кто виновен в несчастьях других? Разве не все люди на свете? Разве не все мы в ответе за всех? Разве все не опутаны миллионами нитей, весь мир? Мы связаны так прочно, что иногда не отличаем себя от других. У вас было когда-нибудь такое чувство? Если да, то вы поймёте меня. Ибо воистину я могу обвинять не только других в своих грехах, но и брать чужие на себя. Я готова, хотя знаю, что это будет тяжело. Но разве это уже не началось? Не началось с того самого момента?
Мне было семь лет, моему брату – шесть.
Вечно кому-то что-то доказывать, вечно искать что-то и не верить никогда, что ты это найдёшь – вот моя судьба на многие годы. Я выношу себе этот горький приговор и сознаю, что какова бы не была моя действительная вина (мала ли, велика), ничто не избавит меня от него
Я помню, что отец забрал меня в наш новый дом, который я полюбила или постаралась примириться с ним – это не важно, но только было время, и я была весела. Ребёнок не может вечно грустить и сожалеть о чём-то, его завораживают всё новые и новые открытья, интересуют новые вопросы, глобальные проблемы, вроде: зачем таракану усы, и почему мы не ходим на голове? Я решала насущные проблемы, и у меня не оставалось времени на тяжёлые раздумья. Перессорившись со всеми ребятами, своими друзьями, я благополучно закончила первый класс и перешла в другую школу, которая находилась поближе к дому. Поступила во второй класс и получила уйму проблем на свою голову. Дело в том, что я по многим предметам отстала от детей, учившихся там. Тогда это казалось, чуть ли не вселенским горем и ужасающей по своим масштабам неприятностью. Особенно удручал меня английский язык. Я не знала практически ничего. Я просыпалась в холодном поту, представляя, как неумолимый и безжалостный учитель ставит мне очередную двойку. И так действительно случалось. Я не помню, чтобы у меня были друзья, да я к этому и не стремилась, всё больше замыкаясь в себе и уходя в учёбу. В конце концов, я настолько хорошо смогла повысить свой уровень, что без страха сидела на уроках и начала запоем читать книги. Эта любовь возникла внезапно, но была так сильна, что я могла сидеть неподвижно часами, молча, склоняясь над книгой, и целиком уходить в чужие заботы и метания. Какое наслаждение давало мне это невинное занятие. Моего выбора книг никто не ограничивал, но я как-то сумела выбирать подходящее, чувствуя на подсознательном уровне, что можно, а что пока рано. Я могла не прятаться от отца по ночам, когда излишне увлекалась чьим-нибудь приключением. Ведь часто родители запрещают, отбирают, ругают, доводя самих себя и своих детишек своими менторскими наставлениями до исступления. Я была освобождена от такой участи. Дело в том, что мой отец практически не появлялся дома. Он брал вторые смены, ночные дежурства, чтобы только не думать ни о чём, хотя бы первое время. И это было верно. Часто папа приходил поздно, когда я спала, но, заслышав шум ключа в замке, я неизменно вставала и неслась в коридор, чтобы всего лишь пожелать отцу спокойной ночи. От него пахло дымом и копотью и мокрой тканью. Это значило, что опять был вызов, и папа ехал тушить пожары и спасать людей. Я гордилась им и всегда старалась помогать ему по мере своих детских сил.
[Щелчки и потрескивания. Конец второй пленки. Начало третьей кассеты. На заднем фоне – почти животный скулеж]
Ой, прекрати! Я тебе душу открываю, а ты вопишь, как зверь. Я знаю – сейчас тебе больнее всего, к тому же начинаются судороги, конечности немеют. Но это уже не важно – ты все равно умрешь. Так что слушай меня, пока можешь. Может, я потом сляпаю из этого рассказик… А как думаешь? Хочешь быть его главным героем? Нет? А что же ты хочешь? Жить? Чушь. Я уже полтора часа объясняю тебе, что оно того не стоит.
Знаешь, все в этом мире смешно. Сколько раз я солгала самой себе в этом дневнике? В расчете на то, что это будет кому-то прочитано или кто-то сюда заглянет. Какое самомнение! Какое эго! И вот я читаю это тебе. И могу сама себя поправлять временами. Так вот. В этот период времени, когда мне было семь-восемь лет, я была самым одиноким ребенком во вселенной и чувствовала, что я должна всем, даже незнакомцам на улице. Сначала я жила у чужих людей - из жалости ко мне и моему отцу они держали меня на правах дворовой шавки. Со мной же никто почти не разговаривал. Только помню, что однажды меня понос, прости уж за такие подробности, пробрал, и меня уговаривали выпить какое-то лекарство. Вот и все, что я помню, из разговоров тогдашних с той семьей. А кроме того – была стенка и телевизор. А что было в школе? – не знаю. Мрак какой-то. Вообще ничего не помню. Только дедушка потом мне рассказывал, как позже отводил меня в школу и забирал из школы, да помогал уроки сделать… как помогал… не помогал скорее. Он сейчас этим очень гордится. Меня тогда называли взрослой и говорили, что я все должна делать сама. Я постоянно всем была должна… А потом – на новой квартире в другой части города – я оставалась одна еще чаще. Папа или работал или шлялся. У него было столько женщин – хотя я помню только трех-четырех, максимум. А я сидела дома одна, сражалась с тараканами и жрала сухие макароны, потому что я голодала. А готовить тогда не умела и боялась. Вот так вот. Как в пионерском лагере – постоянно хочется есть и постоянно что-то кому-то должен. Ну, ладно… читаю дальше.
[Шелест листов бумаги]
Вы, наверное, хотите спросить, а где же рассказ о моём брате, почему я о нём до сих пор не сказала ни слова? Так вот Сергея папа отправил в Казань к бабушке с дедушкой, а через некоторое время вообще поместил в какую-то хорошую московскую клинику, специализирующуюся на подобных случаях. На ужасных ожогах. Но и это Сергею уже не могло помочь. Следы того дня остались навсегда – все его ступни полностью были покрыты отвратительными ожогами (при взгляде на них я частенько вспоминала скотобойню в одной татарской деревушке), пальцы срослись друг с другом, а на бёдрах были рубцы от снятой на операции кожи (как вы, наверное, понимаете, эффекта не дало и это).
Я не помню, сколько именно времени я не видела моего брата. Но в один прекрасный день он оказался дома, и я была рада ему. Единственное, что омрачало мне жизнь, это то, что нашу собаку, породистого и красивого добермана Али, пришлось отдать кому-то почти бесплатно. Отец не мог уже как прежде ухаживать за ним, гулять с ним. Я же была настолько мала и неопытна во всём, что касалось настоящей жизни, что никто бы не осмелился возложить это на мои плечи. Мне было жаль его, я любила животных и не могла смириться с мыслью, что Али теперь не часть нашей семьи.
Я часто меняла школы. Даже не знаю почему. Особенно мне понравилась школа номер четырнадцать в нашем городе, специализировавшаяся на подготовке маленьких умников и зазнаек в младших начальных классах, с 1 по 4 (или по 3, по входившей тогда в моду новой программе). Там было весело, интересно и легко учиться, хотя надо признать, что знания там давались хорошие. После занятий я ходила в группу продлённого дня, хотя «ходила» - это слишком сильно сказано, ибо эта группа располагалась в той же самой учебной аудитории, где мы занимались днём. Я записалась на кружок макраме и мягкой игрушки, сшила парочку игрушек сама, запоем читала сказки и рисовала счастливых людей в своём альбоме. Отца я по-прежнему видела редко, зато должна была постоянно приглядывать за братом, на которого неизменно оказывала влияние (он меня не слушался, но иногда хотя бы обращал внимание на то, что я говорю – и это был максимум, на который я могла рассчитывать, общаясь с ним; меня это бесило), как выражались учителя. Кстати, он ходил в ту же самую школу, но только в первый класс. Я приводила его туда и уводила домой. Первое время он очень нуждался в такой заботе. Мы подолгу разговаривали по ночам, да и эта хорошая привычка осталась у нас на всю жизнь, так как мы ещё долго спали в одной комнате на соседних кроватях. Я любила его и люблю, хотя он частенько меня доставал и достаёт.
На следующий год я перешла в другую школу, школу номер двенадцать с медицинским уклоном, уклон этот почти не ощущался, как я не ощущала заботы о своём драгоценном здоровье. Тут я сразу перешла в разряд отличников (хотя отличницей я как раз никогда и не была) и ботаников. Меня это устраивало, потому что мне нравилось, когда меня спрашивали, и я могла при этом отвечать правильно и без запинки. Мне нравилось буквально поглощать знания, делать свои собственные открытия, а потом понимать, что их уже кто-то открыл, что меня только веселило, но не расстраивало. Мне нравилось, когда мне завидуют. И до поры до времени меня не волновали злобные переглядывания, обидные слова, которыми меня награждали. Мои одноклассники теперь для меня не более, чем призраки прошлого, которых мне бы хотелось забыть, они слишком мелки, чтобы забивать ими голову.
На самом деле, редко задумываешься над тем, как прихотлива наша память, пока не начнёшь непосредственно разбираться в ней, проникая в самые потаённые глубины, исследуя извилистые коридоры или, как говорил великий Шерлок Холмс, откапывая нужные знания на аккуратных полочках, расположенных в строгом порядке (не мой случай). Для кого-то обиталище нашего разума – просто «серые клеточки», для меня – средоточие непостижимого, странного, неосознанного. Приглядитесь когда-нибудь к тому, как именно вы размышляете над чем-либо, как причудливо мысли трансформируются одна в другую, как странно и необычно сочетание проносящихся в нашей голове образов, пусть мимолётных призрачных, но подчас именно в них кроется ответ на загадку Вселенной. Я верю в это. Верю, что стоит только поймать ту единственно нужную мысль… Но не слишком ли это много для человека? Так и я, мучительно подыскивая каждое слово, пытаюсь выстроить строки, ухаживая за ними, как садовник за своими аллеями и газонами. Ищу, ищу, ищу. Секрет, тайну, самую величайшую мистификацию жизни. Мгновения складываются неумолимо в часы, дни, годы. И вот ты уже не знаешь, как передать это своими словами. Что-то исчезает из памяти, словно лёгкая дымка закрывает от внутреннего взора события и мысли: на деле эта дымка оказывается непроницаемым сосудом того же загадочно непроницаемого нечто. Всегда восхищалась людьми, способными уложить в своей памяти всё на свои места. Помните картотеку английского сыщика. Странно, неужели кто-то способен на такое? Конечно, не мне говорить – я не гений, хотя часто и утверждаю обратное.
Моя память подкидывает мне подчас удивительные сюрпризы, события водят хороводы, и нужные никак не хотят показывать своё лицо.
Конечно, больше всего историй я могла бы поведать о школе, потому что большую и лучшую, не смотря ни на что, часть своей жизни я провела именно в ней.
Школу свою я ненавидела, хотя всегда любила учиться. Звучит странно, и, поверьте, не менее странно это и выглядело со стороны, ибо тогда ещё я не умела скрывать свои чувства, потому любое агрессивное поведение любого человека приводило меня в отчаяние, расстраивало меня до слёз. Кому же это понравиться? Вечно кому-то что-то доказывать, никогда не получать одобрения, ждать только новых издевательств… Вскоре я привыкла отвечать грубостью на грубость, щетиниться при малейшем поползновении на моё спокойствие (даже, когда для этого, казалось бы, и не было никаких причин). Я замкнулась и обозлилась на весь мир. Сейчас мне легко в этом признаться, потому что я как раз пытаюсь покончить с этой ненавистью, но признаться в этом тогда я бы не смогла, даже себе самой.
Должно быть, этот негативный школьный опыт оставил в моей душе внушительный след, ибо по примеру всех трудных подростков я стала слишком требовательной к людям, и каждый новый человек в моей жизни воспринимался мной как потенциальный враг. Из-за нескольких отвратительных типов в моём бывшем классе, мои представления о благородстве, честности и доброте сильно пошатнулись. Тогда я и не думала про величайшую мысль на свете, заключающуюся в том, что все люди – добрые и прекрасные, только нужно им это показать и заставить в это верить. Я плакала, читая Библию, но не понимала, что, в сущности, имеется в виду под словами: «В доме Отца Моего обителей много».
Итак, маленький городок на севере нашей необъятной страны приютил маленькую, обиженную на весь свет девочку, укрыл её от мира. А может, это мир укрылся от меня, что не имеет никакого значения. История только начиналась, а я уже могла вполне почувствовать свою ничтожность. Даже не знаю, награда ли это или неведомое наказание за что-то, но редко, очень редко я за пышностью искусственных цветов не могла разглядеть пошлости такого букета.
В седьмом классе я встретила свою лучшую подругу. Она перешла к нам из другой школы. И когда учитель попросил её сесть за какую-нибудь парту, я, сама не знаю почему (обычно я очень сдержана в общении с людьми), предложила ей стать моей соседкой. Её звали Валя, как и мою любимую бабушку, что сразу меня подкупило. Она была, как это ни странно (а может, наоборот, как это часто бывает), полной противоположностью мне. Представьте себе девочку невысокую, чуть полноватую с длинными волосами, вечным любопытным, но хмурым выражением на лице, которая часто щурится, пытаясь разглядеть что-либо, а рядом высокую, стройную девушку с причёской типа каре, весёлой и добродушной улыбкой и широко распахнутыми навстречу миру глазами… Как вы, наверное, уже догадались первая фигура в этом своеобразном эпилоге – это я, а вторая – Валя, мой самый первый настоящий друг. Меня удивило и обрадовало то, что она совершенно спокойно и мило (как почти всё, что она делала) села рядом со мной. Села, чтобы просидеть на этой парте до девятого класса, в котором мы вынуждены были расстаться, потому что я предпочла безнадёжный гуманитарный класс более интеллектуальному математическому, а она наоборот. Вынуждена признаться, но тогда я сделала это не потому, что хотела поступать в гуманитарный же вуз, но потому, что терпеть не могла математику. Я любила решать примеры, но меня всегда выводили из себя логические задачки, потому что, сколько бы я за ними не сидела, у меня не получалось ни на йоту приблизиться к правильному решению. Или мне было лень думать, или это мне не дано. Сознаю, что ни то, ни другое мнение явно не в мою пользу и ни в коей мере не может служить мне оправданием. Но что делать. Тогда я предпочитала не мучить себя, казалось бы, пустыми заботами. Сейчас бы я больше времени уделяла геометрии, тригонометрии и физике. Хотя ни то, ни другое, ни третье в дальнейшей учёбе мне не пригодилось.
