ХХ диссонетов к жене

I

Жена, гормоны все-таки скоты,
а я их раб. Но в то же время – цезарь.
И на тебе замешанное  pleasure
нас заставляет говорить на ты.
Отсюда всё: ненужные коты
и кровь, теперь бурлящая в манеже;
мои черты, казавшиеся свеже,
и «й», предпочитающий кусты.
Искал: икал, забрал, пропал, Икар
и пр. - и ни одной правдивой рифмы.
Что твой диджериду, плюю на ритмы
(а мнится, что твой новый Ринго Старр).
Одесса не ответит за базар,
но в твоих трубах прячется квазар.

II

Итак, я космонавт. И в этом смысле
смотрю бараном на твои врата.
И блею не от замкнутости рта,
но в силу предвкушенья коромысла.
И Млечный Путь, покуда ты не скисла,
мне намекает на закон ведра:
полупустым не напоишь стада,
под полуполным как бы не провисло.
Смирись, жена: сомненьям несть числа.
А я средь них один, хоть незаметен.
(Заметь, по мере сил интеллигентен,
родился тигром в месяце козла;
и, будучи козлом, чураюсь зла.
В полоску хвост имеет вид узла.)

III

Знай: ты была слепа, раз и поныне
бредешь через стихов моих гарем.
К тебе угрюм, но вдохновляюсь тем,
что твою тучу дергаю за вымя.
А впрочем, речь идет уже о сыне.
Но даже сын в таком контексте – мем.
Пока я ем тебя, я глух и нем.
Я закричу, когда твой труп остынет.
Не бойся: он остынет до тебя
(математической, то бишь, не будет связи),
а я, скользнувший изгрязи в некнязи,
не потяну и лямки муравья.
Тем временем – увы – твоя семья
дошрёддингерингится до меня.

IV

Мой век был скор. Родители не знают,
но он был скор. Теперь они одни.
Теперь я с вами коротаю дни
и большего уже не ожидаю.
И я, как тот отец того джедая,
в сторонке и под маской от родни.
По кольцам можно воскресить и пни.
Меня – лишь по тому, что он узнает.
Как молот, что-то должный молотьбе,
лишен цепов (помянем Гименея).
Но в сенокос я от тебя немею,
что твой Приап вихляет при ходьбе.
(Прости, что, не представленный судьбе,
я говорю все время о себе.)

V

Я шут, циркач, а ты моя арена.
Фантом поет. Ему наперекор
я заношу над яйцами топор,
в котором тебе слышится измена.
Эсминцы, ожидающие крена,
обречены. Трясет ракитой Тор.
Бредет Элайджа вдоль Скалистых гор.
Скользят БигМаки мимо авансцены.
Тупа моя пила, моя сума
пуста, ничто ума моя палата,
горька в меня забившаяся вата;
итог всему тому – твоя тюрьма.
Я счастлив: поглощающая тьма
«светла. Моя печаль» страшится сна.

VI

Затем я сух, как голова на дрыне.
Нобелиат Довлатов из себя:
как было сказано, имеется семья;
и "Ундервуд" напополам с гордыней.
Целую перси. Выгибаю выю.
Моя контора «Шмидт и Сыновья»
гребет рогами прямо под тебя.
Копыт не счесть, но все  рога пустые.
Как бы не жаль: люблю себя жалеть,
но лишь бы не тереть любимой спинку.
Твое терпенье даже не резинка -
ее хотя бы можно разглядеть.
И тут в мои очки стучится смерть;
по правде, я б ее хотел вертеть.

VII

Помилуй грешных житие, Комраде!
Прихмурь всех прочих, гой твою еси!
И сколько б ни кричали «отсоси!» -
нет Петросяну равных на эстраде.
Возможно, оттого стремился сзади.
Возможно, отвечала «не проси».
Не лучше б было: «Я твоё эмси» -
«А я твоя Джульетта в шоколаде»?
Регина, молчаливая в упор,
сидела тихо. Только мы смеялись,
подписывая, будто расставались
(но не друг с другом) брачный приговор.
Тем временем, роман спустился с гор.
Когда печать уже решила спор.

