БЕДА

...Только бил, сотрясал озноб, зубы стучали, зуб на зуб не попадал… Только комната перед глазами плыла, качалась, раскачивалась все сильнее, а в голове гремел колокол… Звонил, отбивал слова: «Конец… конец… Такое предательство прощать нельзя! Конец! Это все! Все! Да! Все! Конец!».
Зажженная страстью, она вся полыхала огнем, пока вдруг страшный ветер не раздул пожар до критической точки, — она вспыхнула и сгорела дотла. А после осталась одна. И вошло тогда в комнату, и утвердилось понимание: сегодня вечером она приоткрыла дверь, заглянула в свое будущее… в их общее будущее — и увидела пепелище.
Она раскрошила, расплескала, разлила всю себя — теперь не собрать.
Вот что значит жить в летаргии, с закрытыми глазами!
Это его неистовство, и эта его прямота, и отчаянность, и эта ярость!...
А теперь — нет ничего. Только черная пустота.
Страх — перед лицом прошлого, настоящего и будущего — явился снова и встал, как часовой на страже, за приоткрытой дверью. Только любовь — только его любовь, только их любовь — могла бы победить страх.
Но где она — его любовь?
И где она — ее любовь?
И, главное, — где их любовь?
Любить его невозможно, но и не любить не получается — и тоже невозможно.
Любить. Нельзя. Не любить. Невозможно.
 Это настоящее предательство с его стороны. Он ее предал, как никто никогда не предавал. Она много раз прощала — прощала его неистовство, нерешительность, неумение принять решение. Она прощала ему даже то, чего нельзя было прощать ни за что на свете! Но сегодня… нет! Сегодня вечером он потерял человеческий облик — что уж говорить о достоинстве! И простить такое издевательство — значит тоже потерять достоинство.
Да, вот уж на этот раз он перешел какую-то черту... Может быть, это и есть та самая точка невозврата, о которой она так много думала? Их любовь порвалась на части — она уже больше никогда не будет прежней.
Что-то сломалось в ней, наконец.
О чем он думал? Теперь он ее потерял!
Да, но… Но как же предать любовь к нему? И если любишь, всегда ли вспоминаешь о достоинстве?.. Как жить дальше — без него?
И не выдержав больше, она заорала — как ей показалось, очень громко, во весь голос, но на самом деле, в себе, про себя, потому что из горла не вырвалось ни звука:
«А они все, там, они подумали хоть на минутку обо мне, о том, как мне-то жить дальше — без него?!»
Кто — они? Да разве и так непонятно — кто!
... И вдруг молнией мелькнуло воспоминание, перед глазами вспыхнула, возникла картинка, ожила, заиграла яркими красками, зажглась разноцветными огоньками, ослепила, развернулась и пошла, побежала прямо ей навстречу, все время увеличиваясь в размере. В темной комнате стало светло, как днем…
Нет! Не надо больше! Пожалуйста… Не хочу! Не хочу, не могу больше!!!
Она крепко-крепко зажмурилась, пытаясь остановить этот убийственный поток воспоминаний... Но против ее воли горячие слезы текли, текли по щекам и моментально остывали, высыхая, и от них делалось то жарко, то холодно — и очень больно.
Любовь не желала умирать, но не хотела и жить. Она стала непроглядно черной, и невозможно было смотреть ей в глаза.
Горько. Больно. Больно. Горько.
Как больно — словно ударили прямо в солнечное сплетение!
Время содрогалось, оно стонало от мучительной боли. А потом разорвалось на части. Разбилось вдребезги. Раскололось и рассыпалось. На мелкие кусочки. Не склеить.
Прошлое взорвалось.
Все. Нет выхода. Безнадежно. Приехали.
Конечная станция. Поезд дальше не пойдет. Поезд следует в депо.
Конец пути.
Жизненный тупик.
Все ее силы вылились на него, на защиту их любви — сил больше не было.
Но все ли она сделала, чтобы решить за них двоих? Чтобы защитить их любовь?
Как больно: сухие-сухие — пересохшие глаза, а душа — она вся горит от боли.

…Потом лихорадка оставила ее, и пришло, завладело, обволокло ее всю странное спокойствие, сковало оцепенение. Наверное, так подействовало то вонючее лекарство, которое дали ей выпить… Она сидела неподвижно — и почему-то видела себя съежившейся на отцовском диване, будто со стороны. Сбоку или сверху, непонятно. Очень неприятное ощущение. Но страха больше не было: самое страшное, что могло случиться — уже случилось. Вот так: даже ее верный спутник — страх — куда-то ушел, оставил ее в одиночестве.
За два года не было ни одной минуты, ни единого мгновения, когда бы она не думала о нем.
Штора в кабинете была задернута не очень плотно, но от этого не становилось светлее. Безлунная, беспробудная — бесповоротная — зимняя ночь. Черным-черно — и это уже навсегда? И в этой черной тьме опасно сверкала боль. Блестящая боль и свинцовое горе сжимали горло, не отпускали, затягивали в беспросветный омут, не давали вздохнуть, душили стальными руками с отталкивающим металлическим отливом, как сверкающие инструменты в хирургическом кабинете. А потом… она не знала, сколько прошло времени… какая-то отстраненность от самой себя завладела ею. Всем своим существом она ощущала неприятную, очень опасную раздвоенность, словно два разных человека уживались в ней и все время пристально и враждебно следили друг за другом.
За окном шумно, настороженно дышала, наблюдала за ней безлунная мертвая ночь. Ночь долго, оценивающе смотрела на нее, молча уставившись бездонными, равнодушными пустыми глазами, потом решительно распахнула окно и шагнула в комнату. Спрыгнула с подоконника, ехидно хмыкнула, равнодушно пожала плечами, обдала ледяным дыханием, уселась рядом с ней на диван — да так там и осталась.

И одна пришла она в тот дивный сад
Вечной, верной, всепрощающей любви.
Там когда-то создал Он и Рай и Ад,
А потом еще и нас — из праха и земли.

Отрывок из "Воронки бесконечности" - моего романа (спрашивайте в магазинах).
Иллюстрация podaril.ru     JPG 600;535,