Вскоре мы стали не разлей вода. Но Валя так же быстро и легко подружилась с половиной школы, другая половина была с ней в приятельских отношениях. Учителя любовались ею, так что учёба не доставляла ей никаких определённых трудностей. Мальчики были от неё без ума, и она этим усиленно пользовалась. Как-то она начала встречаться с парнем только потому, что хотела научиться играть на гитаре, а он хорошо умел это делать. Когда Валя получила от него всё, что хотела, то без зазрения совести бросила его. Я промолчала, потому что считала себя не способной судить о таких вещах. Да и сейчас я не сужу её, и мне ничуть не жаль того парня. Но факт остаётся фактом. Сперва я ревновала её, да и нелегко было, проходя с ней по школе, останавливаться возле других её друзей и слушать, как она воркует с ними о милых пустяках минут по двадцать. Но потом просто перестала обращать на это внимание. Я никогда не имела права считать её только своей подругой, ибо никто не может сказать, что только его дружба есть истина.
С каждым годом учёба давалась мне всё тяжелее и тяжелее. Я проводила несколько часов в день над составлением конспектов, так как однажды я заметила, что только это, только полная систематизация материала, расположение по полочкам, вешалкам, ящикам одеяний моих будущих размышлений, оболочек каждого моего будущего слова, способна надолго удержать это что-то в моей памяти. Да, теперь я люблю порядок. А в детстве не могла спокойно смотреть на аккуратные стопки свежевыглаженного белья, ровные ряды книг и сложенные в шкафы игрушки. Каждый день невероятным усилием воли я усаживала себя за письменный стол, за приготовление уроков. Но делала это не потому, что хотела что-то знать, а потому, что не могла ни в чём быть последней. Меня мучило, если вдруг кто-то из одноклассников получал оценку лучше, чем у меня, а «двойка» за контрольную работу превращалась в трагедию и мрачные размышления о собственном ничтожестве. Погоня за похвалами затянула меня так, что я уже не останавливалась ни перед чем для их достижения. Должна сознаться, всё это есть во мне и сейчас. Более того, я чувствую, что даже сознание этого прискорбного факта не вынудит меня отказаться от него. Человек, по моему мнению, гораздо чаще понимает всю свою низость, но именно в этом ему труднее всего сознаться, а потому он молчит и старательно скрывает гадкую свою натуру за маской притворной любви к людям. Конечно, есть личности, обладающие иммунитетом против такой заразы, но, боюсь, я к ним отношусь в меньшей степени. Недавно на уроке психологии я узнала, что оказывается, пессимизм является очень яркой чертой экстернальной личности с низко развитым самосознанием. Как будто действительно интеллигентный, разумный и со всех сторон положительный человек должен быть всенепременно оптимистом, весельчаком и со всех сторон положительным человеком! Как будто оптимист не может быть дураком и негодяем. Но таков ответ науки. Я – тупица и человеконенавистница. Весьма интересный вариант развития событий, особенно, если учесть, что всю свою жизнь я стараюсь доказать обратное. А отсюда следуют два вывода: либо я действительно такая, как говорится во всех учебниках чудеснейшей из наук, либо я всегда только и делала, что опровергала великие истины, что… что в конце концов сама запуталась. Да, о чём бишь я? Мой пессимизм есть естественное течение моих мыслей, доказываемое каждым днём моего существования, ибо каждый день я убеждаюсь, что права, что люди или жалки, или гадки или настолько прекрасны, что почитают за лучшее скрываться от гадов нашего мира, потому в большинстве своём я их не вижу. Где вы, о Платоны, Сократы, Порции и Вероники? Верно, где-то далеко. Смотрите на нас со снисходительной улыбкой и печально качаете головами.
Вот я пишу эти строки, то и дело, срываясь, убегая без оглядки в глухие дебри метафизики, но я делаю это не для того, чтобы потрепать (и так уже хорошенько потрёпанные нашим любимым правительством) нервы моим читателям, но потому, что, стремясь в своей горячности и страстности выплеснуть разом на бумагу всё, что накопилось в душе (или вдруг пришло в голову, и мысль показалась мне великолепной), я не щажу ни этой самой бумаги, ни нервов моих глубокоуважаемых и, я знаю, добрых, терпеливых читателей. Меня переполняют чувства, мысли, странные переплетения тех поразительных построений сверхчувствительных и сверхтонких материй, что психологи, наверное, в шутку, окрестили сознанием, ибо я скорее не осознаю большей части того, что творится там, в вечном Абсолюте человеческого Гения. Я вижу себя бездонным и в то же время вечно переполняющимся сосудом. Это и есть вечное моё проклятие – я принуждена, как сумасшедший Клаас, всю мою жизнь искать Истину, Первоначало, источник всего и вся, Знание, Бога (о! называйте, как хотите!), хотя прекрасно понимаю, что никогда ничего не найду. Так же как не найдёт ни один человек во всё существование мира. Разве это не ужасно? И разве теперь благородный читатель не простит мне моей страстности?
Итак, я запоем читала, училась и старалась осмысливать происходящее со всем и всеми. Мною двигала безумная жажда знаний и… не менее безумное тщеславие. Типичный портрет сумасшедшего учёного. Да, только дело в том, что учёным-то я никогда не была и не буду ещё очень долго (по моим подсчётам).
Но жизнь не ровная линия. Она странная и витиеватая кривая, все подъёмы и спуски которой настолько же разнообразны, насколько индивидуальны и сами люди. У меня никогда не было особенных причин жаловаться. Хороший дом, хорошая школа, хороший друг, отец, которого я обожала, и брат, которого можно было терпеть. О чём ещё мечтать? О, да, у меня ещё есть мачеха (на которой, кстати, папа женился после шести лет совместной жизни). Вообще, она неплохая женщина, умная (в своей области), добрая (как и у всех – бывает), но главное – она любит папу и, должно быть, меня и Сергея (во всяком случае, у меня никогда не было причин подозревать её в обратном). Хотя я от её появления и не была в восторге, но терпела, а потом привыкла. Пару раз, правда, я ругалась с ней, но так как в таких спорах отец обычно бывал на моей стороне, то необходимость в них быстро отпала. А вот Сергей обращался с ней отвратительно. Я этого не одобряла, но только потому, что мне противна всякая грубость по отношению к кому бы то ни было. Я и мой брат поначалу звали её «тётя Ира». Я зову её так и по сей день, чему она очень обижается, но что я уже никак не могу исправить, к каким бы моим самым лучшим порывам она не взывала. Так мы и жили вчетвером. Вроде нормальная семья. У меня никогда не было причин жаловаться. То есть тех причин, которые легко можно было увидеть другим людям. В десятом и одиннадцатом классе меня захватила в свои всё суживающиеся тиски злющая депрессия. Я была и так предрасположена к грустным размышлениям, а ля: «Ах, почему у всех всё так хорошо, а у меня всё так плохо. И всё-то у меня, бедняжки, не получается и никогда не получится. И лучше бы меня вообще на свете не было». Но всеобщее дружное отвращение от меня (и, как я думала, даже в моей семье)… заставляло задуматься. Как вы понимаете, мысли мои были не самые радужные. Потом, медленно и неуклонно, мне стала понятна одна простая истина существования всего человеческого общества – мир равнодушен. Люди равнодушны ко всему, что не касается лично их, не интересно именно им, не представляет высших ценностей только для них. Каждый человек настолько эгоистичен, насколько далее от него Бог, высшая справедливость, Истина, Абсолют. Это отвратительное всеобщее чеховское непонимание, неинтерес к другим, неслушание других… А я не могу так жить! Не хочу!
Действие рождает противодействие (или оно просто есть, существует, как подтверждение закону единства и борьбы противоположностей). А недействие? Я не верю, что это благо. Мне не сорок лет, я не буддистка. А потому…
Как можно в шестнадцать лет чувствовать такое глубокое отвращение и разочарование, какое испытывала я? Значит, - можно. Я погрязала в собственных мыслях, ела себя живьём, тараканы в моей голове праздновали моё начинающееся сумасшествие и размножались, как… как тараканы.
Оглядываясь назад, я понимаю, что совершенно нечего мне было любить в том мире: в моей школе, в моём доме, в моём Новом Уренгое. Вполне может быть, однако, что так плохо и злосчастно было всё там лишь для меня. Может, это было моё испытание – только моё? Брат выводил меня из себя, у него это получалось лучше всех, ведь так как он знал меня, меня никто больше не знал. Когда остаёшься с каким-то человеком в одном доме долгие годы, невольно, за неимением более интересных объектов изучения, изучаешь его. Вот поэтому-то мы и могли оскорблять друг друга так больно и жестоко. Мы даже дрались в жутких припадках ненависти и слабоволия (ибо только слабостью нашей я могу объяснить то, что мы так часто не могли сдержать себя; или, может, капризом – мой брат почему-то считал, что драться, даже с девушкой, - это забавно). Кто бы видел в те минуты наши искажённые непонятной злобой лица, ужаснулся бы и ушёл прочь. Отец и мачеха занимались своими делами и, считая нас уже достаточно взрослыми, отпустили нас (фигурально выражаясь) на все четыре стороны. Я этой свободой старалась не пользоваться. Я была так слаба, так боялась всего на свете, даже самой жизни, что самыми счастливым временем для меня были те быстротечные мгновения, когда я сидела дома, забившись куда-нибудь в уголок, в полной тишине. Даже мой отец не понимал, что мне очень нужна была поддержка, что я сходила с ума от странной и беспричинной безысходности, неопределённости и просто от всех моих страхов. Меня били со всех сторон, даже там, где я этого вправе была бы не ожидать. Меня изводили, вытирали об меня ноги… Подростки обычно хотят, чтобы с ними общались, как с равными. А я хотела, чтобы меня считали ребёнком и заботились обо мне. Мне это было так нужно! Хотя бы одно ласковое слово в течение этих ужасных лет – и тогда неужели бы я выросла таким забитым и злобным волчонком, каким являюсь даже сейчас?! Мою боль не слышали, она была никому не интересна. И я саму себя считала ненужной этому миру. Да я и в действительности ничего не представляла собой. Людей, которые ходят на все уроки и даже готовят домашние задания, - пруд пруди. Я себя не находила и не старалась искать. Зачем? Мир гонит от себя даже величайших гениев, а что он сулит мне в таком случае. Я не буду обвинять больше своих родных и близких. Как бы там ни было, иногда они умудрялись делать мне добро, и я привязалась к ним, они мне дороги. Правда, в данный момент я выжимаю из себя эти слова, потому что сейчас достигла такой степени абстрагирования от мира сего, что желаю себе только смерти и покоя в ней. Но в то же время осознаю, что так у меня бывает, когда что-то не получается, когда родственнички и другие представители того круга, в котором я принуждена вращаться, выводят меня из себя своими придирками, глупыми просьбами, бесполезными и банальными советами и самим своим наличием на белом свете. Это проходит. И вместе с тем моя злоба на весь мир. А далее и апатия на время, как хитрая кошечка прячет свои коготки, потому что подольше хочет поиграть со мной – быстрый конец ей не интересен.
Итак, обвинять я не буду. Я просто расскажу всё, как было. А вы судите сами.
Вот так сходят с ума или становятся преступниками! Шучу. Со мной это вряд ли случится – Бог дал мне непрогибаемый ум и стальную выдержку, терпеливость. Но в тоже время наградил способностью всё примечать и таить до времени – такую нескончаемую злопамятливость, что иногда мне самой становится жутко от моих мыслей (такой гадкой сволочью я сама себе кажусь, так потом ненавижу себя) – но в том-то и дело, благодаря этому вы сейчас читаете данное произведение.
[Обрыв пленки. Начало четвертой кассеты]
Забавно, да? Ого, ты уже почти не двигаешься! Только глаза не закрывай. Борись – мне еще долго читать. Но читать-то я все равно буду. Даже если ты умрешь, я все равно дочитаю до конца и потом только уйду. Это такой ритуал, понимаешь. У каждого убийцы есть свой ритуал. Я сейчас почитаю тебе из своего дневника тех лет. Да-да-да! Представь! Я еще такая маленькая-маленькая, глупая-глупая, но уже циничная и саркастичная. Вот уж чего у меня не отнять!
Из дневниковых записей…
1 ноября 2003 года, суббота
Чувствую необходимость начать вести дневник. Два раза до этого уже пробовала, но не получилось (потому, наверное, что я ленивая, как сова). Каждое утро заставляю себя подняться с постели – хорошо, что пока мне это удаётся. Как кто-то пошутил однажды: «Японец каждое утро ходит на работу, а русский звонит на неё». Или что-то в этом роде…
Я учусь в одиннадцатом классе, гуманитарном в полном смысле этого слова. Если бы русский язык, литературу, МХК и театральную студию вела бы у нас не Гузель Минигалиевна, всё было бы зашибись как прекрасно. Она же – за классного руководителя, что мне лично особого энтузиазма не прибавляет. Класс у нас хороший. Одноклассники – «твёрдые троечники», а, значит, люди в основном добрые (коктейль «никакой корысти – никаких амбиций – никакой зависти»). Совсем не жаль, что пошла именно в этот класс, который на уровне школы считается чуть выше коррекционного. Меня достали все эти годы придирок, насмешек и презрительных ухмылок в спину от теперь уже бывших одноклассников. Моё самолюбие тешит воспоминание того, как классный руководитель математического класса тщетно пыталась заполучить меня к себе и даже лично уговаривала (а к презренным ученикам она снисходила редко). Меня все почему-то уговаривали, как будто знали лучше, что мне пойдёт на пользу. Может быть, я бы даже медаль выцарапала, если б уступила, но… Я просто устала и хотела два года перед страшным и загадочным университетом отдохнуть. Друзей как не было, так и нет – большое дело! Жаль, конечно, что с Валей мы не вместе, но… Своё психическое здоровье мне опять-таки дороже. Хотя, может быть, мы были бы с ней ближе друг к другу и сплочённее, если бы я уступила.
Мне уже шестнадцать лет.
2 ноября 2003 года, воскресение
Сейчас каникулы. Нас отпустили по домам довольно условно. В понедельник я иду на олимпиады по русскому языку и литературе. В среду еду с классом моего брата в Екатеринбург за новыми впечатлениями и простудой. Хорошо, что прививку от гриппа в школе ещё сделали. До сих пор рука болит. Но боюсь, я уже заболела (может, действие вакцины даёт о себе знать – но что-то не похоже на «лёгкую форму»). Или простыла, когда в пятницу возвращалась домой, или, когда высунула мокрую голову в форточку… Хочется верить, что там на Урале теплее, чем в нашем постылом Новом Уренгое. Кто придумал это тупое название? Уренгой – что это значит? Когда-то я это знала (если не в курсе этого факта, на олимпиаде по краеведению не победишь). Вообщем, хочется тепла и света, интересных вещей, действий, движений и, хоть иногда, покоя, девятичасового сна и чтения хороших книг. Я бы так всю жизнь отдыхала! Вот она лень-матушка! Кто ещё, кроме русского человека может так сказать?!
Да! Мне уже шестнадцать!