VIII

Засим ты переехала в Москву
и, сравнивая мужа с декабристом
(себя, по праву бабы - с Монте-Кристо),
себе во славу правила молву.
Я приглашал тебя на рандеву
по кабакам и лабухам на Чистых.
Трамвай катился не спеша, без свиста,
позвякивали храмы на ветру.
Да, ты любила побродить пешком
и оставляла за собой окурки:
когда нельзя избавиться от скуки,
спасает рак с табачным запашком.
Утюг прошел в игольное ушко,
и медный таз прикинулся горшком.

IX

Не чайки, но шезлонги на пляжу.
Да, это не Эдем, но и не Мордор.
Пусть ты не в соболях – так я не Ходор.
И, слава богу, вроде, не сижу.
Я катафалк, груженный на баржу,
ненужный для распитья пива штопор.
Ты Роналдинью, я – говенный Ротор
(но в твою лигу все же прохожу).
Я Джеки Чан, не знающий ушу,
я русский президент без нефтегаза.
Пусть ты алмаз, зато я – страза,
и я забавным это нахожу!
Я прикатил домой, навозный жук,
и до рассвета больше не жужжу.


Х

Люблю ли я? Помилуй, я люблю.
Но, как отчизну, странною любовью,
когда за глаз зачем-то платят бровью
и раздают мильоны по рублю.
(«Цветы? Ах да, я обещал, куплю...»
«Забыла разбудить? – умойся кровью!»
Утрируя, я отдаюсь на волю
теченью реч... ах, да: и на твою.)
Любовь вообще весьма земная штука.
Взгляни хотя бы даже на меня:
свинья (в меду и в перьях соловья,
но все ж - свинья)имеет твою руку.
Любовь земна, но в том-то вся и шутка:
раскрасить под Венеру штукатурку.

XI

Сонетов путь пройдя до середины,
я очутился не в своем шкафу,
где мысль не вмещается в строфу,
и Бродский усмехается в седины.
Я как чечен, дошедший до Медины,
сломавшийся от Мекки за версту.
Что дальше – похвалю за красоту
и выращу кусты вкруг клавесина?
Но паруса диктуют бригантинам,
когда мертва команда. По рулю.
Тем паче, жив. И я тебя люблю.
И эвфемизмы, видимо. Картина
такая: никакой рутины –
оранжев галстук, мартинсен ботинок,

XII

правдив рентген, что твой премьер-министр.
Я знаю, детка, что на самом деле
тебя пугает это: быть не в теле
своей страны (точнее, «этой»). Клистир –
и тот нас не прогонит из борделя,
который мнится нам в родной метели:
мы не меняем «пидарас» на «мистер».
Как не сменяем Россошь на Торжок –
кому мы, напрочь, в том Торжке нужны?
Давай, перечисляй свои рожны!
Прекрасно. Закрепим урок.
Итак, Москва – единственный прыжок.
Пойду: забыл на полке пирожок.

XIII

Однако здесь я тоже вижу плюсы.
Занозят гвозди пусть промеж зубов,
зато я становлюсь к тебе готов,
и тем больней тебе мои укусы.
Ты не пигмей, чтоб выменять на бусы
тебя, но тем престижнее улов.
А впрочем, принесу тебе цветов...
(в конечном счете, все мужчины трусы).
Все, но не я, коль скоро я с тобой –
не среди звезд, а просто так, по факту.
Не за спасибо и не за зарплату,
а за прибой, сменяющий отбой.
(На смену язве грядет геморрой.)
Привыкнув продвигаться по кривой,

XIV

линует бог зигзагами тетрадки,
и гениальность вряд ли здесь при чем.
Когда мне дьявол станет палачом,
то подтвердятся все мои догадки:
что в рай нас не заманишь калачом,
что вкусное все прячут на потом,
и что остатки не настолько сладки,
как думал, убегая с торжества
с намереньем когда-нибудь вернуться.
Но хоть едва земли коснется блюдце –
«на счастье!» - твои первые слова.
Потом все как обычно: голова,
частичный вид, и не во что обуться.