3 ноября 2003 года, понедельник
Уже вечер. Сижу за столом и пишу, хотя я и очень редко занимаюсь этим именно за столом. Где угодно, в какой угодно сверхнеудобной позе… Самое прикольное было – на карачках на полу в ванной (там запереться можно – никто не побеспокоит, ведь у нас в семье особых чистюль нет). Весёлый денёк сегодня был! Писала олимпиады по русскому языку и литературе в полной прострации – ну, конечно, растеряешься тут, когда заполнять бланки надо чуть не одновременно на оба предмета, а невдалеке сидят злобные преподаватели и хорошо поставленных дикторским голосом (слышимость великолепная) говорят между собой, какие нынче недалёкие школьники пошли. Всего таких дураков, как я, собралось штуки три. Горбатились, как пчёлы в августе. При чём двое других были из той школы, где мы обретались на время олимпиады. Одна я – из вражеского лагеря. Знали бы вы, как на меня поглядывала комиссия! Татьяна Николаевна, учитель по географии, обещала позвать на свою олимпиаду, но, видимо, ей надоело дожидаться дивидендов с такой лысоватой овцы – выше третьего места никогда не поднималась. А это, в конце концов, скучно!!! Надо признаться, не особенно сильна я в географии и краеведении – с долготой, широтой, минутами, секундами никогда разобраться не могла; в задачках частенько путалась; а магия компаса раскрылась мне только в прошлом году и то кое-как. Вообщем не больно и хотелось: виноград ещё зелёный, а лимоны всегда слишком кислые (или как там умные люди говорят?)! Но нужно будет обязательно зайти как-нибудь в 2-12 в конце года, поблагодарить за всё, и плохое, и хорошее: за церковный хор в сочельник, за холодный автобус в -40;C, за промозглый и вонючий общий вагон отвратительного поезда на шесть часов, за головные боли от толстых географических справочников, за тёплую шаль в Ноябрьске и Муравленково, да и просто за то, что тратила на меня своё время.
Звонила Вале. Она забыла о том, что обещала зайти. Немудрено. Целый час провела в автобусе (добиралась до УПЦ «Эврика» и обратно), спёрла у учителя кальку, и ещё три часа выкраивала и пыталась шить себе юбку и брюки. Столько приключений в один день. И вообще – она рукодельница. Как у неё терпения хватает? Я так на нитки и иголки иногда просто смотреть не могу, хотя в школе честно что-то пыталась с этим делать. Блин, ну послали бы меня к мальчикам выпиливать и стругать, ну что жалко что ли?! Мне б точно интересней было. А я ведь просилась… Смотрели, как на идиотку, - мол, «Девочке десять лет, а она вона куда – в опилках копаться – несерьёзно!». Гады! Решают всё за нас. Вот нафиг мне кривой фартук и расползающаяся юбка? Чтоб было? А Вале нравится. Странный человек. Сказала, что придёт завтра. Ладно. Мне ещё надо курсовую написать (опять дурацкое название – дано, между прочим, с очень малой оглядкой на действительность) и начать собираться в дорогу. Послезавтра – в Екатеринбург!
Сергей сегодня распсиховался конкретно! Хватался за кухонные ножи – совсем бедняга чокнулся. Плакала. Пишу курсовую. Осталось страниц восемь и приложения (не сложные, но много).
6 ноября 2003 года, четверг
Вчера и позавчера дни были просто сумасшедшие. Сегодня я бы тоже не писала, потому что еду в поезде, трясёт – почерк ужасный (ничего - пойму!). Вчера с Валей ездили в «Белые ночи», затем на северный крытый рынок (в наших краях ему опасно быть не крытым), пешком оттуда добирались до дома. Но было весело! Шутили по ходу движения. Валя пыталась купить себе ткань на юбку (ужас – ещё одна!) и подклад, на последний как раз денег и не хватило. На рынке приобрели сёмгу – кусок был такой замечательный, что пёрли его потом вдвоём. Печатала курсовую по делопроизводству. Остановилась на десятой странице, Сергей раскудахтался, что мешаю ему поиграть в Generals и RedAllert. Пришлось уступить, о чём не перестаю жалеть. Уступать я не люблю!!!
Я и мой брат-тупица вчера собирались в путь-дорогу. Приехали в школу (ради такого случая родители даже с нами поехали – как будто взаправду волнуются) и передались (фигурально выражаясь) на руки классной руководительнице моего брата вместе с паспортами (хотя я бы предпочла держать их при себе – наслышана, знаете ли, как вот таким же образом детей в рабство увозили и всё потому, что они доверчиво все документики поотдавали! Вот так!). Завтра будем в Екатеринбурге. Класс моего брата действительно дружный – все друг к другу «в гости» ходят. Веселятся. Только, кажется, я скоро возненавижу Верку Сердючку, которую один идиот постоянно здесь крутит – хотя, наверно, правильно, за что этот рак мозгов любить?! Скоро Тюмень. Остановка – 30 минут.
Напротив нас на боковухах (мы в плацкарте) путешествуют без паспорта и билета какие-то личности бандитской наружности. Пьянющие! Пришли люди в форме – какая нафиг дорожная полиция? – и прищучили паразитов. Но вскоре отпустили. Один криминальный элемент прибегал к своим местам и орал на весь вагон, что эти сволочь слишком много дерут на взятки. Да что они такого могли с них требовать, что и так не сняли бы с их хладных тел? А! У них тайник был под сидением! Было страшновато. Особенно, когда эти типы присаживались к нам и начинали приставать с расспросами. Сергей не особенно смущался. Он и его «банда» играли с личностями в пьяницу. Как мило. Кстати, ночью с одним из этой развесёлой компании стало плохо. Он лежал на верхней полке и его рвало без остановки минут десять, потом он свалился и стал корчиться в конвульсиях… Вот тут я от страха чуть не описалась.
7 ноября 2003 года, пятница
Гостиница называется «Большой Урал». Это дыра! Такое счастье не каждый человек выдержать может. В комнате, в которой нам с братом придётся проводить часы досуга и отдыха, воняет так, что впору на стены лезть или спать в коридоре. Попыталась открыть окно, но не решилась довести операцию до конца. Ибо повеяло запахами всех мастей, живописнее которых могут быть только ароматы свеженькой помойки. За окном оказался миленький автопарк машин эдак на двести. Меня не устраивает данное соседство. А в комнате по-прежнему цветёт и пахнет. Уф, уже голова закружилась… Ну, не может же так пахнуть от меня?! Нет, это точно не от меня – я проверила. В этой палате номер шесть есть рукомойник (именно таким его представляют обычно в фильмах ужасов, где описываются какие-нибудь страшные заброшенные катакомбы) – другого слова просто не подобрать. Вода воняет чуть по-другому (как цветы, которые перестоят в вазе неделей этак на две-три, и начинают гнить), но зубы чистить и руки мыть в ней точно нельзя. Хорошо, что хоть на кроватях бельё чистое (я надеюсь).
Обои незамысловатого пошловатого рисунка в цветочек. Правда, кое-где этот орнамент уже неразличим, его скрывают от глаз внимательного зрителя какие-то странные тёмные пятна (которые бывают обычно во всех душегубках подобного рода). В некоторых местах обои отстают от стены, создавая жуткое впечатление домика солженициновской Матрёны – так и шастают тараканы, издавая противные звуки своих соприкасающихся склизких хитиновых панцирей. Стены пестрят не цветочками обоев, а больше номерами телефонов тех счастливцев, что побывали здесь до нас. Судя по каллиграфическому почерку и содержанию надписей, «отдыхали» здесь только интеллигентные люди.
Нет, если так живут в любом общежитии, то… я там точно жить не буду.
Поспрашивала сережкиных одноклассников, которые тоже примостились в этом постоялом дворе. Жалуются на туалет, который один на весь этаж. Расшифровываю – один и для мальчиков и для девочек!!! А ещё для полноты картины – задвижек, защёлок, шпингалетов и в помине нет. Ну, про запах и грязь я и говорить не буду. Пару раз так сходила в туалет, придерживая рукой дверь во время процесса и судорожно задерживая дыхание, чтоб в обморок не грохнуться – травма на всю жизнь!!! Эта гостиница – первый круг дантевского Ада с вмерзанием в ледяное озеро Коцит по ночам. Но зато у нас в номере – богатство! Холодильник, прикрученный здоровенными винтами к полу. Телевизор, правда, есть у всех, но у большинства с чёрно-белым изображением и показывающий только первый канал. У нас в комнате – цветной и с тремя каналами. В данный момент смотрю концерт Пола Маккартни на Красной площади. Вот, блин, эти телевизионщики! – только через год сподобились! Эх, было бы время и настроение повнимательней позырить, что там король баллад попел.
О душе может мечтать только обладатель 20 рублей, большого полотенца и одновременно необладатель стыдливости (дабы пройти по всем этажам в одном халате после этого самого душа – умолчу о прелестях нахождения в нём, где наедине со своими мыслями вас никто не оставит). Очередища! Интересно, кто-нибудь уже отваживался? Где они, эти всезамечательные любители гигиены?
Все уже ходят друг к другу по номерам, «в гости». Сергей ушёл к своим приятелям на другой этаж. Значит, это до ночи.
Звонила по междугородней связи в Новый Уренгой. Соединение – целая наука (боятся, что деньг не заплатят). Родители действительно ждали. Это мне классная моего брата напомнила. Дело в том, что они ей на мобильный позвонили. Вот так всё время – проверяют, координируют…
P.S.: Забыла упомянуть – сегодня ходили в театр на музкомедию «Крошка». Организаторы действительно заполнили наши дни до отвала всякими мероприятиями, хотя лучше бы в гостиницу попристойней привезли.
8 ноября 2003 года, суббота
Сегодня тоже был сумасшедший день.
Утром, часов в восемь, собирались в главном холле на первом этаже (вот тут, блин, золота не пожалели!). Мы пришли точно вовремя. А вот преподаватели и экскурсовод на этот раз опоздали – какие непунктуальные (это я хвастаюсь новым только что узнанным мною длинным словом – целых 14 букв!).
Отправились на завтрак в «Утку по-пекински» (за все время моего столования там утка нам так и не была подана, что я лично считаю несправедливейшим поступком в жизни устроителей всего этого безобразия). По гроб жизни не забуду этот чёртов ресторан!!! И кто ему название придумывал?! Прям как из комедийного шоу. Шли, между прочим, пешком. Утренняя прогулка перед завтраком очень полезна молодым растущим организмам. Сволочи! У меня чуть ноги не отвалились – кто ж знал, что надо переться за три квартала, километров пять по пересечённой городской местности?! Опять никто не виноват, и всем паршиво. Наш милый марафон длился минут 15-20. Всех подгоняла мечта о дымящейся каше с маслом, сосисках и яичнице. Как горько мы обманулись! Ага! – луковый суп не хотите ли? Луковый суп в таких ресторанах – это водичка с томатной пастой, где плавает несколько луковых колец. Авек плезир! Ням-ням…
Потом была экскурсия по городу. Много интересного поведала нам миловидная бабуля «элегантного возраста» (как она сама про себя сказала). В автобусе было весело. Все стали добрее друг к другу после какого-никакого, но всё-таки завтрака. Каждые пять минут выходили фотографировать окрестности. Очень понравилось у Спаса на крови, построенного недавно в честь канонизации «умерших мученической смертью» Романовых. То самое место, где их расстреляли. До Революции там находился особняк Ипатьевых (богатых купцов). В верхнем помещении – церковь, сам храм. В нижнем – музей понятно в честь кого. Я долго не могла оторваться от икон Романовых. Чуть из-за этого на автобус не опоздала. За мной бегали и искали по всем кустам. Ну, неужели нельзя было больше времени дать на эту достопримечательность?! Тем более, - нас в музей бесплатно пустили.
Далее обед, такой же препаршивый, как и завтрак.
И цирк. Ходить в цирк я ненавижу! Чуть меньше, чем ходить в зоопарк. Потому что такого количества несчастных, полубольных, полуголодных животных не увидишь больше нигде. Но шли все, и меня затащили. Хотелось до жути кому-нибудь что-нибудь здесь испоганить. Или чтобы один из воздушных гимнастов свалился и свернул себе шею. Людей мне жаль меньше, чем животных. Потому что люди – сами виноваты.
Затем: лёгкая прогулка, планетарий и ужин (препаршивый – а вы чего-то другого ожидали?!).
9 ноября 2003 года, воскресенье
Про завтрак, обед и ужин больше ни слова. Моё мнение определилось и всем известно. Возмущаюсь громко.
Ходили в музей ювелирных изделий и драгоценных камней из какой-то частной коллекции (фамилии владельца не помню – я экскурсовода не слушала, мне было противно в этом месте, хотелось убежать). Его здание бочком привалилось к нашему притону (как вариант: вертепу, логову, малине и т.п.). Там же располагался небольшой магазинчик с поделками из уральских самоцветов. Мне было не интересно. Ну, не люблю я все эти камешки. Не вижу в них смысла. Да и красоты особой тоже. Странная я после этого девушка. Но уж какая есть…
Затем на троллейбусе мы поехали на Арбат. В Екатеринбурге тоже есть свой Арбат (так он называется неофициально, а вообще – это улица Малышева). По сути – большой уличный рынок, предназначенный скорее для туристов, чем для кого другого. Там мы разбрелись кто куда. Вот это фишка круче музея камешков и побрякушек! Такие люди попадались. Половина группы растерялась, пользуясь тем, что контроль ослаб. Ищи ветра в поле! Куда бегали в это время наши мальчики, мы так и не смогли узнать.
Потом ходили в екатеринбургский зоопарк. Был целый скандал, когда выяснилось, что добрая половина сережиного класса упёрлась и не захотела топать лишний раз куда-либо пешком. Они вытребовали себе это право с громкими криками и воплями. Вскоре я пожалела, что не последовала их примеру. Зоопарк был весь в красном кирпиче, что уже не внушало доверия. Он был большой, но грязный. Было чертовски жаль каждую бедную зверушку, что с немым вопросом заседала в своей клетке: «Какого чёрта вам от нас надо, люди?». Медведей мы не видели – все попрятались от холода. Обезьяны жалобно попискивали и жались в углу своих владений. Печальное зрелище. Единственное, что там было хорошего – так это попкорн, которого я купила много. Вы уж меня простите, но после «Утки по-пекински» это даже рекомендуется. Довольно скоро убежала оттуда. Шла пешком долго, но на удивление легко отыскала наше кладбище надежд на хороший сервис – то бишь гостиницу. Меня потом ругали, но мне было плевать. Своими руками бы придушила тех, кто такое сотворил с животными!
В шесть часов вечера у меня и Татьяны Николаевны Семечковой (нашей учительницей по химии – замечательный, кстати, педагог) было запланировано культурное мероприятие, на которое не осталось душевных сил больше в группе ни у кого. Да они об этом и не узнали. Вообщем, ходили мы в оперу. Вот что мне действительно понравилось в этом городе! Опера «Мазепа». Стихи были знакомы до боли, но вспомнить автора я никак не могла: или Пушкин или Лермонтов (убейте меня трижды! – стыдно, но не помню). Хотя скорее всего, как обычно и делается в таких случаях, это сборный текст, к которому приложил руку не один человек, но, конечно, за основу взято произведение какого-то классика. Что-то великое, известное… тупая моя память!!! Со второго акта я рыдала, не могла успокоиться. Это было так красиво! Ради этого я ехала в Екатеринбург! В гостиницу я шла, покачиваясь, переполненная чувствами и мыслями. Хотелось упасть в снег и валяться в нём до утра. Но есть одно «но» - на протяжении всего второго действия мне очень хотелось в туалет, но я не могла оторваться от постановки и на несколько секунд – что там говорить про туалет, который неизвестно где располагался. В антракте я освободила себя от обузы, но тут я чуть было не потеряла своего спутника и саму себя в лабиринтах оперного театра. А ещё я должна было Татьяне Николаевне деньги за билет. Господа и дамы, никогда не соглашайтесь, чтобы кто-то за вас платил. Моральные муки того не стоят. В голове крутилось: я должна, я должна, стыдись, Регина. Дело отягощалось тем, что я не знала, как отдать деньги, не оскорбив этим человека. Блин, я не умею ловко проделывать подобные вещи! В конце представления я, конечно, отдала деньги со смущением негодяя, обделывающего грязные делишки. Что порядком попортило мне настроение.
10 ноября 2003 года, понедельник
А вот сегодня точно – самый сумасшедший день во всей поездке!
А, между прочим, именно сегодня мы уезжаем из Екатеринбурга. В двенадцать часов освободили и сдали наши номера. Лучше они от нашего там пребывания, конечно, не стали. Не обошлось и без некоторых неприятных сюрпризов: кое-кто не заплатил за междугородние переговоры, другие не убрались из комнат вовремя, третьи куда-то подевали гостиничные полотенца, стаканы, четвёртые так насвинячили, что горничные отказались принимать номера. Не особенно бы нос воротили, судя по тому, какие блага жизни нам тут предоставили… Но мы терпеливо ждали, потому что в таких группах всегда кого-то приходится ждать.
На 13:00 у нас была запланирована экскурсия в город Нивьянск – один из самых старых городов Среднего Урала, резиденция знаменитых купцов Демидовых. Со времён Петра великого они держали металлоплавительные, железоделательные и оружейные заводы на огромной территории почти всей теперешней Свердловской области. Кстати, в обычной столовке этого города пообедали лучше, чем когда-либо в «Утке по-пекински». Добродушные тётеньки-повара, увидев наши загоревшиеся в предвкушении лица и голодный блеск наших глаз, поняли всё и разрешили нам самим наливать себе суп и накладывать второе. Сладкие булочки раздавались безлимитно. Как я была благодарна этим замечательным людям!!! Что может быть прекрасней того момента, когда ты отваливаешься от стола с чувством глубокого насыщения всего твоего любимого организма? Потом был краеведческий музей – одна маленькая комнатка в бывшем гостином дворе. Единственное, что запомнила – это, что были-де когда-то такие купцы Демидовы… Залезли на «единственную в России наклонную башню», соорудил её сходивший в то время благополучно с ума один из отпрысков уже дважды упомянутого мной семейства, чтобы быть одному и где-нибудь мучить своих крестьян. «А сколько таинственных загадок связано с архитектурой и историей этого строения!» - вещал экскурсовод. В одной из комнат создан «уникальный стереофонический эффект» (в одном углу комнаты шепнёшь слово – в другом его услышат обязательно). А на винтовой лестнице, сделанной специально для лаборатории Демидова просто невозможно упасть. Мило. Но подниматься по этой трещащей по швам лестнице от сознания данного факта не становится менее страшно.
Потом мы вернулись в Екатеринбург. К моему глубокому сожалению отправились ужинать в «Утку…», чтоб её. К их луковому супу я так и не смогла привыкнуть.
От Екатеринбурга до Нивьянска 90 километров. На обратном пути мы всем автобусом распевали всякие дурацкие песенки и беседовали на отвлечённые темы, играли в города.
Сижу в зале ожидания для пассажиров с детьми. В данном случае – это я, по-видимому, дитё. Ощущаю вселенское одиночество. Мне реально плохо. К тому же начинается простуда. Температурю. Такая усталость и апатия, что лень даже с сиденья встать.
Сели в поезд. Слушаю глупые разговоры соседок по купе. Хочется удавиться или удавить кого-нибудь из них. Точно – болею.
11 ноября 2003 года, вторник
Уже почти час дня. В купе нас пятеро. Принесли кошку, трёх месяцев от роду, все стали с ней играть. Она действительно премиленькая – к ней невозможно не почувствовать симпатию.
Я путешествую на нижней полке плацкарта казанского поезда. Люди, если разъезжаете в больших компаниях, никогда так не делайте. Будут мешать, будут нахально садиться к вам на полку, даже когда вы спите и не ожидаете подобного коварства. Будут играть у вас под ухом в дурака со всевозможным звуковым сопровождением. Сегодня ночью плакала. Жалела себя. Как раз из-за этого. Я хотела, чтоб меня оставили в покое, а меня вместо этого облепила стайка назойливых мошек – когда их много, они кусаются пребольно. Это я опять фигурально выражаюсь. Хотя вот моего брата лучше было бы назвать жирной насосавшейся вошью. Сергей-тупица может иногда быть реально доставучим.
Почему-то хочется писать стихи и читать вслух навзрыд. Но как назло не получается. Каждое используемое мной слово мне самой кажется таким избитым, пошлым, банальным и глупым, что всякое желание пропадает – руки опускаются. И с чего я решила, что если буду жалеть себя в поэтической форме это каким-то загадочным образом возвысит самолюбование и поглаживание себя по голове из того дерьма, в котором оно по справедливости и находится, как его составляющее? Откуда я взяла, что кому-то это должно быть интересно, а мне должен быть лестен этот гипотетический интерес? Но тем не менее особенно хорошо мне пишется, когда мне плохо. Правда, только не сейчас. Видимо, слишком плохо даже для меня. Слишком сильное унижение, чтобы суметь в достаточной мере абстрагироваться в пользу творческого порыва и мыслей о лирических героях, а не о себе самой и своём унижении. К чёрту! – буду спать или делать вид, что сплю.
12 ноября 2003 года, среда
Поезд. До сих пор – поезд. Опаздываем где-то на час. То есть в Каратчаево приедем в 8:20. В школу, естественно, сегодня уже не пойдём. Буду сибаритствовать – тем более, что не выспалась. В пункте прибытия нас встретит автобус и отвезёт до школы. Потом я надеюсь этих придурков больше не увидеть никогда. Это будет трудно сделать, раз мы учимся в одной школе, но, думаю, над этим можно поработать.
14 ноября 2003 года, пятница
Болею и сильно. От кашля очень устаю. Температура. Насморк. Голова болит ужасно. Глаза вылезают из орбит. Вообщем – полный комплект. Красота! А вот горло почему-то не болит. Сижу дома. Пытаюсь решить тест по геометрии. Ничего понять не могу, но очень стараюсь, потому что знаю – это единственный способ что-нибудь уяснить из темы. Самой разобраться!!! Звонила приятельницам. Вроде ничего особенного не пропустила. Домашнего задания нового нет. Хочется в школу. Но и не хочется одновременно. Мне кажется, у меня сейчас совершенно нет сил на какие-либо волнения, а в школе это неизбежно. Но дома оставаться мерзко. С каждым днём напряжение нарастает – мне кажется, Ира (мачеха моя) думает, что я притворяюсь больной, симулирую (по одной мне понятным причинам – ну, блин, объясните мне всё же, на кой ботанику симулировать?). И с каждой, проведённой мной дома минутой, её подозрения возрастают. При взгляде на меня она делает презрительные гримасы, и словечки типа: «Когда ты наконец перестанешь изображать из себя подстреленного лебедя?» вырываются у неё всё чаще и чаще. Смотрит на меня иногда так, как будто хочет сказать: «Ты меня не проведёшь!». И чем я ей дома мешаю? Сейчас я ненавижу её больше, чем когда бы то ни было. Но я точно знаю – она найдёт способ сделать нашу взаимную нелюбовь ещё более явственной.
15 ноября 2003 года, суббота
- Ради такого дня хотя бы можешь перестать притворяться? Собирайся живее! Тебя никто ждать не будет.
- А можно я не поеду?
- Нет, нельзя! Тоже мне болезненная нашлась.
Милый разговор мачехи с падчерицей, не правда ли?!
Сегодня папа женится на Ире. Теперь она официально стала моей мачехой. Надеюсь, она не надеется, что после всего того дерьма, что она мне говорила, я буду называть её мамой. Если думает – обломись, дура! Ни за что и никогда – я всё помню!
Вся процедура в Загсе заняла не более пяти минут с учётом торжественной пышной формулировки и никому не нужных снимков фотографа (меня на них мистическим образом не оказалось). Разочаровало. Я думала, как минимум – земля разверзнется под ногами у новоявленных жениха с невестой и вырвавшееся пламя если не поглотит их, то хорошенько постращает (Богу известно, что они не раз уже нарушили свои клятвы, не успев их даже принести – да и теперь держать не собирались). Или, что выйдет к ним какой-нибудь седой чистенький старец и начнёт увещевать жить в любви и бла-бла-бла, они будут говорить, как дорожат друг другом и так далее, все начнут плакать, рыдать и биться в истерике. Так и представляла, как будто камера в замедленном режиме показывает мне в отдельности лицо каждого гостя, искажённое счастьем за молодых. Гостей и правда было много, большую половину этих стервятников я в жизни не видела. В реале видно было, что все спешат. Толстая тётка с лентой (они всегда такие – тут общественный штамп высветился во всей своей полноте, в прямом и переносном смысле этого слова) спешила отбарабанить формулу, папа и Ира спешили всё это услышать, обменяться кольцами, получить подарки и смыться домой праздновать – то есть жрать. Гости торопились сыграть свою роль сочувствующих наблюдателей и смыться к себе домой. Я спешила насладиться зрелищем этой комедии и свалиться в обморок, ибо комната уже поплыла, я чувствовала себя капитаном корабля во время шторма. После этого фейерверка эмоций, красок и звуков от нас поспешили отделаться, чтобы уступить место следующей счастливой паре идиотов. Да, господа! Иногда мир – это ожидание, а иногда – это кассетная плёнка в режиме перемотки (люди смешно дрыгают конечностями в попытке что-то успеть). Прилюдно я не упала, сдержалась, до дома еле дотерпела. Ира потом долго бушевала, почему я всё время в моей комнате и не выхожу к ним – не рада что ли за них?! А я валялась в забытьи на кровати. Очнулась как раз вовремя, чтобы помыть после гулянки посуду. Ира напилась и не смогла ничего убрать, а наши парни этим никогда себя не марают – ниже их достоинства, да и не мужская работа… Кто-то после этого ещё будет при мне гнать про феминисток и бизнес-леди – они небось тоже приходят домой, уставшие и злые после трудного дня, и становятся к раковине мыть посуду. Мужчины – уроды, но настолько наивные, что даже не подозревают этого. Да здравствует их святое неведение! А то говнюков с сознанием своего «достоинства» на свете стало бы в два раза больше.
Цветов уйма. Букеты красивые, но меня не трогают. Не думаю, что стоит из-за них вгонять себя в добровольное рабство. Брак – это как последний гвоздь в крышку гроба. Развлечение – не для меня. Как хорошо, что я не баба: что я не люблю цветы, драгоценности, шмотки и всякую фигню в этом роде. Последний, он же первый, раз я красилась на утреннике в детском саду – мама очень настаивала, чтобы мне намазали губы ярко-красной помадой (нафиг?).
А ведь ещё шесть лет назад новобрачные трендели, что штамп в паспорте – это глупость, ерунда и ничего не стоящая формальность. Заметили, они все так говорят!? Все, даже самые ярые, сторонники гражданского брака в конце концов разоряются на церемонию. Вопрос времени, когда им надоест дурачиться и «жить во грехе». Мило. Надеюсь, я умру до того, как меня начнут усиленно сватать все, кому не лень – я не выдержу этого зрелища, участницей которого становиться не хочу. Блин, не хочу замуж! Чтобы потом растолстеть и распуститься, как Ира, забросить работу и начать приспосабливаться к какому-то придурку, только потому что он муж и так надо, и эти вечные домашние обязанности (ладно – убирать за собой, но за кем-то ещё – а!!! – увольте!). К чёрту! И ведь большинство мужей и жён врёт друг другу. Сначала разочаруются в своём «избраннике», потом – врать начинают с упоением. Ну, гадко же. Брак – это начало моральной смерти. Это конец. Болото. Во всяком случае, так произошло у всех моих знакомых и родственников. Правда, есть и исключения. Люди иногда действительно умудряются друг друга любить!!! Бывает же. У моего отца и матери так было. Все их знакомые взахлёб расхваливают. Хотя кому это интересно. Пускай делают, что хотят…
22 ноября 2003 года, суббота
Прошла неделя. Мне кажется, что я ещё болею. Но температуры нет, и в понедельник я еду на УПК.
Утепляли окна. Я мыла рамы и подоконники, между стёклами, прибиралась в шкафах и в ванной. Ира разоралась:
- Долго ты будешь ходить по квартире с недовольным видом? Когда ты делом займёшься? Я что всё должна одна делать? – потом продолжила, обращаясь уже к папе. – Почему она мне никогда не помогает?! Сколько можно?!
Я убежала в ванную плакать. Меня поразили эти слова (с присовокуплением нескольких эмоционально-ярких словечек – ни фига себе, как же это я Иру довела, что она стала так залихватски материться?!). Такие вещи удивляют, даже когда ты их слышишь от людей, которых терпеть не можешь. Я обычно ничего не могу ответить на подобное. Жаль. Вы не представляете, как здорово иметь врага там, где приходиться жить. Но ведь она не так уж и плоха, на самом-то деле. Не подумайте, моя мачеха – не злюка из какой-нибудь сказки. Она – живой человек и искренне верит, что любит меня и моего брата, и даже если критикует (какой прелестный эвфемизм!), то только ради нас самих. Я её ненавижу периодами, в остальное время искренне жалею – дура ведь, так что с неё возьмёшь… У меня вся семья – добрая и понимающая! В ирином ключе… Но отца и брата я, не смотря ни на что, люблю. А вот мачеху как-то не получается полюбить. Максимум – отношусь спокойно и ровно. Не думаю, что ей стоит рассчитывать на что-то большое в ближайшее время. Может, когда я наконец уеду из этой душегубки… Когда ты вдали от родных, начинаешь почему-то больше ими дорожить и ярче сильнее их любить. Интересно, можно Иру причислить к родным мне людям? Хм…
Хочу в школу. Там я всегда оказываюсь умной и нужной.