XV

Мой дед был нем, примерно как теперь.
Точней, не разговаривал словами
в обычном смысле. Пчелами, домами,
махоркой и «ты за меня теперь».
Легко сказать: за ним закрылась дверь, -
но что, скажи, поделает с сенями
забытый хлюпик за двумя дверями?
Ни в улицу, ни в дом. Поди проверь,
корова утонула ли в колодце,
или сгорели в хате пироги.
Давай-ка по одной на ход ноги!-
авось, етить ее, да отопрется.
Заглядывая в щель, дуреет солнце,
которому не выцепить ни зги.
Щекочет горло «деда, помоги»,
и речи строй капитулярно

XVI

                рвется;
трезвонит колокольчик под дугой.
Казалось бы, пора отпеть отбой,
но это просто сын себе смеется.
Как видно, без меня он перебьется,
но без тебя, как я, ни в зуб ногой.
В Непале добывают уренгой.
Не трогайте рояль, пусть обойдется.
Ни клавишный, ни струнный инструмент.
Таков и я. Хотя, скорее, мясо.
Судьба была б моя не столь ужасна
когда бы бог не выдумал паштет.
А впрочем, хорошо, что наш дуэт
размазан будет по десяткам лет.

XVII

Ты видишь транс, я слышу говнорок
и то, что в Будде ты не понимаешь.
(Хотя, спроси меня «почто ты лаешь?», -
я тупо убегу к себе в пупок.)
Булыжник-памперс-ящерица-Спок.
И ты, на ус меня себе мотаешь.
Не кладезь, а, скорее, залежь,
я все же преподал тебе урок:
не всякая свинина Генри Пушель
или хотя бы пишется с большой.
Сворачиваюсь. Топаю домой.
Неважно, будет ли сегодня ужин,
а выпить можно по пути, из лужи.
И Цельсий Менделееву удружит.

XVIII

Сравнив тебя (точней, не всю) с гнездом,
откуда вылетают наши дети,
я реже стал подумывать о смерти,
точнее, стал бояться шепотком.
Коль скоро жизнь похожа на ситком,
нас связывают кабельные сети.
Заставка, смех за кадром, титры; ветер
гуляет по площадке под крестом.
Надеясь на театр за очагом,
не забывать о жаре из камина.
Бояться и учить тому же сына.
Таится Макаревич за углом,
охотятся соседи за котом,
и между ними ты, с пустым ведром.

XIX

Все шансы выжить сводятся к тому,
какие тебе ведомы приметы.
(Прошла зима, за ней настало лето,
и этим мы обязаны Ему.
На самом деле, по фигу, кому:
у нас и пост канает за диету.)
Сверяйся по часам. Молись на смету.
Ходи по морю аки по дерьму.
Кругом, скорей всего, одни циклопы:
держи за пазухой, плевать на чей-то сад.
(Жена, ма шер, любимая, камрад,
нас не настолько, чтобы есть до жопы.)
Обнимемся сильней. Направим стопы.
Идем - куда, но утверждаем - чтобы.

XX

Ступив на плот, забудешь про глубины:
на то он плосок. Но зато - свеча
и парус из обрывка кумача.
Но без воды и эти беспричинны.
Хорошая игра, плохая мина
(пример - Левша, весь в крошках кирпича;
вверх по ступенькам: дрита-ча-ча-ча).
И пусть не украдут твою картину,
в конечном счете, дерево несет
себя, а не плетеную корзину,
которая несет чьего-то сына
куда подальше, лишь бы не в народ.
И, пробубнив "пускай наоборот",
я, наконец-то, закрываю рот.