25 ноября 2003 года, вторник
Папа уехал в Вологду. Я же с утра уехала в «Эврику», к своей мегере-преподавательнице, учиться печатать слепым методом (в её присутствии действительно невозможно смотреть на клавиатуру, когда печатаешь – разорётся или вдарит хорошенько по пальцам – так что, возможно, её способ обучения сработает). Валентина Николаевна внимательно посмотрела на меня на уроке и закричала на весь кабинет:
- Пошла вон!!!
Эта чудесная женщина сразу заметила, что со мной что-то не так, когда я весь лист бумаги измарала одним предложением, тупо отщёлкивая на машинке всё те же знаки. Через несколько минут я начала кашлять и никак не могла остановиться. Тут доблестный педагог погнала меня в медпункт. А доблестные медики, в свою очередь, погнали меня домой.
- На улице под сорок, а она припёрлась! Марш отсюда!
«Тридцать семь и два – это не температура, а просто остаточный воспалительный процесс. Ну и долго ты ещё предполагаешь в постели валяться?» - дома разоралась на меня Ира. Одни гонят из школы, другие – в школу… Если бы оставили меня в покое, я быстрее бы поправилась.
Ходила к врачу. По мнению моей мачехи, терапевт поставил мне неправильный диагноз, и я в этом была виновата. А ещё я забыла сказать, что принимала антибиотики (как будто я об этом знала, мало ли что она мне суёт в виде лекарств – хоть бы и яду дала, я б и не заметила)! Всё! Более тупого человека чем я трудно во всём мире найти! Конец света! Ну выписали мне мукалтин, что такого? «Вот и лечись этим!» - заявила Ира в припадке бешенства. Ну, что этому человеку от меня надо?! Жду – не дождусь, когда перестану видеть перед собой эту рожу каждый день! Если буду постоянно прислушиваться к нападкам этого существа, могу действительно решить, что ничего не умею правильно делать. Надо забить.
7 декабря 2003 года, воскресенье
У меня депрессия. Каждый вечер довожу себя до слёз. Это всё я и мои мысли, которым я теперь предаюсь без ограничения. Мне бы нужно с кем-нибудь поговорить, но не с кем. Знаю точно, если попытаюсь выложиться перед человеком, потом его возненавижу. Правда, если поговорю с папой – этого не произойдёт. Он, конечно, пожалеет, но не поймёт. А мне, как раз, последнее и нужно. Жалость к чёрту! Это я всех пожалеть могу.
До сих пор никак не могу избавиться от кашля.
У Сергея день рождения. И выборы в Государственную Думу сегодня. Какое милое и говорящее совпадение.
13 декабря 2003 года, суббота
Вчера папа накричал на Ирину подругу из-за меня. Бабушка расплакалась, мачеха обиделась и с отцом не разговаривала потом очень долго, Яна (эта самая подруга) убежала домой. А я папой гордилась. Так их! Яна настойчива предлагала мне выпить. Я отказывалась (это мой принцип – я не пью и вряд ли когда-нибудь начну). Она настаивала и стала потихоньку надо мной потешаться. Папа сказал ей заткнуться и оставить меня в покое. Мой отец тоже никогда не пьёт. На всех вечеринках и праздниках – он всегда трезвый. Многие наши знакомые вынуждены были привыкнуть к тому, что он и я чокаемся стаканами с соком. Если и находится идиот, который начинает настаивать, мол, «за компанию», папе стоит только поглядеть в его сторону – все намёки и шуточки стихают. Не знаю, почему у нас с отцом в этом плане такое единение. Вид пьяных противен? – да нет, нормально, на праздниках не кочевряжимся. Может, это просто проверка себя на вшивость. Эксперименты над собственной волей? – нам не нужны эксперименты, чтобы быть уверенными в том, что мы сильные люди. Мне лично просто не хочется безобразно выглядеть. Я люблю всегда и при любых обстоятельствах оставаться наедине со своим ясным умом, чтобы всё замечать, всё схватывать, во всё проникать незамутнённым взглядом. Чтобы мысль беспрепятственно раскрывала глубины сущего и всего, замеченного мной. Для этого я всегда должна оставаться трезвой. Та сторона меня не привлекает. Вторичная отражённая реальность – не моё. Изучать влияние ЛСД на сознание я бы никогда не стала. Изменённое сознание – уже не сознание, а святой Грааль для преступников, мошенников, слабоумных искателей несбыточного. Та сторона – для тех, кто боится этой. Для тех, кому она не нужна. А я ещё не достаточно хорошо её изучила, чтобы разбрасываться такими шикарными дарами, как рассудок, сознание, память и мышление. Может, когда мне будет лет сто… Там посмотрим.
Звонила Валя. Я должна была помочь ей в выборе ников для инета. Эх, где мой словарь крылатых латинских изречений? Я уже половине параллели придумала. Главное позакавыристей и чтоб обязательно латиницей писался – глупости, но детям просто нечем заняться. Пускай развлекаются, как могут. Разве жалко? Я никогда не буду пользоваться псевдонимами и никами. Мне незачем прятаться за маску. Я знаю, что я очень красивый человек и внутренне и внешне – так что к чёрту ники!!!
Вяжу шарфик, который скорее всего никогда не закончу… Вторая попытка.
18 декабря 2003 года, четверг
Скукотища!
Разговаривала с одним парнем из параллели, в медицинском теперь учится. Бывший одноклассник. Однажды я его спасла от жестокой судьбы – он мог стать штатным посмешищем для всего класса. Это было моё единственное доброе дело в школе.
Года четыре назад, он только-только перешёл к нам из другого зверинца, его привели в наш кабинет и усадили за первую парту. Первая ошибка. Ему не надо было соглашаться, но он, видимо, растерялся. Потом преподаватель задал какой-то сложный пример (математика была), и парень этот поднял руку. Вторая ошибка. В первый день никогда не надо высовываться!!! Он вышел к доске и начал решать. Успешно. Тут на задних партах произошло совещание наших заводил и «шутников». Витька Першин, когда учитель отвернулся, метнул в спину новенькому грязную тряпку, снятую с батареи, где она сушилась. Тряпка, смачно приземлилась туда, куда её и метили. Новенький ничего не заметил. Учитель тоже (тупица). Класс стал тихонько посмеиваться. Першин стал готовить ещё что-то гадкое. Я не собиралась этого дожидаться. Сняла тряпку с новенького и, не обращая внимания на учителя, подошла к Першину и шмякнула этой злополучной тряпкой ему прямо в лицо. Всё это совершенно молча. Витя тоже промолчал. Засранец ещё очень хорошо помнил, как я побила одного пацана годом раньше только за то, что тот посмел пошутить надо мной. У моего класса была очень похвальная привычка никогда не трогать меня и тех, за кого я заступаюсь.
«А я ищу таких, как я, сумасшедших и смешных, сумасшедших и смешных! И когда я их найду, мы все вместе убежим – мы уйдём из зоопарка-а-а-а!!!»…
Поговорили душевно. Больше это не повторится. Будем иногда здороваться друг с другом – максимум. Хотя мы друг другу и понравились, но разность интересов чувствуется очень и очень сильно…
21 декабря 2003 года, воскресенье
Скукотища превратилась в настоящий ад! Настала череда предновогодних сумасшедших дней – скоро конец полугодия! В школе все бегают, сдают и пересдают, исправляют оценки, умоляют и достают учителей… Все суетятся. А мне кайфово. У меня – полный порядок, если не считать «четвёрок» сразу по трём предметам – так уж выходит. Но париться я всё равно не собираюсь – медали-то у меня по-любому не будет.
Поскорее б новый год!!! Интересно, что мне подарят…
2 января 2004 года, пятница
Нам с братом ничего не подарили. Сергей стал громко возмущаться. Отец дал ему в зубы деньги и пинками выпроводил за подарками. Мило. Я поехала вместе с ним. Впервые сами себе покупаем и дарим подарки. Никогда не думала, что это так паршиво.
Скучно.
Ску-у-у-учно!!!
Скучно-скучно-скучно-скучно!!!
[Визг и громкий гул четвертой пленки… конец. Начало пятой кассеты]
Вторая, студенческая, часть моей жизни была несколько лучше.
Хотя начиналась препаршиво. Да, и тут мракобесия хватало.
Я затолкала в себя чашку кофе с молоком и сахаром (всегда терпеть не могла этот напиток). Мне нужно было привести своё давление в нормальное для меня девяносто на сорок. Но помогало плохо. Меня всё ещё кривило от выпитого, когда на кухню зашёл папа.
- Готова?
- К чему? – без малейшего интереса спросила я, ибо ответ на вопрос знала прекрасно.
- К экзаменам.
Меня так и подмывало сказать НЕТ, но я промолчала, как делала в тот год почти всегда. Мне было плохо – всё ещё тошнило после утреннего обморока, когда я, проснувшись, поняла, что меня накрывает слабость, и что если я закрою глаза хоть на минуту, то ещё долго не смогу очнуться. Я подняла себя с кровати и заставила дойти до дверей спальни моего отца и моей мачехи. Помогите… Второй раз за год. Страшно. Но времени думать об этом нет – надо собираться в школу на выпускной устный экзамен по английскому языку. И я сижу перед пустой чашкой кофе, стараясь не закрыть глаза и не уснуть.
- Что-то ты выглядишь сегодня уставшей, Регина. Что случилось? – проговорила наша учительница английского языка, любившая меня за прилежание и за преотличное произношение (а также за возможность беспрестанно поправлять меня в нём без каких либо последствий, то есть без возмущений с моей стороны – сделать внимательное и почтительное лицо для меня тогда труда не представляло).
Я что-то промямлила в ответ о том, что я будто бы волнуюсь перед экзаменом (на самом деле, я искусственно себя накручивала – как же все волнуются, а я вроде как в курсах всего, что творится в United Kingdom of Great Britain and Northern Ireland – как бы не подумали, что это правда).
Добрая душа стала меня успокаивать (как же ты, Региночка, да не сдашь – да кто же тогда?..). Потом она подошла ко мне поближе, и мне стало неуютно. Я поняла, что сейчас произойдёт что-то для меня явно неприятное. Ошибки не было. Добрая душа выдала мне величайший секрет расположения на учительском столе святая святых – экзаменационных билетов. При этом я точно знала, что этим не воспользуюсь. Но тем не менее было гадко – как будто я совершила преступление и пожинаю его плоды. Неужели за столько лет она не могла догадаться, что я предпочитаю, чтобы мне не делали подобных одолжений. Никогда. Но я промолчала, как делали в тот год почти всегда…
Я вытащила билет, без интереса посмотрела на номер и спросила, а что собственно за вопрос под ним подразумевается (учительница удивилась, что я этого не знаю и полезла за листочками, так как не знала этого тоже). Ну что ж traveling так traveling. Двадцать предложений – я свободна. Можно вырубать компьютер. Регина, дрыхни сколько влезет (только не проспи вступительные).
Математику письменно я сдала раньше всего. Тут учительница мне помогла (а за что она меня любила, не скажу точно – странно, я в математике ни бум-бум). Я не просила. Меня бы устроила и четвёрка. Но она не устроила бы доблестную владетельницу таблиц Брадиса и проволочных параллепипедов. Учительница подошла ко мне и прошептала, что пятая задача решена неверно. Я обратила на оную своё драгоценное внимание. Ой, опять я запятую не там перенесла! Все беды от моей невнимательности… Но на душе скребли кошки. Это не моя пятёрка!
У нас было два варианта сдать письменный экзамен по русскому языку и литературе: изложение и сочинение. Отнюдь не странным был тот факт, что второе приглянулось мне одной. Даже наш фигов медалист писал изложение (да-да, это зависть, я до сих пор искренне считаю, что была достойна медали больше нежели вышеобозначенный отличник). Меня определили в пустую маленькую аудиторию, в которой одиноко стояла одна парта, один стул. Они с нетерпением ожидали моих мучений. Начала я позже остальных, потому что билеты были ещё не известны. Или известны были, просто ради одной меня никто особенно не спешил. Наконец, я определилась с темой. «Слову о полку Игореве» не позавидовал бы сейчас и «Колобок». Кажется, я написала какую-то чушь. Но эта чушь принесла мне две пятёрки и снова грустные мысли о незаслуженной оценке.
Вступительные покажут!
Они показали мою полную ботаническую несостоятельность.
Я изрядно трухнула на творческом конкурсе на отделении журналистики (я поступала в вологодский государственный педагогический университет). Так тряслась, что теперь даже не вспомню подробностей. Хотя мое состояние непосредственно перед собеседованием было настолько ярко, что кое-что вырисовывается… я с другими абитуриентами думала-гадала о вопросах (в этой области я была полный профан – мои знания по основам журналистики не вырывались далее методички для поступающих) и публикациях (анализировать надо было). Кто-то пугал рассказами о зверствах Марины Игоревны Маевской. В это я (потом уже) поверила всей душой – она не понравилась мне с самого начала. Мой отец тогда привел меня впервые на отделение журналистики. Он у меня наглый и пробивной, а я тогда такой не была – трусила перед каждой закрытой дверью и частенько пасовала. Мы зашли в преподавательскую, в девятую аудиторию. Там сидела за какими-то бумажками Ирина Вениаминовна. Хоть что-то в этом мире никогда не изменится (эта женщина – душа отделения, самая добрая душа, какая только может быть – как я люблю этого человека; после неё по степени полезности – только Алексей Копничев). Ну, папа – простым русским языком. Вот у меня, мол, дочка поступает. Что-де надо? Ирина Вениаминовна подробно всё расписала и дала мне методичку. Тут зашла Марина Игоревна. Ни я, ни папа не знали, что это зав. отделением, а потому папа так же просто обратился и к ней.
- А что ваша дочь умеет? Она на малый журфак ходила? У неё есть публикации?
- Регина очень любит писать. Стихи вот тоже, рассказы. Нет, не ходила она на этот… как его… журфак. Публикаций нет.
- Я так понимаю ваша дочь очень далека от журналистики. А со стихами и рассказами, может, ей лучше в литературный институт поступать?
Даже папа со всей его беспардонностью и нахальством, правдивостью и смелостью не нашёлся, что тут можно ответить. На этот милый ярлычок, которым меня наградила прелестнейшая и добрейшая из женщин и справедливейшая и мудрейшая из деканов (не любила она, когда её зав.отделением называли). Я возненавидела её в тот же момент. Да какое она право имеет решать, что мне нужно, а что нет? Кто она такая, чтоб не проверив моих реальных знаний, указывать мне на дверь? Она в моём возрасте и моей стадии забитости знала и умела больше?
Жестокость Маевской не была потому для меня секретом. Было мне неизвестно другое. То, что пугало для абитуриентов и та мегера в преподавательской – одно лицо. Я никого из комиссии не знала. Поэтому, войдя в студию (где мы и сдавали экзамены), я перестала волноваться. Соответственно помню немногое – как вышла отвечать Наташа Усанова (отвечала умно по существу – я аж заслушалась – только запиналась и заикалась; Маевская не упустила случая указать ей, что у журналистов обычно проблем с речью не бывает), как я сама пыталась промычать что-то невразумительное. Ответа своего не помню. Хотя и вижу, как сейчас, беспристрастное лицо Нины Андреевны, глумливое Михаила Васильевича (он мне тоже с тех пор и не нравится – тоже любитель делить людей на классы и сорта – первой, второй, и не дай Бог, третьей свежести), глуповатое (я бы даже сказала простоватое и лишённой мысли – кто-то недавно не вполне к месту его Иудушкой Головлёвым обозвал) Валерия Александровича, добродушное Олега Борисовича (я ему благодарна за то, что он мне смог задать как раз такой вопрос, на который я с лёгкостью сумела тогда ответить) и отвратительное в своей злобе Марины Игоревны. Обычно то, что она делала со мной, называется «заваливать». В какой вы школе учились? Откуда вы приехали? Какие у вас там есть газеты и другие периодические издания? Каковы отличия журнала и газеты? Еженедельных и ежемесячных изданий? И это помимо обязательных вопросов. Я отвечала явно не в её вкусе. Не понимала даже половины из того, что она говорила. Но при этом как-то умудрилась не сделать именно ту ошибку, на которую она по-видимому больше всего рассчитывала. Не сказала «статья» вместо «публикация» или «материал». Сама себе я казалась смешной. Люди в комиссии странноватыми по меньшей мере – тогда я склонна была преувеличивать богоизбранность преподавателей. Но мне было жалко их. Через несколько дней я узнала, что мне поставили четыре/четыре.
Потом я должна была сдать еще два предмета письменно, но только теперь в общем для нескольких факультетов потоке. Русский язык в форме сочинения отделение журналистики в тот год (вступительные испытания еще проводились по старинке – вуз не до конца успел перейти на систему ЕГЭ) сдавало совместно со всем филологическим факультетом. Декан на мероприятии, непосредственно предшествующем экзамену, распиналась о том, что оЖур (так сокращенно нас именуют свои и чужие) де все-таки часть филфака со всеми вытекающими. Я правильно сделала, что не поверила ей. Проучившись три года в своей альма-матер, я твердо убедилась – если начинающий журналист не захочет слышать что-то про филфак, он не услышит. Мы уж давно разошлись, как в море корабли. Но вражда с самого возникновения отделения не прекращает терзать факультет. Мы давно мыслим себя отделившимися, ибо нас давно поставили в условия изоляции. Наш завотделением давно мыслит себя деканом, потому что ему все приходится решать самому. Отдельное здание, своя распухшая за семь лет кафедра, свои традиции, мероприятия, связи и круг вращения. Мы варимся в своем медийном соку, филфак в своем – педагогическом.
[Щелчок. Конец записи. Начало шестой кассеты]
А я думала, это займет у меня меньше времени. Но вот, оказывается, и мне есть о чем рассказать. Ау, ты жив еще? Живой пока… удивительно… я б на твоем месте давно бы сдохла. Слышь: а как ты думаешь, ты больше живой или больше мертвый? Я вот всегда выбирала мертвых. Мне ли не знать о том, что такое мертвечина и мертвяки?! От них что особое сияние исходит? В любой толпе сразу вижу такого, родного по духу. Да что там в толпе – я даже в кодировках цифровых в сети вижу таких. Они выделяются как-то. Вопят о своей смерти порою сами, порою через то, как себя ведут. Хотя, по своему опыту могу сказать, настоящие мертвецы, ну, те, которым совсем-совсем недолго осталось (или те, которые точно знают о своей смерти), те-то как раз и молчат обо всем… Скромняги самые настоящие. Так забавно. Но ведь все равно – видно. Он только посмотрит или скажет что-то, поднесет сигарету ко рту – и видно! Хочешь посмотреть сейчас на себя в зеркало? Я специально берегла. Потом пригодиться, когда буду проверять, есть ли у тебя дыхание. На – смотри. Не отворачивайся. Я понимаю, тебе сейчас все равно. Такой тошнотворное спокойствие, слабость, ты уже почти не чувствуешь свое тело… да – это потихоньку ты умираешь. Пока смерть доберется до твоего мозга, уже успеет умереть все, что тебе было когда-то дорого. Ну-ка, пошевели пальчиком! Не получается… Печально. Как тебе твое лицо? Ой, только не надо этой мины умирающего лебедя. Не играй свою смерть – умри по-настоящему! Опа! – вот только не надо этой злобы. Никто не виноват – ты сам этого захотел. Будь мужествен. Прикинь… что в голову лезет фраза: «Ты должен быть сильным и смелым, мой друг. Будь мужчиной!». Ну и как умирают мужчины? Правильно – молча.
Посчитай, сколько раз в этом нашем с тобой разговоре я упомянула слово «долг», и ты поймешь, что жизнь – удивительная штука.
Что там дальше-то было… хм… Да – дешевка. Пять дешевых лет. И куча разочарований в конце. Человек поумнее меня осознал бы это быстрее. А мне понадобилось пять лет.
Я поняла – ничего у меня в жизни не будет. Ничего памятного. Я все забуду. Я буду делать скучные вещи – те, что должна делать, - и забуду их, потому что такое забывается. Долг не забывается, увещевания и правила не забываются, а вот то как ты это применил… Может, потому что стыдно. Знаешь, это как смотреть в глаза человеку, который тебя предал, низко и подло… Вроде не ты виноват, а он. И все равно стыдно только тебе. Раз мне сделали больно, значит, я что-то сделал не так, значит, я – плохой человек, значит, со мной и надо так поступать. Знакомые размышления? Вина, стыд, страх. Прости – зеваю. Скучно что-то стало с тобой, может, потому что ты уже не скулишь, как прежде. Было прикольно представлять тебя своей собачкой. Я прилягу рядом, не возражаешь?
Дневников у меня еще куча. Но ты их уже не переживешь, да и основное я уже сказала.
[Пауза]
Я прочитаю твою записку. Очень поэтическая. Я даже стала немного гордиться тобой. Вот какая у меня умная первая жертва. Только что тебе дал твой ум? Счастье? Признание? Восторг? Упоение? Ты ведь так и не смог его применить? Не стал ни ученым, ни писателем, ни ракетостроителем или гениальным переводчиком, философом не стал, не стал политиком, менеджером, бизнесменом… никем не стал… я угадала? Ты… А кто ты, кстати? Не отвечай – береги силы. Это не важно. Ты – то, чем ты не являешься.
Итак – записка.
«Я – зерно, упавшее на каменистую почву. Самое лучшее – смести меня в сторону, ибо проку не будет. Погибнет под колесами. Погибну от засушливого солнца и недостатка влаги. Сметите меня в сор. Я не помешаю. Не сделаю ничего. Даже милосердия не попрошу, потому что ничего не сумею с ним сделать. Я – плохой человек. От меня надо держаться подальше. Вдруг зерно, упавшее на дорогу, окажется семенем зла. Это началось еще в детстве. Я родился злом. Предвестник несчастья. Исчадье Ада. Воплощенная смерть. На процессе Святой Инквизиции признался бы сразу. Так и есть. Демон. Не заслуживаю жизни. Освободите. Сожгите. Забудьте меня, как пепел мой. Но потом неизбежен Ад – то есть вся моя жизнь, прожитая мною заново. Сколько всего я бы хотел исправить. Скольким хотел бы пожертвовать. Но больше всего я бы хотел покоя миру… миру без меня.
Не смогу искупить вину, испросить и дождаться у всех прощения. Я пытался».
Ты любишь Питер? У нас все его любят. Город распада и гнили. Рай для болотных лягушек и комаров… то есть для уродов и вампиров. Для нас с тобой, зайка. Только это уже невозможно. Питер – это как начало сумасшествия. Конец всего начинается в Питере. О, да! Окончание вполне способно начинаться. Вот ты же начал умирать. И уже почти кончил… Видишь, это процесс. Умирания. Принятия смерти. На – зеркало еще раз. Слушай, у тебя глаза какие-то странные, неподвижные почти… мертвые. Гордись. Такие глаза бывают не у каждого почти живого человека на свете.
Вот так вот…. Питер… это как бежать куда-то со всех ног, теряя дыхание и веру, что добежав, успокоишься. Бежишь и знаешь, что не успеешь, что двери закроются перед тобой, а тот к кому ты бежал, умрет. Бессмысленность и бесполезность, но такая красивая, такая наполненная мечтами и страхами, кошмарами и человеческим эго. ЭГО – первопричина всего. Единственный смыл, который нам дано постичь. Красивый мертвый город. Какой красивый! Ну ты помнишь… А этот Исакий! Броситься с него вниз и убиться почти невозможно… там такие ограждения… но, блин, хотелось бы. Там по любой крыше хочется полазить. Из любого окна – выпрыгнуть. В любую самую грязную и облезлую щель – хочется забиться. Подворотнями – любоваться, а на дворцы –ссать. Ох уж эта бесполезная красота. Засасывает. И убивает и тянет самоубиться. Ты ведь думал о самоубийстве? Как? Со страхом? С облегчением? Я тебе расскажу, как это было у меня.
В школе однажды… все достало… ну жалеючи себя решила, что больше не выдержу. Заперлась дома в ванной. На пол села. По кафельный – холодный, а ноги не держат… Ищу в аптечке лезвие. Нет. Достаю маникюрные ножницы. Проверяю – острые. Прикинь, и как дура, смачиваю края спиртовым лосьоном, чтобы заразы не было! А потом приставляю к руке… И тут начинаю думать, что будет… Вот я убилась. Дверь заперта. Обо мне вспомнят не скоро. А когда вспомнят – будут еще дверь ломать, а я тут на полу… неудобно как-то. Вообщем – точняк сдохну. Пожить мне не дадут, если что. Знаю, как надо резать, чтобы точно не спасли. Пытаюсь – больно. Ты понимаешь, больно!!! И боль меня останавливает. И тут – мне уже страшно. Мне кажется, что я этого уже не хочу. Думаю про себя: «Ну что случится, если я попробую жить. Ну ведь можно попробовать, и в любой момент переиграть заново. А так я ведь столько всего упускаю – вот и не трахалась еще ни разу». И откладываю ножницы. И так мне стыдно стало. Как будто – струсила. Стыд, вина… ну ты помнишь… подруги долга. Да, для того чтобы убиться нужно чувство долга. Я должен довести дело до конца, даже если понимаю, что это глупо, что я еще могу чуть-чуть пожить, потому что иначе я перестану быть в своих глазах бунтарем и героем. Многие называют самоубийство трусостью, но каждый при этом думает, что на это ой-как еще решиться надо. Этакие слабаки-герои – эти самойбийцы. Красота исчезает на глазах. Остается тлен и плен этого тлена – самый могучий, потому что играет на второй главной страсти человека (после секса) – на инстинкте разрушения!!! Нет, что ни говори, а оптимальный вариант, это яд – быстрый, почти моментальный, чтобы не начались сомнения и мучения, как физические, так и психические.
Вот ты уже двести раз передумал. А если бы я тебя спасла? – ты не был бы мне благодарен. Ни капельки. После того как ты бы оклемался, опять начались бы твои деструктивные заносы, и все… Нет уж – куда лучше сейчас потерпеть, перенести этот главный экзамен в твоей жизни, чем потом снова наступать на те же грабли и входить в ту же реку.
[Пауза. Долгая. Хрип. Конец записи. Начало седьмой кассеты]
Блин, жив еще. Таким макаром скоро я начну сомневаться, а стоит ли… если уж ты так цепляешься за жизнь и так борешься. Но не волнуйся, даже если я передумаю, тебя не успеют спасти. Все уже кончено.
О чем бы еще рассказать?
Нет – про любовников своих я тебе рассказывать не буду. Да ну их. Их было достаточно, чтобы я поняла, что это тоже не выход. Да и западаю я только на мертвяков, с которыми бесполезно разговоры говорить. Вот как с тобой сейчас. Тебе же это не надо. Я не сумею подготовить тебя к смерти так, как это бы сделал протестантский священник. Они в этом деле – мастера, уж будь уверен. К тому же ты унесешь это с собой в могилу, и мечты на славу земную покатятся в прах. Ибо прах ты… И прах я. Пепел. Сор. Пыль. Былинки.
Все мои любовники – это те же начала окончания. Это когда начиная, точно знаешь, что заканчиваешь. Ну то есть, что скоро надо будет сделать так, чтобы он тебя бросил. Я сама никого бросить не могу – у меня бзик такой – это все от чувства вины. Да-да-да. Смешно, правда?! Потому что у женщины должен быть мужчина. У Адама – Ева. У Карениной – Вронский. Потому что если у тебя нет парня, значит, ты что-то делаешь не так… порченный товар – одним словом. Я и первый раз это сделала, потому что было интересно и «так надо было». Я должна была. Представь. А – ерунда. Вот так – разговариваешь с ним, разговариваешь, по ночам, взахлеб, все рассказываешь как на духу (да я никогда скромницей не была – всегда все выбалтываю), он тебе тоже выдает свои истины, чувствуешь, что это магия, что вот блин наконец-то кто-то понимает. А потом ты вспоминаешь, что все это чушь, что люди не бывают всегда вместе, что мы просто как биологический вид не приспособлены к этому, что нам всегда мало, мы всегда ищем и от животных не отличаемся. Мы не нашли смысла – значит, мы животные, обладающие просто тысячью приспособлений, направленных на то, чтобы сделать себе больно. Без боли не живы. Не чувствуем жизни. Вот – идиоты! И становится скучно. Каждый раз в определенный момент становится скучно. И ты думаешь – неужели я опущусь до того, что буду жить и отдаваться человеку только потому, что так надо?! Вот я все могу делать, потому что надо, но только не это.
Жив еще?
Зеркало?
Вот.
Все кажется таким простым и сложным. Просто жить. И не просто знать, что ты просто живешь. Ну ведь нельзя же так – без цели. А если цели нет, а если не придумал себе и сил не находишь придумать, а что если все то что могло ими (целями) быть распадается в прах? А что если ты любить не способен? Страдать не способен? Желать чего-то до сумасшествия и слез не способен? Что тогда?
Да – я почти не плачу. Только когда особенно ярко осознаю бессмысленность, безразличие, омут черной дыры.
Не способны плакать только животные и демоны.
Вы тоже не умели плакать? Или наоборот – плакали слишком часто? Что в принципе одно и то же, потому что второе отдает игрой.
У нас с братом было денди. Да, такая приставка к телевизору. Думаю, в то время мы могли позволить себе и сегу, но надо же с чего-то начинать. Виртуальность захватила меня. Жизни не надо было – лишь бы часами после школы просиживать у ящика, выполняя несложные действия. Два джостика и «Мортал Комбат», «Танчики» или «Контра»… о! – еще были «Черепашки-Нинзя», «Бильярд» и «Шахматы». Я обычно делала вид, что занимаюсь серьезным делом и играла в шахматы, но больше всего мне нравились «Марио». Помню – это было в комнате папы. Там стоял старый телевизор, к которому нам разрешали подключать приставку. И так – пролетали выходные. Еще в этой же комнате стояла гладильная машина – на ней так прикольно было гладить белье (это два роликовых вала, что вертятся и под большим давлением с помощью пара проглаживают вещи) – так я тоже развлекалась по выходным лет с восьми. А потом денди надоела. Через некоторое время появился компьютер. Появились другие игры, сложнее, они засасывали еще больше.
А потом я добралась до Интернета – и пропала.
Потеряв ощущение реальности, теряешь ощущение правды и лжи, и чувство долга притупляется. Начинаешь произносить фразы вроде: «Я никому ничего не должен». Знакомо?
Ау!
Мигни, если слышишь меня!
[Конец записи]
ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Из регионального выпуска криминальной хроники: «Вчера на перекрестке Козленской и Зосимовской (кто не знает - г. Вологда!) было обнаружено тело мужчины, по предварительным данным скончавшегося от неизвестного отравляющего вещества. На теле была обнаружена коробка с семью аудиокассетами и записка. Следствие пока воздерживается от комментариев».
Это будет сказкой. Так не было никогда. И ни у кого и не будет… Это же сказка. 28 мая 2008 г.
Аксёнова Ксения, 19 лет, лит. студия «Лист»
Романтик
I.
Он слушал «Ночных снайперов», а я любила скитаться в гордом одиночестве по вечернему городу.
В ноябре темнело быстро, хрустальная чернота опускалась на улицы, и около половины шестого наступала уже совершенная ночь. Сегодняшний вечер был непривычно морозен, впервые за долгое время почувствовалось приближение зимы. Пространство вокруг дрожало от едва уловимого дыхания города и казалось настолько свежим и прозрачным, что всюду – в движении машин, фигурах людей и даже в мыслях ощущалась поразительная ясность и четкость.
В такие вечера я целиком отдавалась воле своих ощущений. Брела на звуки и запахи, улавливала их, впитывала всем телом и наслаждалась ими. Мне казалось, так раскрывается какая-то тайна. Замечая и оценивая каждую мелочь, я пыталась собрать головоломку из деталей, ничем не связанных между собой, и в итоге получала ответ на непоставленный вопрос. Выдуманная мною игра была достаточно глупа, но интересна. Я шла навстречу пёстрой толпе, шумным улицам и проспектам, разноцветным огням и зеркальным витринам. Звёзд не было видно, и я смотрела на фонари.
Не знаю почему, но вокзал был для меня единственным местом в этом городе, не лишенным хоть какого-то смысла. Я часто приходила сюда, чтобы посмотреть на искреннюю нежность, теплоту и любовь, неподдельную тоску и боль. Встречи всегда сулят радость и тревожное ожидание новых разлук, а расставание дает острее понять одиночество и необходимость следующих встреч. В глазах людей, которых никогда не видела и больше не увижу, я читала настоящие чувства и тоже переживала. И это было здорово. Поезда сменяли друг друга, а я оставалась здесь, как будто намертво привязанная к этому городу.
Я любила позднюю осень и зиму за густую темноту, которая урезает пространство до минимума, отделяя человека от остального мира и даёт хороший повод в многолюдном городе остаться наедине с собой и разобраться в мыслях и чувствах. Ночь открывает звездное чёрное небо, сметает границы и раздвигает горизонты, не оставляя посредников между тобой и вечностью.
Мне почему-то всегда хотелось именно ночью постоять на пешеходном мосту над уходящим поездом. Но я не делала этого. Не потому, что опасалась за свою жизнь, конечно, я рисковала бы ей, если бы имела на это право. Но мы в ответе за тех, кого приручили, и за тех, кто приручил нас, и поэтому не можем расстраивать собственными неприятностями других людей, так, кажется, говорил герой сказки Сент-Экзюпери, не помню.
Кстати говоря, о Маленьком Принце. На него был очень похож тот, кто слушал «Ночных снайперов», классический романтик (и это замечали все: светло-золотистый цвет волос и длинный серый шарф). Хотя мне он напоминал Дориана Грея, так как был достаточно красив и умён. Мы столкнулись в каком-то из коридоров нашего училища. Где точно и когда это было – не помню. Но разве в этом смысл? Сейчас или позже, это все равно забылось бы. Одно только я запомнила: мы остановились и почему-то долго смотрели друг другу в глаза. Наверное, мы чем-то были похожи. Но что-то все-таки мне помешало в него влюбиться. Может быть, длинный шарф? Не знаю. Во всяком случае, после встречи с ним в жизни моей ровным счетом ничего не изменилось. Меня это ничуть не печалило, да и его, наверное, тоже. Он слушал «Ночных снайперов», а я ходила встречать поезда.
II.
Однажды мечта моя сбудется. Я поднимусь на пешеходный мост, не обращая внимания на опасную темноту. Однако, неосуществившееся желание куда более интереснее достигнутой цели, оно дает перспективу на завтрашний день и какую-то слепую уверенность в нем.
А сейчас я на перроне, напротив – только что прибывший пассажирский поезд. Толпа приехавших хлынула к вокзалу и вскоре рассеялась на холодных улицах и автобусных остановках. Перрон опустел. Остались только провожающие, стоят небольшими кучками у вагонов. Разговаривают тихо, как будто боятся спугнуть нахлынувшие чувства.
«Внимание! Продолжается посадка на скорый поезд семьдесят третий «Свердловск – Санкт-Петербург»…
Из окон люди смотрят на вокзал, один из многих на их пути. Каждое купе живет своей жизнью: здесь ребенок тянется к большому красному яблоку на столе и смеется, довольный. Рядом – седовласый старик зевает в окно. В соседнем купе спят, в следующем – кто-то кому-то о чём-то рассказывает, оживленно размахивая руками... И так без конца. Меняются люди, меняются поезда, идет жизнь.
Но вот по первому пути с грохотом проносится длинный товарняк: ...колёса цельнокатаные, ст. Навашино... «Трансгарант», г. Москва, аренда, «Уралвагонзавод», эксплуатировать только на территории России... «Балтика»... «Алтайвагон», построен 22 августа... Бензин. ОГНЕОПАСНО! Ст. Ухта, северной ж/д, код... номер... номер... номер... География названий поразительна. Поезда везут какие-то нелепые машины, колёса, шпалы и уголь, песок, щебень, бензин, рассказывают о себе мимоходом, будят спящий перрон стуком колёс и, превозмогая усталость, мчатся дальше. Вскоре трогается и поезд со второго пути, унося с собой в ночь тысячи людей, объединенных одним направлением, в котором они едут, хотя конечные цели у всех разные. Но разве это сейчас имеет значение?
Я смотрю на поезд, и мне почему-то хочется идти за ним по перрону, как будто смогу догнать его. Это глупо и смешно, ведь я никого не провожаю. Но об этом никто не знает! И я уже бегу за вагонами, смеюсь. Машу рукой кому-то, и мне в ответ тоже машут руками, я кричу что-то, желаю счастливой дороги... Но поезд уходит, а я снова остаюсь одна, почему-то счастливая.
Однажды с этого вокзала уезжала моя любовь. Я, провожая её, думала: я обязательно дождусь дня нашей встречи! Но любовь не возвратилась, то ли я не умела ждать, то ли вернувшийся человек сильно изменился и стал чужим. А может, сила моей страсти оказалась губительной, она сама себя сожгла, а заодно и меня опалила. Я долго не могла смириться с пустотой в душе, от неё было больно. Но потом я привыкла, успокоилась и, наконец, научилась находить замену своему чувству. Я перестала задаваться вопросом, почему и как все это произошло, и стало ещё легче. Жизнь без любви – бессмысленное существование, но ведь не во всем в мире есть смысл. В конце концов, я свыклась и с этой догадкой.
А что же Маленький Принц? Он слушает «Ночных снайперов» и называет себя романтиком. А я просто люблю эту жизнь, хотя бы за то, что не вижу в ней смысла. Мне нравится наблюдать за ней, пусть даже со стороны, и улавливать и запоминать каждое её мгновение. Может, поэтому хожу смотреть на поезда? Убегаю ли я от себя или ищу и не могу найти заветное что-то, лишенное затертого и обыденного прозвища «романтик»? Не знаю.
А может, в этом поиске и есть вся соль?
Прожито
Ты разрешил любить себя бесплатно: странно для этого мира. За просто так, за песню под гитару, ничего не требуя взамен. Правда, забрал моё сердце и не вернул обратно. «Зачем тебе на окнах водопады штор? Зачем тебе города, поезда, дороги?» - и ты загородил весь мир одним собой. Ага, не ждали! Стёкла и сердце – вдребезги. На коже – осколками порезы. Это очень не понравилось маме, и, наверное, папе. А я любила тебя, как серая мышь большого пепельно-сероглазого кота: нет несчастья в отсутствии сыра в мышеловке, есть радость: всё-таки жива осталась! И за это тебе – спасибо.
Любовь платоническая – великое чувство. Однажды я испытала его к тебе и городу, куда ты уехал и который так ненавидел. Я скучала по Питеру-Бургу, по его серому безразличию к ходу времен и ко мне, по величественному спокойствию мостовых и набережных, выдерживающих натиск взбалмошной Невы и нервных прохожих; по гранитным берегам, изъеденным солеными ветрами Балтики. Скучала по резкому свисту подземных поездов, и золотому утреннему свету на крыльях ангела, парящего над городом, по барашкам волн на воде, так похожих на облака над водой. Скучала по лабиринтам дворов, с узорами чугунных решеток, где грязные подъезды – немой укор дворцам. Я скучала по нему, нет, скорее, по тебе…
Когда ты вычеркнул всё хорошее во мне, и сжег рукопись, tabulo rasa – это всё, что осталось, а остальное сгорело. Я посыпаю голову пеплом, но… Спасибо тебе за это! – Извини, не сразу поняла. Я напишу заново, благо ещё бумага осталась. Одиночество. И теперь только один вопрос: почему это всё было, было, было? И даже, кажется, не со мной. Почему ты предал не меня, а себя?
Если рвётся струна, её меняют на новую, и гитара не умирает, но живёт уже по-другому. И чаще всего это струна соль. Не с краю, а в середине, – она не выдерживает натиска пальцев, напряжения в тысячу вольт. Почему? Может, виной всему – изъян в гитаре? А может... Почему ты предал себя?.. Я уехала в Москву. Не сказала тебе ни слова – ни полслова. Даже не взяла трубку, когда ты звонил. К чему бы это? Я даже спокойна и улыбаюсь. К чему бы это? Душа бьется головой об стенку, а я улыбаюсь.
Метро. Эскалатор. Шарф шёлком зацепился за что-то и остался внизу. Как странно: весь мир катится вниз, а я стою на месте. Всего-то! Стою на месте!
Я научилась существовать без тебя! Я забыла тебя, представляешь? Как ты мог допустить такое? Я научилась жить без тебя! Больше! Я научилась гордиться этим! Больше! Я отвергаю тебя теперешнего. Ты – моё прошлое. Лопнувшая струной соль чеховская ремарка. Пояснение к моему былому сумасшествию. Фотография в конверте с письмом. Телефонный номер, который до сих пор помню наизусть. Ты – моя память. Ты – моё прошлое. И больше ничего. Прожито.
Звонарь
Нет в мире ничего прекраснее и опаснее любви. Страшнее всего, когда человек подавляет в себе это чувство в силу каких-то обстоятельств. Тогда он подавляет любовь не только к объекту своего обожания, но и ко всему окружающему миру. Человек становится злым, неузнаваемым. Ненавидящий всё и всех, днём он мечется, как зверь в клетке, вгрызаясь в железную решетку негласного запрета, а по ночам плачет в подушку от обиды и собственного бессилья. Борьба эта длится долго, она мучительна, жестока, поистине кровопролитна. Но всё-таки должна побеждать любовь: она не даст сердцу окаменеть в холодном равнодушии, научит снова видеть красоту и заставит душу простить, даже если на глазах ещё будут блестеть слёзы.
С занятий Анька сегодня просто сбежала. Дальше так не может продолжаться: ещё день-два, и она сойдёт с ума. «Неужели всё правда? Неужели после такого не рухнет мир, и проклятое солнце будет светить точно так же?» Как назло, стояла прекрасная тёплая погода, и у всех прохожих было отличное настроение. Люди радовались наступающей весне, и никому не было дела до Анькиных неприятностей. Да и что, собственно, за беда? Подумаешь, первая любовь, предательство – с кем не бывало. С Анькой такого не бывало. Ни разу. Она быстро шла по городу, ловко выпутываясь из тесных улочек, не обращая внимания на светофоры и возмущённых водителей, она почти бежала, пытаясь уйти от себя и своей тоски. Она шла многолюдными проспектами, а потом по пустырям окраины, шла по влажной насыпи железной дороги, пока не напугал её длинным гудком идущий поезд. От неожиданности Анька метнулась в сторону и, поскользнувшись, скатилась с насыпи. Чертыхаясь, выбралась из неглубокого сугроба на грунтовку, ведущую вдоль железной дороги. Только сейчас она остановилась и осмотрелась вокруг. Стряхивая грязный снег со штанины, проводила взглядом уходящий поезд. И куда она забрела? По дороге со стороны города, ловко перепрыгивая через лужи, двигался человек. Лица его нельзя было разобрать из-за слепящего солнца. Аньке вдруг стало страшно, вдруг это бандит какой-нибудь. Бежать? Но куда? А если закричать, то кто услышит? На неё будто нашло что-то, не в силах сдвинуться с места, она стояла как вкопанная. Воображение уже не раз рисовало ей картины собственной гибели. Однажды даже приходила мысль о самоубийстве, но резать себе вены из-за несчастной любви ей показалось глупо и низко. Чувство само по себе не может быть несчастным, а любовь – коварной и жестокой, - размышляла Анька. Любовь бывает безответной и только, но само проявление её уже есть счастье.
Нет, погибать ей совсем не хотелось, тем более сейчас. А хотелось просто вернуться, со спокойной душой и холодным сердцем, и начать новую жизнь. Без них. Но как?..
– Анька! Ты что ли? – незнакомец поравнялся с девушкой. – Как ты здесь? Мокрая вся… Пойдем скорей, а то совсем замёрзнешь, простудишься ещё.
«Куда? Зачем? Кто он такой?.. А, будь что будет!» – решила про себя Анька и послушно зашагала за ним. Возможно, они где-то виделись раньше, но девушка напрасно пыталась вспомнить имя. Одет был попутчик странно. Высокие кирзовые сапоги, заправленные в них штаны, клетчатая рубаха навыпуск и выцветшая от солнца и слишком лёгкая для сегодняшней погоды курточка, не застёгнутая ни на одну пуговицу. Анька поёжилась от холода, глядя на него. Сама она была в рваных на коленях джинсах и модных кроссовках, которые промокли в первой же луже.
Попутчик шёл молча, это её радовало: не нужно было отвечать на глупые вопросы, которые так любят задавать все попутчики. И без него мысли путались в голове. Анька попробовала их привести в порядок, но потом поняла, что это бесполезно. Она старалась не думать о человеке, который шел впереди. Она пыталась не думала о своей любви, которую так жестоко предали. И то, и другое получалось плохо. Обидней всего было то, что очень хотелось плакать, а слёз не было. Анька вдруг вспомнила, как когда-то давно бабушка рассказывала ей, что если человек плачет, он в грехах своих раскаивается. А когда он не может плакать, значит, в нем бес сидит, и беса этого гнать надо, потому как все неприятности от него. Анька тяжело вздохнула. В отличие от бабушки, в беса она не верила, но всё равно от этой мысли стало как-то не по себе.
Дорога давно уже, отвернув от насыпи, петляла по лесу. Попутчик по-прежнему шел молча, и тем самым разжигал в девушке любопытство и ненавязчиво отвлекал от грустных раздумий. Аньке наконец захотелось узнать: куда же они всё-таки идут, но заговаривать первая она не решалась. Она все пыталась вспомнить этого человека: светло-серые глаза и русые волосы, образ, от которого веяло чем-то если не богатырским, то былинным. Да, точно! Они учились когда-то вместе, он класса на два или три старше её. И жили в одном дворе, где была старая голубятня, и он ещё птиц кормил прямо с рук, и они его совсем не боялись. И имени его она не помнит, потому что никто не называл его по имени, а было у него прозвище. Что-то старинное, древнее, исконно русское…
– Ну, вот почти и пришли, - первым нарушил тишину он. За поворотом лес неожиданно расступился, и стало видно поле, а за ним деревню. А ещё реку, и на пригорке, возле неё, деревянную церковь с колоколенкой. Они подошли ближе и остановились у крылечка колокольни. Двери были заперты на большой амбарный замок. На ступеньках, прислонившись к нагретой за день стене, сидел седой старик. Он улыбался, повернувшись лицом к солнцу.
– Здравствуй, дед! С Благовещением тебя!
Старик медленно повернулся к ним и певуче протянул:
– Здра-авствуйте! И вас с праздничком!
– Все на солнышко смотришь, дед?
– Да вот, гляжу да радуюсь.
– Ты ж его все равно не видишь, - не дожидаясь ответа, парень поднялся на крыльцо, спросив скорее сам у себя: «Что, опять заперто?», привычным жестом взялся за скобу, на которой висел замок. Проржавевшее от времени железо крякнуло и послушно вышло из древесины.
– Ключи опять Захар унес?
Старик кивнул.
Скрипнули старые петли, дверь отворилась, открывая вход на колокольню. Попутчик Анькин скрылся в полумраке.
– Так-то оно так, - вдруг заговорил старик. – Солнца я, конечно, не вижу, сорок годов уж скоро, как ослеп. Да зато о делах его добрых много знаю. Чуешь, девонька, ветер какой тёплый стал, совсем весна… А птицы как щебечут! Радуются, точно ошалели все… Так что и ты не грусти!
Старик замолчал. Глядя на него, Аньке вдруг стало стыдно за свою саможалость. Вокруг стояла тишина, такая непривычная для городского жителя. Но в ней можно было различить и журчание воды под снегом, и шептанье прошлогодне травы, и шорох ветра. Стучали по деревянным ступенькам каплями тающие сосульки. Трескался на реке лёд. Тишина была живая, весенняя. Анька невольно заслушалась ею, напрочь забыв о своих неудачах. Она подумала: вот она, красота, которая спасёт мир, о которой так много в книжках написано, вот она, всеобщая любовь! Нужно было пройти долгий путь через разочарование и ненависть, через предательство и людское равнодушие, чтобы прийти сюда. Не к церкви, не к старику, а к самой себе. Найти и обрести себя в этой тишине, научить сердце опять любить. Научиться прощать. Ненависть – плохое чувство, с ним жить очень тяжело. Она, как и любовь отнимает много силы, но в отличие от любви, не даёт ничего взамен. Только сейчас Анька поняла это и улыбнулась, первый раз за весь день.
Где-то в вышине раздался тонкий, почти прозрачный звук. Ему сразу ответил ещё один, а потом ещё, и ещё… Это зазвонили колокола. Анька почти шепотом произнесла:
– Звонарь…
Звонарь! Так звали его во дворе. Она вспомнила!
Звуки лились с неба, казалось, кто-то рисовал музыку акварелью, широкими, светлыми мазками раскрашивая пространство.
Анька стояла, счастливая, лицом к заходящему солнцу, а по щекам её катились крупные слёзы.
Масленица
То, что времени нет как такового, я понял давно. Нам на физике давали определение всего, вплоть до материальной точки, только определения времени я не помню.
Н. Дегтерев «Настольный теннис»
Времени как такового нет. Эпоха и век – производные человеческой мысли. Погасли с рассветом фонари и – так уже было. А что, собственно, есть память? Чем прошлое отличается от настоящего? Мир – это то, что я вижу, и какая разница: вижу я его воочию или просто, закрыв глаза, представляю? Попади на необитаемый остров голым дикарём и сразу почувствуешь себя Робинзоном Крузо в эпоху динозавров. И рано или поздно перестанешь верить в существование другого мира, современного, научного. Построй межпланетный корабль и придумай себе будущее. Живи в нем, возвращаясь в реальность, как в прошлое. Превращай сон в явь и наоборот, экспериментируй с пространством и временем, попробуй прожить хоть один день в другой эпохе, и ты поймёшь, что время это совсем не то, что мы привыкли представлять себе.
…
Холодно на дворе. Зима ещё. Распестрелись на белом снегу яркими цветами девичьи сарафаны. Веселится народ: валяются в рыхлых сугробах, катятся с горок молодые парни с девчонками, чинно прохаживаются по набережной знатные барышни в пышных юбках, дамы с кавалерами. Воздух полон запахами горячих блинов и дыма.
– Анька, а помнишь, на прошлой масленице батько тебе сапоги новые купил, тесёмочкой расшитые, а мне – платок с розами? Помнишь, как обещал к следующей весне замуж выдать, сперва меня, а потом и тебя?
– Да видь как не помнить-то, помню! Тут же, на горке, и гуляли, батько тогда ещё изрядно выпимши был.
Батько в овчинном зипуне, бородатый, высокий, стоит поодаль на пригорочке, с мужиками о чём-то гуторят. Никак и впрямь замуж выдавать собрался?
– Ох, чтой-то боязно мне, Анька!
– Не реви, сестрёнка! Авось, хорошего жениха тебе присватают.
Эх, масленица!
Февраль ещё только второй десяток разменял, сегодня ровно на середине остановился. Какая может быть масленица? А у нас кино снимают, у нас всё может быть!
Ранним утром я ещё шла по пустым улицам города, встречая редких прохожих и машины. Ранним утром я ещё созванивалась по мобильному, договариваясь о месте встречи. Утром надели на меня цветастый сарафан, сменили сапоги на валенки, а на голову повязали платок. Тут же, в гримёрке, познакомились мы с Анютой, наречённой сестрой моей. Тогда происходящее воспринималось как сон. А потом всё перевернулось с ног на голову, я перестала различать, где настоящее, где выдумка – вошла в роль, как сказали бы истинные актёры. Настоящее-то – вот оно: ярмарка, сестрёнка в красивых сапожках, весёлый батя (с утра успел уже опрокинуть полушку) и ещё этот усатый парень, черноглазый, тёмнобровый красавец… Стою, как заворожённая гляжу на него, и нет в мире для меня сейчас ничего важнее.
Вспоминается, что удивительно, прошлая масленица, которой и не было вовсе. Как плясали кадриль, лихо оттопывая валенками, чтоб ноги не мёрзли. Как наперебой пели частушки, а потом грелись у большого медного самовара, (он и тогда, как сейчас, был здесь, блестел на солнце начищенным боком), пили чай с баранками и блинами. И когда что было? Или не было вовсе? Все перепуталось, как во сне, ничего не помню.
Вечер. Жгут масленицу. Парни через костры прыгают. Боязно за них, аж сердце от страха замирает, и одновременно захлебывается диким восторгом.
– Ваше? – держу поднятый со снегу тулуп, переминаю пальцами мягкую шерсть. Спрашиваю, будто не знаю, кто в запале молодецкой лихости сбросил его наземь. Гляжу на статного незнакомца, так смело ни на кого ещё в жизни не глядела. По вороту рубахи розы алые вышиты, вот-вот сорвутся и упадут на снег. А в тёмных глазах – огонь костров, и горящая масленица, и что-то ещё отражается.
– Спасибо.
Застыли оба, и смотрим друг на друга, не отрываясь. Рядом крик, веселье, гармонисты-балалаечники. Кто-то хватает меня за рукав, увлекает в хоровод. Смеюсь, бегу за всеми, и он тоже бежит, и, оказывается, держимся мы за руки. И непонятно, то ли пляска бешеная с ума свела, то ли и вправду у меня крылья расти стали… Потом уж батьку увидала в сторонке, стоит, улыбается лукаво в седую бороду. Мысленно благодарю его и судьбу. Затихает всё, догорает масленица, только теперь заметно стало, что совсем темно на улице.
– Стоп! Снято. Всем спасибо, съёмочный день окончен.
Долго не могу понять, что случилось. Потом вспоминаю, что живу в другом мире, другом веке. Толпа быстро расходится. В костюмерной опять превращаемся в самих себя. Но я уже не узнаю ни батьку, ни сестрицу, ни жениха своего. И не потому, что они отклеили усы и бороды, из тулупов, расшитых рубах и сарафанов переоделись в джинсы и китайские дутые куртки. Вовсе не поэтому. Все они – герои другой жизни, в которую и меня занесло неведомо каким ветром, и в которой нельзя остаться, как нельзя остаться во сне.
Стоп. Снято...
Замечательная игра
Замечательная игра – футбол. Летом голова отдыхает от учёбы, от скучных лекций. Хочется немного бесбашенности, легкого сумасшествия. Тот возраст, когда так хочется выглядеть взрослее себя самого уже прошел, теперь более ценными кажутся мгновения детскости и непосредственности.
– Ну что, пойдём на танцы? – девчонки думают, чем занять сегодняшний вечер.
А на школьном стадионе крики, визг, ну разве пройдёшь мимо, когда там так весело. Какие танцы, у Нади на ногах – тапочки, некогда бывшие домашними, хотя для футбола они, наверное, сгодятся. Бегать в них ещё можно, но если бить по мячу, то можно запросто промазать.
После первого же поворота обувь покидает ноги и остаётся лежать в траве. Ну, ничего, босиком даже удобнее. Главное не победа, главное участие! Надя ловко удирает с мячом от вратаря, оббегая ворота за сеткой.
– Ребята, а почему мяч руками трогать нельзя?
– Потому что это – не волейбол.
– Как не волейбол? А во что мы играем? – Юрка видит, что девчонки шутят, он перенимает эстафету, просто он тоже взрослый. Студент.
– Лёшка, ну что ж ты по воротам бьёшь! Ты же защитник!
– Нет, я уже нападающий. Я тут получше подумал и передумал.
Игра идет совсем уже не по правилам. Хотя всем так даже больше нравится. Только малышня возмущается, как так – пенальти с трех метров? Вообще, как так – девчонки в команде?
– Надя, бей в ворота, галшкипер щекотки боится! Юрка с Леркой катаются по зелёной траве стадиона, хохочут. Ворота без вратаря. Надя, с мячом в руках, дразнится, убегает от малышни, которая с серьёзным видом пытается объяснить правила игры, не понимая причины столь бурного веселья.
Гол!
Штанга!
– А давайте уберём её, она играть мешает!
– Лёшка, плохой ты защитник, мне с тобой уже второй гол влепили!
– Ну, ладно, я тогда буду полузащитником!
Гол!
Мяч улетает за ограду и скрывается в ботве картофельного поля. Солнце давно уже село, комаров теперь несчетное количество. Надя самозабвенно отмахивается от них Юркиной кепкой. У Лерки ссадина на локте. Лёшка стоит на одной ноге, и пяткой другой чешет исцарапанную коленку. Юрка заботливо предложил каждому по листочку подорожника. Роса выпала, все промокли и замёрзли.
А здоровская сегодня игра была!
Где-то там тапочки?
Про шоколад
Саша назвал как-то Ирку грозой шоколадок. И оказался прав: день прошёл впустую, если она не слопала хоть одну шоколадку. Эта сладость, особенно если она с орешками, наверное, самая вкусная из всех на свете для Ирки. Саша смеётся, когда она, сидя за столом, распечатывает обертку у очередной жертвы, шурша блестящей фольгой. Но ведь это так здорово – любить шоколад!
Вообще Ирка много чего любит, длинный список можно начинать с наивысших духовных ценностей, как то – мама и родина, и закончить тем, что иногда она просто любит выспаться. А шоколад – это отдельная история. Не то, чтобы Ирка жить без него не может, вовсе нет. Просто шоколад приносит радость и хорошее настроение, а кто же не будет любить то, что радует?
Это ощущение счастья, большого и тёплого, как мамина любовь, пришло, наверное, из детства. Мама всегда учила ребят больше улыбаться жизни, ведь уныние, - говорила она, страшный грех. Но тогда Ирка ещё не понимала таких серьёзных слов, поэтому просто радовалась всему подряд и любила маму, папу, братишку Сашу, кота на печке и цветные картинки в книжках, любила ромашки, небо, солнышко, в общем, всё то, что и должен любить ребёнок. Но шоколад был особенной радостью. Появление его в доме всегда было событием, перераставшим в настоящий праздник с большим семейным чаепитием. Иногда шоколад «случайно» находила в своей сумке среди тетрадок и книжек мама. Иногда его приносил папа. Он приходил с улицы, пропахший табаком и холодом, и, раздеваясь в прихожей, таинственно улыбался сквозь усы, что и означало большой сюрприз.
Шоколад не съедался втихомолку, а всегда честно делился на всех, чаепитие превращалось в целую чайную церемонию. Конечно же перед этим беспрекословно съедался весь мамин борщ и даже с хлебом.
Приходившие в дом гости тоже одаривали детей всевозможными конфетами и сластями, называя Ирку сладкоежкой. А она почему-то так любила это слово, в отличие от брата, и никогда не спорила по поводу своего насмешливого прозвища. Ирке оно напоминало сказочного медвежонка Винни-Пуха, большого, неуклюжего и добродушного.
Медвежка-сладкоежка, она и до сих пор любит шоколад как напоминание о детстве, радости и о том, что счастье всё-таки состоит из мелочей, которые мы, к сожалению, не всегда умеем замечать.
Вологда литературная
© Copyright: Сергей Донец 5, 2013
Свидетельство о публикации №113120507691
Свидетельство о публикации №113120507691
Рецензии